Первое, что я ощутил, когда проснулся, это сырость, от которой так и не удалось избавиться за те последние дни, что я и сотоварищи отапливал этот подвал. Это было какое-то складское помещение, расположенное под землёй, раздолбанное настолько, что в щели в стенах можно было вставить ладонь. Из этих трещин вываливалась земля, и по углам этого убежища уже расцветала какая-то сорная трава. Когда мы пришли сюда, кажется, неделю назад, здесь ощутимо несло болотом, которое располагалось как раз над нами. Стоило очень больших усилий законопатить щели, из которых текла вода и избавиться от небольших лужиц на бетонном полу, но ещё больше ушло времени на сооружение достойной печи из подручных материалов, благо которые удалось отыскать на свалке в паре километров отсюда.
Пришлось потрудиться, чтобы притащить сюда газоотводную трубу, очевидно, ранее присоединённую к чему-то вроде буржуйки. К сожалению, саму печь нам не удалось найти, пришлось самим смастерить её из остатков одноразовых мангалов и камней. Всё это добро мы несли ночью, старясь не шуметь: местность была наводнена всякого рода отребьем, для которого грабёж и убийства являются единственным источником существования. Пару ночей назад мы услышали стрельбу из охотничьих ружей, после чего совсем рядом с нами промчались несколько всадников на конях. Я уже несколько месяцев не слышал и не видел лошадей и удивился, почему их ещё не съели, впрочем, сам неоднократно слышал слухи о конных отрядах, разъезжающих по дорогам и отстреливающих бандитов. Кеми были те конники, сложно было сказать, никто не встречался с ними лично, они совсем недавно у нас появились, все только гадали, что они несут с собой.
Именно по причине появления этих чужаков я и ещё двое моих знакомых решили покинуть наш палаточный лагерь, который возник почти сразу после всеобщего крушения. Такие брезентовые городки стали возникать, наверное, по всему миру, но многие из них были разрушены вследствие отсутствия продовольствия, медикаментов и, разумеется, от обилия преступности. Предприимчивые люди сразу же сообразили, глядя на руины городов, что больше некому схватить их за руку, так что они начали сколачивать банды, которые набегали на остатки цивилизации, резали и убивали всех на своём пути. Но всё это было ещё мелочами по сравнению с целым каскадом техногенных катастроф, которые разразились после общепланетного землетрясения. Уничтожение дамб, атомных реакторов, газопроводов привело к тому, что многие регионы, густонаселённые людьми стали непригодны для проживания. Люди, из тех, что не погибли сразу под завалами мегаполисов, странствовали по земле, ища себе пропитание и безопасный ночлег.
Я принадлежал к тем немногим счастливчикам, которые встретили крушение в относительной безопасности. Я ехал по шоссе куда-то по поручению, казавшимся мне тогда до смешного важным. Когда дорожное полотно покрылось сетью трещин, а после и ям, то моя работа стала мне совсем безынтересной. Моя машина на полной скорости угодила в свежую впадину, из которой мне только чудом удалось выбраться. До своего дома чуть ли не через полстраны мне пришлось добираться четверо суток. Точнее я попытался добраться, ибо большая часть того, что осталось от Петербурга ушло под воду, а остатки затопило радиацией. Проникнуть в город не было никакой возможности. Армейские части ещё до того, как распуститься устроили кордоны на границе заражённых территориях.
Однако я очень хотел добраться до своей семьи, беженцы с окраин города рассказывали, что в центре ещё остаются люди. Выменяв у армейского патруля пропуск, дозиметр и противогаз на свои скудные припасы, я смог попасть в Петербург. Вернее то, что от него осталось: многие дома были уничтожены полностью, улицы превратились в котлованы, заполненные водой из прорванных труб. На путь, который раньше со всем пробками можно было преодолеть минут за сорок, теперь у меня ушло два дня. Некоторые районы попросту сползли под землю, а многие были отравлены радиацией, аммиаком и прочим подобным, кое-где бушевали пожары, поддерживаемые природным газом. Моему дому на Московском проспекте хоть и повезло сохранить относительную целостность, но он существенно покосился, и местами обрушились этажи.
С большим трудом я достиг своей квартиры по полуобвалившейся лестнице, но в неё я никого не нашёл. После чего я, наверное, дня три обыскивал весь дом и его окрестности, ища свою жену и двух детей. Признаться до крушения я ни разу не видел мёртвых людей, даже на похоронах ни разу не был. Теперь я ходил, всматриваясь в мёртвые лица, каждый раз испытывая радость от того, что не знаю этих людей. Что эта женщина с оторванными ногами не моя жена, что это тело девочки, провисшей на арматуре, не принадлежит моей дочери и что этот парень, расплющенный в шахте лифта не мой сын. Правда, один раз я набрёл на свою соседку, оказавшуюся под завалами школы, в которую ходил её ребенок. Она выглядела как будто бы даже спящей, я даже захотел было проверить, жива ли она, но сразу одёрнул себя — ты ничем ей не поможешь. Понадеявшись, что она уже умерла, я ушёл.
Выбравшись из города, я начал рыскать по все лагерям беженцев, пытаясь отыскать тех, кто был мне дорог. Каждый день новая остановка, ни одного часа на месте. Так мне удалось продержаться месяца четыре. Потом всё-таки эпидемия гриппа свалила меня, но мне повезло, я выжил. После того, как солдаты окончательно утратили контроль над ситуацией, я понял, что следует проснуться. Проснуться в новом мире, который превратил нашу человеческую цивилизацию всего лишь в воспоминание, в мечту, которая никогда не осуществится, в сон, который развеется с первыми лучами реальности.
С тех пор прошло три зимы, последнюю я провёл в том самом посёлке, из которого меня прогнали слухи о новых опричниках. Со мной пошли двоё господ, с которыми я сдружился в последний год. Один был Олег Виннарский, бывший некогда преподавателем английского языка в Москве и стойко сохранявший свою любовь к английской культуре. Он очень любил размышлять о том, что происходит сейчас в мире. Последними новостями мы были не очень избалованы, как правило, они поступали вместе с торговыми караванами, которые шли из поселений, где были радиоприёмники. В последнее время многие торговцы остерегались возросшей преступности в нашей местности и остерегались заезжать к нам, так что Олег уже давно хотел отправиться в путь. Возможно, что моя идея уйти из посёлка была результатом его хитрой манипуляции. По крайней мере, когда я сказал, что намерен уходить, то он больше всех выражал энтузиазма, который, правда, поутих, когда нам пришлось задержаться в этом подвале. Вторым моим попутчиком стал Кирилл Лесовой. Лесовой это было его прозвище, а не фамилия, если честно, то я не знал его фамилии. А дали ему это прозвище охотники за отличные навыки выживания в лесу, с ним на природе такие белые воротнички, как я и Олег точно бы не пропали. Кирилл был угрюмым парнем и мало разговаривал, однако, любил послушать интеллигентную речь, так что пошёл с нами без каких-то лишних убеждений с нашей стороны. Я очень мало знал, чем занимался Кирилл до того, как всё произошло, старожилы лагеря говорили, что он чуть ли не основал наш посёлок. Может это и не так, однако, он был здесь одним из первых это точно. Злые языки говорили, что он сбежавший солдат, ещё более злые говорили, что он беглый зэк, но я им не верил.
Поначалу выйдя из лагеря, мы взяли путь на юг, на Воронеж. Торговцы, что приходили с караванами говорили, что сейчас там спокойно и только что собранный урожай покончил с голодом. Они также рассказывали, что местная власть потихоньку восстанавливает город и там нужны рабочие руки. Так что мы недолго думали, куда нам направиться. Идти по большой дороге могли позволить себе только хорошо вооружённые люди, а у нас не было ничего кроме охотничьих ножей Лесового, так что мы шли через лес и в тёмное время суток, избегая нежелательных встреч. Но очень скоро, дней через пять мы наткнулись на сожжённую дотла деревушку, мы не рискнули осмотреть её и правильно сделали, так как на её окраине появился отряд мародёров человек в двадцать. Искали всё, что осталось. Как только Кирилл завидел их в свой бинокль, то мы поспешили убраться оттуда. Мы несколько раз сменили направление, даже попытались было вернуться назад, но куда мы ни пошли везде попадали в капкан. Мы решили втроём, что прорываться с боем сквозь отряды головорезов, которые вдобавок ещё и воевали друг с другом это самоубийство. Нам оставалось только залечь где-нибудь здесь и ждать зимы, которая утихомирит здешние горячие головы, вдобавок позволит нам дольше идти ночью.
Этот подвал мы нашли практически сразу, что удивительно, так как здания над ним почему-то не сохранилось, просто железная дверь в земле и узкой лестнице за ней. Маскировка нашего убежища была делом двадцати минут, нас никто бы не нашёл просто так. Вдобавок Кирилл соорудил систему из листьев и траншей, которая скрывала дым из нашей трубы, но и его было совсем немного, так как мы жгли только сухие дрова без коры. Питались дарами леса, которых было очень даже много этой осенью, иногда Лесовой приносил из своих вылазок какого-нибудь зайца. Надо сказать, что после крушения живности в лесах развелось просто огромное количество. Помню, в последнюю зиму мы принимали у себя несколько семей из соседнего посёлка, на который напали волки. Поселение удалось отбить только уже по весне, да и то больше усилиями местных бандитов, которые по одному, по два, да и сожрали почти всю волчью стаю.
По обыкновению проснувшись, я не обнаружил Кирилла на том месте, где он заснул вчера. Он вставал рано и сразу же уходил посмотреть, что происходит в округе. А я долго лежал и пытался не думать ни о чём, борясь с чувством голода. Но вот в стороне с шумом зашевелился Виннарский, что сделало невозможным мой дальнейший отдых. Олег всегда просыпался быстро и легко, я даже завидовал ему, мне самому требовалось значительное количество времени хотя бы для того, чтобы начать что-то говорить, а не просто мычать спросонок. Виннарский раньше был даже несколько тучен, но ягодно-грибная диета быстро привела его к эталону мужской красоты: ремень стал самой важной частью его гардероба.
— Эх-хе, добрым это утро было бы с сочным зайцем в котле, — ответил он на моё привычное приветствие, — ну, или другой какой-нибудь живностью.
— Тебе бы всё только брюхо набить.
— Да, и я не вижу в этом ничего плохого. Я правильно помню с вечера, что у нас только грибы остались?
— Совсем немного, — уклончиво ответил ваш рассказчик, так как искренне хотел наложить свою руку на оставшиеся немногочисленные грибы, — у нас есть ещё мох.
— О, нет, мох мы оставим на чёрный день, — кажется, Олег улыбнулся, я не видел в темноте, — а я пока буду довольствоваться корой. Надо бы разжечь костёр, здесь жутко холодно.
В этом он был прав, за ночь наше убежище быстро потеряло всё тепло, и я чуть было не продрог, хоть и спал под своей зимней курткой. Но поскольку я так и не смог овладеть наукой разжигания костров, то оставил это Олегу, а сам направился на выход, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом, а не этой подвальной сыростью.
Подняться наверх в темноте по узкой металлической лестнице было тем ещё приключением. Каждый раз приходилось, чуть ли не на четвереньки становиться, чтобы не упасть вниз. Плюс к тому тяжёлый люк, который скрывал наш подвал, для того, чтобы его поднять приходилось вставать на колени на верхнюю ступень и поднимать его двумя руками.
Приложив чуть больше усилий, чем того требовалось и вместо того чтобы спокойно открыть люк я распахнул его настежь и он упал на землю, издав глухой, но вместе с тем громкий звук. Всё равно что ударить деревянной палкой по мешку с песком. Странный был у меня, наверное, вид: стою на коленях, по грудь в земле и щурюсь от дневного света. Тот, кто оказался за моей спиной, когда я вышел тоже очевидно решил, что не дело мне так сидеть, поэтому он и ударил меня два раза прикладом в затылок. Два потому, что в первый раз я не потерял сознания, а только ударился о металлический порог, разбив себе нос.
Очнулся я совсем скоро, наверное, через несколько минут после того, как меня нашли. Я лежал, и руки мои были связаны пластиковой лентой. Как только пришёл в себя, кто-то сильный уверенно поднял меня за плечи и поставил на колени. Почему-то кровь заливала мне глаза…ах да, нос! Кто-то плеснул мне тухлой водой в лицо из фляги, так что я снова смог видеть. В этот момент рядом со мной со стоном рухнул Виннарский, я только успел заметить несколько ссадин на его левом виске, кажется, его несколько раз ударили туда прикладом пистолета.
Оглядевшись, я увидел, что мы окружены людьми, одетыми в куртки, кто в чёрные, а кто в зелёные, под которыми были видны солдатские рубашки защитного окраса. Все были обуты в туго зашнурованные высокие ботинки. На их плечах были синие угольники, у кого один, а у кого и два. На правом рукаве куртки и на их кепках у всех был пришит один знак — синий ромб, а внутри него чёрный правильный крест. Эти люди не были бандитами или мародёрами, это было много хуже.
Из-за того, что нас обступили со всех сторон, я не сразу заметил человека на лошади, который не спеша подъехал к нам. Его лицо, туго обтянутое кожей не выражало ничего, кроме разве что усталости и раздражения. На его левом плече были пришиты два угольника и одна большая синяя звезда, а к его седлу был пристёгнут автомат с внушительного размера штыком. К слову сказать, у всех окруживших меня солдат тоже были автоматы с примкнутыми штык-ножами.
— Кого это вы подобрали? — его вопрос прозвучал так тихо, что я едва-едва расслышал его
— Только что взяли… в нору эту забились, — ответил один из солдат с двумя синими угольниками на плечах. Он сказал что-то ещё, но его последние слова я уже не разобрал, но в конце он кивнул на меня, привлекая совсем ненужное внимание к моей персоне.
Командир что-то ответил, но по его губам мне удалось только прочитать: «Возьмём его». Дальше кровь опять начала заливать мне глаза. В этот раз уже никто не хотел очистить моё лицо, более того через полминуты солдат, который стоял прямо за мной накинул мне мешок на голову
Ткань не пропускала ни малейшего света, так что я весь обратился в слух, даже задержав дыхание, чтобы ничего не упустить из момента, когда меня застрелят. Я услышал звук расстегивающейся кобуры и шершавый звук скольжения металла по выдублённой коже.
Я весь напрягся, сжав челюсти так, чтобы ничего не почувствовать. Но всё равно мне в голову прокралось: — «Вот сейчас», — это покончило с остатками моего самообладания, и мой рот уже открылся, чтобы закричать, как вдруг что-то произошло.
— Постойте, постойте, мы… — начал было Виннарский, зачем-то пытаясь встать, судя по звукам, что было явно лишним. Это не понравилось человеку с пистолетом, я услышал выстрел, а сразу после звук упавшего тела на листву.
Хорошо, что я стоял на коленях, иначе бы сразу упал от страха, впрочем, я и так упал, но уже от удара ботинком по голове. После того меня ударили ещё несколько раз. Эти удары я воспринял как благодать, ниспосланную свыше: — «Это не я. Это не я лежу здесь убитый. Пока я живой», — это последнее что я успел подумать прежде, чем потерять сознание.
* * *
Случаются, конечно, в жизни неприятности, когда мелкие, когда не очень, но после конца света начинаешь воспринимать всё с несколько иным отношением. Помню как-то давным-давно, в детстве ещё я проткнул себя пятку ржавым гвоздём, так неудачно торчавшем на чердаке в одном полуразвалившемся деревенском доме. На целый день это стало для меня настоящей трагедией: стало почти невозможным наступать на всю стопу, а если я всё-таки нечаянно наступал на пятку, то порез отзывался неимоверной болью. Вдобавок кровь не переставала идти достаточно долгое время, чтобы я со своим детским воображением мог представить, как истеку кровью. Тогда я ещё не знал про то, что можно было занести в рану инфекцию, но уже после, когда я это узнал, меня передёргивало при мысли о том, что я мог заработать себе сепсис. А теперь… теперь меня это уже не волновало.
После того, как я отшагал четверо суток в колонне пленённых бродяг, совершив всего несколько коротких ночных привалов, меня интересовало только то, как бы выпросить у своих надсмотрщиков еды. Во время привалов нас размещали возле луж и небольших речушек, встречавшихся по пути. Благо дожди шли обильные, так что мы не были обделены талой водой. Вот с пропитанием было гораздо хуже: нам ничего не давали есть. Наши пленители не считали нужным объясняться с нами по этому поводу, так что на любой наш намёк во время привалов об обеде мы получали удары прикладами винтовок или самодельными дубинками. Хотя было понятно, для чего они это делают — чтобы мы ослабели и не смогли убежать или напасть на охранявших нас солдат.
Все мы были связаны одной верёвкой, которая была петлёй обмотана вокруг наших шей, а надсмотрщики шли слева и справа от этой колонны и следили за тем, чтобы никто не сбавлял темп. Если кто-то начинал замедляться, то охрана тут же начинала его бить по спине и голове. Били чаще всего дубинками, те из солдат, у кого их не было, работали кулаками. Прикладами при ходьбе не били, так как штыком можно было задеть позади идущего раба (между нами была дистанция всего в метр или около того). За те три дня, что я шёл в общем потоке этих обездоленных и грязных людей, от голода и побоев умерло пятеро человек. Кое-кто медленно оседал, их ещё пытались поднять соседи, но у них уже не было сил, и охрана добивала их. В этом случае, если человек уже не мог идти на его шее развязывали петлю, бросали на землю и били штыками, жалея патроны. Один раз бродяга умер прямо на ходу. Он вдруг упал, его сразу же отвязали, и начали было бить, но он уже ни на что не реагировал, и его попросту отбросили. Это было страшно, потому что он шёл прямо передо мной.
Трупы умерших оставлялись прямо на дороге без всякого стремления со стороны охраны как-то убрать их. В первые три дня мне не хотелось думать о них, я даже старался не смотреть в ту сторону, где проходили экзекуции, но всё равно их лица отпечатывались у меня в памяти. На четвёртый день голод окончательно лишил меня остатков человечности: я стал смотреть на остальных бродяг с ненавистью, надеясь, что по пути до лагеря работорговцев умрёт как можно больше людей, чтобы у этих свиней с автоматами было больше желания оставить меня в живых. Конечно, они захватили людей с избытком, отлично понимая, что многие умрут по дороге, но ведь кто-то же должен из нас дойти до места, иначе всё это было бы просто бессмысленно. Так что, чем меньше пленников оставалось у этих сволочей, тем ценнее становился каждый из нас. В идеале я хотел остаться последним, тогда бы меня точно накормили. Я даже убедил себя в том, что это единственно верный путь из возможных. Ведь никто не осудит человека за стремление выжить. Пусть даже и ценой жизни других людей.
Мы подошли к лагерю в тот момент, когда у меня уже не было сил передвигать ноги. Если бы нам не приказали лечь и не бросили, наконец, ломтей хлеба, то я бы сам упал и больше бы не поднялся. Было ещё совсем светло, но после того, как я съел несколько небольших кусочков влажного белого хлеба, то сразу же заснул. В этот день нам впервые дали выспаться. Хоть и пришлось нам ночевать на мокрой земле под открытым небом в одеждах, пропитанных мочой и фекалиями, всё это не имело значения, ведь мы наконец-то дошли. Я наконец-то дошёл.
Нас всех подняли в то время, когда солнце уже зашло за горизонт. Те, кто это сделал, были одеты в обычные гражданские вещи без всяких знаков различий, только в руках у них были керосиновые лампы и охотничьи ружья на плечах. Без особых церемоний всю нашу колонну разделили по пять-шесть человек и разогнали по отдельным строениям. Каждую горсть бродяг сопровождало по три охранника. На улицах не было никого, только где-то невдалеке слышалось неспешное топтанье копытами по грязи и шумное коровье дыхание.
Очевидно то, что я вначале принял за палаточный лагерь, было большим поселением с большим количеством крупной скотины, а это был показатель. Керосинки плохо освещали стены домов, но было видно, что они все построены совсем недавно из досок и бревён. Строения были длинные и одноэтажные, архитектурой напоминавшие ранчо, только окна почему-то были совсем редки, одно-два, не более на стену. В окнах было обыкновенное стекло, во многих местах битое. Осколки были соединены между собой каким-то клеем.
Грязные улочки были наполнены осенней жижей, которые были больше предназначены для прогона скота, чем для ходьбы ногами. Высокие сапоги тут явно не были лишними. Когда после десятого поворота я уже успел окончательно потеряться в этом ровном строе абсолютно одинаковых бараков, нас наконец-то втолкнули в один из них.
Входная дверь вела в небольшое помещение, размерами два на три метра, где стоял почуханный стол из ДСП, за которым на пластиковых садовых стульях сидела парочка низких мужичков в куртках и с внушительными бородами. На краю стола стояла керосинка, а прямо перед ними была литровая бутылка с чем-то тёмным и мутным, то же самое было налито и в два гранённых стакана в руках этих вахтёров. В воздухе стоял острый сивушный запах.
Как только нас пятерых втащили в эту каморку, один их местных повёл носом, и на его раскрасневшемся лице появилось такое кислое выражение лица, что им можно было закусить ту дрянь, что они пили. Он взмахнул рукой в сторону правой двери: — Живее направо, навозники поганые! — он сказал больше, но я упустил то междометие, которое он повторял через каждое слово. После чего они оба отвернулись от нас друг к другу и постарались забыть о нашем существовании, недовольно морща носы.
Один из наших, я не знал его имени, взялся за ручку двери и открыл её. Неуверенно оглянувшись на местных и встретившись с их злыми взглядами, он зашёл в комнату. Мы все пошли за ним. Поскольку я оказался последним в этой веренице, то мне досталась честь получать мотивирующие тычки пистолетом в спину от конвоира, как будто нам было мало, что он всю дорогу до барака не мог заткнуться и материл нас на чём свет стоит.
В комнате за первым предбанником не было никаких источников света, хотя по ощущениям она была гораздо больше. По крайней мере, мне больше не пришлось дышать в затылок тому, кто шёл впереди меня. Темнота сохранялась недолго: вслед за нами вошли все трое наших сопровождающих и старший из них, тот, что не мог никак умолкнуть проорал бородачам, чтобы они включили свет. Причём кричал так, как будто они не сидели прямо за его спиной, в двух метрах, а так как будто они как минимум на соседней горе выпивали. Кто-то из них, натужно сопя, нагнулся под стол, где у них, очевидно, были спрятаны кнопки. Под потолком в нашей комнате зажглось несколько электрических лампочек. Мне тяжело было смотреть на свет, но мне показалось, что эти лампы накаливания были сделаны совсем недавно, я уже сто лет не видел ничего подобного.
Помещение оказалось местной душевой: резиновые шланги на стенах для подачи жидкостей, краны, смесители, лейки под потолком, длинные скамейки с обратной стороны для вещей. Мне сразу понравилось это место. Больше чем о еде, я мечтал только о хорошем напоре горячей воды сверху, куске мыла и полотенце. Кстати и мыло и полотенца здесь тоже были, лежали в шкафу без дверец у самого входа.
Наверное, не будет преувеличением сказать, что для нас всех было несказанным счастьем узнать, что вода, согреваемая в этой бане по утрам, к вечеру ещё не остыла, благодаря чему мы смогли принять горячий душ. Это ощущение чистоты было даже лучше, чем вкус пищи после нескольких дней принужденного голодания. Вместе с грязью я смыл не только все тяготы прошедшего, но и все свои ужасные мысли, которые в последнее время точили меня, как червь точит созревший плод.
После банной процедуры нас вывели в другую комнату, следующую за душевой. Там стояли металлические стеллажи с разным добром, с которых нам выдали одинаковые тёмно-синие рубашки из конопляной парусины. Рубаха была так длина, что её нижний край доставал мне до коленей, а рукава пришлось завернуть несколько раз, чтобы они не мешались рукам. Также нам дали штаны того же цвета и материи, они были на деревянных пуговицах. Из-за вынужденной диеты размер штанов был для меня великоват, и они так и норовили упасть, но на одной из полок я заметил ворох толстых и длинных шнурков грязно-зелёного цвета. Не спрашивая разрешения, я взял один и приладил его вокруг своего пояса, завязав не очень ровным бантом. Когда мы приладили на себе одежду и встали босые, ожидая дальнейшего, в предбаннике, где сидели горе-охранники, что-то начало происходить.
В здание бани кто-то зашёл, но хоть через две двери и не было слышно, о чём вели разговор вошедшие и вахтёры, я был практически уверен, что это были женские голоса. Почти сразу они прошли в то помещение со шлангами и лейками. Наш надсмотрщик отворил дверь, чтобы пройти к ним навстречу и сквозь дверной проём я увидел лицо девушки прекрасное в своей простоте. В одно то мгновение пока дверь не закрылась и мы видели друг друга, выражение безразличия на её лице сменилось любопытством. Я явственно видел, как загорелись её глаза.
Пока я гадал, что это могло значить, значит ли это хоть что-нибудь и не могло ли мне всё это показаться, прошло достаточно времени для того, чтобы наш надсмотрщик внёс к нам большую матерчатую сумку, которую, очевидно, принесли загадочные гостьи. В сумке этой к большой радости моих товарищей по несчастью оказались шерстяные носки и сапоги из толстой резины. Более чем щедрый дар, так как без обувки мы далеко бы не продвинулись. К слову сказать, всю нашу предыдущую одежду свалили кучей в один металлический короб с крышей, которая была вся в копоти от разжигаемого в коробе огня. Я смотрел на людей, которые ещё совсем недавно страдали от отсутствия еды и холодной погоды, и радовавшихся теперь тёплой и удобной одежде и мне представлялось, что всё это было личным подарком той, что зашла сейчас сюда. Мне казалось, что она всё это принесла специально для нас и для меня. Хотя, конечно, умом я понимал, что всё это не так и эту девушку просто прислали сюда отдать нам одежду, но это не могло остановить меня любовно поглаживать рукава моей новой рубашки.
Когда процедура приведения нас в человеческий вид завершилась, охранники наконец-то вспомнили о том, что уже глубокая ночь и давно пора спать. Бодро вытолкав нас из бани, мы опять вышли на основную улицу, если можно так назвать море грязи, но через пару домов мы свернули на дорогу, которая была покрыта деревянными мостками. По ним мы вышли к месту нашего ночлега — дому абсолютно идентичному всем остальным. Передняя была точной такой же, как бане, там также сидело двое, только от них не несло сивухой, и один из них спал. Второй имел непродолжительную беседу с начальником нашей охраны о том, что нас приказано положить в этом бараке.
Нас завели в комнату с двухъярусными нарами, где спали работяги. Кажется, что их было около двадцати, но в темноте сложно было разобраться, здесь было всего пара зарешечённых окон, но поскольку на улице не было никакого освещения, то к месту, куда мне указал местный комендант, пришлось пробираться на ощупь. Когда я наконец-то разделся и лёг в кровать, матрас на которой был чуть-чуть мягче бетона, один из тех, кто шёл со мной, вроде бы его звали Артёмом, решил узнать о том, что его ждёт, у соседа, который был здесь до нас. Ему ответили только, что он завтра всё сам узнает, больше никто ничего не сказал. Кажется, все здесь в гробу видели ночные беседы. Все хотели спать.
Я лежал на нижней койке и сперва начал думать о том, как найти ту девушку, что принесла мне сапоги. Но сразу же отрезвил себя мыслью о том, что никто здесь не даст мне никого разыскивать, я нахожусь не в том положении, чтобы устраивать личную жизнь. Впрочем, этим гнетущим чувством я тоже не успел насладиться, так как, несмотря на то, что меня подняли всего лишь два или три часа назад я всё равно чувствовал зверскую усталость. В эту ночь мне не снилось ничего, да и спал ли я, не совсем было ясно, так как казалось, что стоило мне только закрыть глаза, как тут же у входа в комнату комендант начал звонить в ручной колокол, поднимая всех на работу.
Колокол бил до тех пор, пока основная масса рабочих не поднялась, лишь Артём оставался ещё в постели, но его комендант уже поднял ударами кулаков. Примечательно то, что он вошёл в помещение один, хотя нас тут, людей в синих робах, оказалось человек сорок, и мы могли, набросившись на коменданта, разорвать за два щелчка. Но когда комендант проходил мимо очередного бедняга, тот опускал глаза, и выражение его лица начинало выражать бесконечную покорность. Местные хозяева умели научать послушанию. Это я решил запомнить сразу, чтобы больше никогда не оказаться в том положении, в котором я находился буквально ещё сутки назад.
Через несколько минут нас всех выстроили в одну линию с обратной стороны нашего барака. Шеренга выглядела прекрасно, только Артём с разбитым лицом и своей рубахой, заляпанной кровью портил эту картину. Мы стояли лицом к деревянным повозкам, в которых впрягали упитанных лошадей. Вот кого здесь умели ценить, так это рабочую скотину. Охранники на этот раз были одеты точно так же, как и мы, только их одежда была зелёного цвета, а не синего и у каждого на толстом кожаном ремне висела кобура с пистолетом с изогнутой ручкой, как у револьвера. Помимо этого грудь их обхватывала портупея, на которой висели мечи в ножнах.
Быстро посчитав нас по головам, местный начальник — человек в чёрном пальто, надетом поверх зелёной рубашки и чёрной же фуражке, приказал разделить нас по шесть и выдвигаться сейчас же. Нас, как и было приказано, разделили и загнали в повозки, в которых внутрь были вставлены металлические клетки, чтобы никто не смог убежать во время движения.
— А раньше нас по десять душ сюда заталкивали, ох, не продохнуть было! — сказал тихо один из местных, мужик с внушительной чёрной бородой и кулаками здоровыми, как моя голова.
— Это всё из-за вчерашнего бунта на Семевских лесозаготовках, я слышал там вчера, во время разгрузки всё началось, все в повозке набросились на охрану, даже до офицера добрались… — ответил ему низенький человек с рыжей бороденкой и водянистыми глазами.
— А ну рты все закрыли! — прикрикнул на него солдат, который подошёл к решётке, чтобы запереть её. После этого он спрыгнул края части повозки, которую не покрывала клетка, там ещё оставалось место для того, чтобы сесть по одному человеку с каждой стороны. Все остальные места были за решёткой и предназначались для нас.
Пока охранник скрылся из виду, я решил всё-таки всё выспросить у товарищей по несчастью о месте, куда я попал:
— Что это за место, кто вот эти вот, — ткнул пальцем в зелёных человечков ещё сновавших по площади, — куда нас везут?
Чернобородый здоровяк усмехнулся: — ты новый, что ли? Щепки едем летать.
— Какие щепки?
— Которые от леса летят, когда его рубят. Не слышал, что ли?
— Что слышал?
Но ответ я уже не успел получить, так как в повозку лихо заскочили двое солдат и ещё раз приказали всем сидеть молча. Здоровяк сразу же опустил глаза в пол и больше не поднимал их на меня. Все погрузились в свои мысли. Через пару минут мы тронулись, и моё путешествие в неизвестность продолжилось.
* * *
С тяжёлым треском подрубленное дерево рухнуло прямо на просеку. Я перехватил топор поудобнее и начал обрубать узловатые, толстые ветви. Передо мной два человека маленькими топориками споро обрубали верхние веточки, густо обсыпанные иголками. Наша бригада работала в молодом ельнике, который когда-то специально был засажен под вырубку. Вчетвером работать было легко: никто не отлынивал и все работали быстро.
Позади меня Антон без замаха своим топором лесоруба разбил кору, которая ещё соединяла лежащий на снегу ствол и уже осиротевший пень. После он аккуратно положил свой инструмент на пень рядом с пилами и прочей нашей поклажей. Он был малоразговорчив, но это было хорошо — мне лишняя болтовня была совсем ни к чему.
Рядом со мной, быстро перескакивая с правой стороны ствола на другую, работал парень лет пятнадцати, которого звали Петром. Его руки трудились одновременно с его языком, может, ему так легче было работать, не знаю. Было у него ещё одно полезное свойство, крайнее ценное — он мог легко столковаться с любым человеком. Всякого мог заболтать так, чтобы, узнать кто он и что ему нужно. Пётр смог разговорить наших хмурых охранников и наладил с ними обмен. Мы им давали дары леса, а они нам колбасу, масло и картошку. Так можно было жить довольно хорошо, хотя сейчас уже когда началась зима с грибами и ягодами стало труднее, но зато мы теперь давали солдатне больше сухих веток. С каждым днём топливо всё поднималось в цене, и мы припрятывали древесины всё больше. Надсмотрщики и рады бы были отнимать у нас всё без остатка, да только работаем в лесу мы, а не они. Мы знали тут каждую ямку и каждую кочку.
Впереди был мой помощник и самый опытный лесоруб, который при встрече сразу представился Юрием Алексеевичем. Он был человеком замкнутым, и я так и не узнал ничего существенного о нём: о себе он предпочитал не распространяться.
В небе догорали последние огни солнца, и это означало, что скоро за нами и лесом приедет телега из лагеря. Морозный ветер играл на деревьях, как гусляр на своём инструменте, только от его игры не было никакой радости. Очертания вещей стали резче от слёз выбиваемыми дуновениями воздуха. Совсем омертвел лес вокруг и стал похож на частокол вокруг кладбища. Здесь не чувствуешь себя гостём, сюда приходишь как будто к себе домой, как будто в последний раз…
Сегодня подвода пришла раньше обычного, и возница был какой-то новый, до того нам неизвестный. Он хмуро прикрикнул на нас, чтобы быстрее грузили брёвна, после чего закурил, кутаясь в своё пальто с поднятым воротником. Он старался делать вид, что ему и дела нет до нас, даже не обернулся ни разу назад посмотреть, как мы управляемся, но я заметил, что правая рука у него была спрятана на груди под верхней одеждой так, как будто он там за что-то держался.
Несмотря на сковывающий холод, я испытал острое бешенство: — «А и пусть застреливает, собака!» — я подал знак ребятам, чтобы не спешили особо с погрузкой. Пусть помёрзнет сволочь, не разломается!
Я всё ждал окрика сзади или ещё чего похуже, но ничего так и не последовало и это разозлило меня ещё больше, поэтому, когда мы все погрузились, сказал только: — Мы всё, трогай.
Возница отнял руку от своего внутреннего кармана и, крякнув, взялся за поводья. Я против обыкновения лёг сверху на брёвна и стал смотреть в чернеющее небо. Звёзды виделись так ярко теперь. Раньше их скрывал отсвет от городов, но сейчас уж нет таких городов, в которых бы по ночам горело достаточно света. Я смотрел вверх и всё думал о дне, когда попал в это безумие, которое называлось Новгородской республикой. Многое из того, что происходило вокруг, стало со временем безразлично мне, но из головы никак не шло то лицо, что я видел всего лишь раз…
Когда мы приехали в поселение, в нём было непривычно пустынно. Даже по ночам возле домов иногда ходили люди, а сейчас здесь совсем никого. Только на въезде стояла вооружённая охрана, но и на их лицах читалось какое-то напряжение. Досматривающие без особых церемоний сбросили нас с повозки и приказали идти к нашему бараку. За нами четверыми на некотором отдалении пошли двое охранников.
Ни в одном из домов не горел свет. Присмотревшись, я увидел на одной из дверей замок, хотя я точно был уверен, что в том доме жили люди. Обычно нас не закрывали по ночам…
Мы шли молча. Ещё на самом въезде нам сказали идти вперёд и не разговаривать. Напряжение охраны передалось и нам. Вид закрытых домов и улиц, освещаемых только зимней луной, напоминал большую тюрьму, в которой всех заключённых приговорили к казни. Нигде не было человеческого голоса, ни из одного дома не слышался тихий шёпот и даже немногочисленные поселковые собаки молчали…
— Стоять! — на другой стороне раздалась автоматная очередь, и один из охранников быстро остановил нас.
— Что за чёрт?! — спросил кто-то из моих, кажется, это был Антон.
— Быстро вправо! — к нам подбежали наши охранники и один из них, глядя прямо в лицо, заорал: — что встал?! Вправо, мать твою!
Он направил свой автомат прямо мне в живот, я видел, как его палец лёг на курок, тут краем глаза я уловил какое-то движение. Петя подскочил к нам и левой рукой отвёл ствол к земле, а правой без замаха ударил в горло наступавшему на меня холую. Он, захлебываясь пытался отступить назад, притягивая оружие к себе, но мой товарищ снова прыгнул на него, прочно вцепившись в его горло правой рукой, а левой прижимая автомат к земле.
Для второго автоматчика такой исход был полной неожиданностью, да и для меня тоже. Я ощутил в себе импульс и даже не решил поддаться ему, а просто поддался ему. В следующий момент я обнаружил себя сверху на человеке с автоматом, а ещё через некоторое время его оружие оказалось у меня, а он сам лежал окровавленный и задушенный. Я смотрел в глаза человека, которого убил своими руками и видел в них страх и мольбу, но единственное чувство, которое я сейчас испытывал — это радость от того, что я оказался сильнее, а иначе лежать бы мне сейчас на земле с выражением ужаса на лице.
Прошло совсем немного времени, пока мы расправлялись с нашими сопровождающими, но эти секунды мне целой вечностью. За эту вечность автоматная стрельба распространилась на добрую половину посёлка: казалось, что теперь повсюду кипит бой. Вдалеке один за другим зажигались факелы и в запертых домах люди начинали барабанить в двери и заколоченные окна с требованием освободить их.
Петя одним выстрелом снял замок двери на ближайшем к нам доме и оттуда начали выскакивать люди, лесорубы, такие же заключённые, как и мы. Многие пытались разглядеть, что происходит впереди, там, откуда слышалась стрельба, но прозвучал голос одного из освобождённых, который смотрел в другую сторону. — Пойдёмте к КПП, там ещё остались солдаты, — я сказал это очень спокойно и остальные пошли за мной по дороге назад.
К утру всё закончилось. Рассвет мы уже встретили свободными людьми. Здесь больше не оставалось солдат: всех, кто не успел уйти, мы расстреляли.
Я сидел в большой комнате в здании бывшей комендатуры и пытался вникнуть в происходящее.
— Я ещё раз вам говорю, гарнизон не двинется с места! У них просто не хватит сил, чтобы сбросить нас! — Это надрывался в коричневом пальто и с красными погонами. Это был командир отряда Повстанческой армии, которая пожаловала к нам сегодня ночью.
— Откуда вы можете знать о том, сколько у этих фашистов людей?! — спрашивал у него низкорослый мужичок в рабочем ватнике — один из наших представителей.
Нас здесь было всего семеро: три офицера от повстанцев и по одному представителю от каждой сотни рабочих. Неожиданно для самого себя, я был избран на этот совет. Митинг произошёл спустя всего час после освобождения, да и длился он недолго. Повстанцы собрали нас всех на главной площади перед комендатурой и сказали выбрать местное представительство. Меня выбрали вторым после этого мужичка, Лазуревского, который ещё раньше пытался поднять рабочих на бунт. Фашисты приговорили его, и он должен был быть казнён сегодня на рассвете на площади. Но вот рассвет, на площади висят в петлях члены трибунала, а сам Лазуревский сидит на табурете в штабе и спорит о том, как лучше ударить по ближайшему гарнизону фашистской армии. Какой поворот судьбы.
— Из гарнизона каждый день к нам бегут солдаты, от них нам всё известно о численности противника в данной местности, — офицер обвёл нас всех своими глазами, покрасневшими от постоянного недосыпа. — Да поймите же вы, что власть этой поганой Новгородской республики слаба и сама она вот-вот рухнет! Мы уже отняли у неё свыше трети территории, и если мы сейчас в открытую ударим по их гарнизону, то уже через две недели мы войдём в Новгород!
— Это всё, конечно, здорово, но у наших людей мало оружия, да и с припасами у нас туговато, — Лазуревский начал открыто закипать, — мне совсем не хочется превращать рабочих в пушечное мясо только для того, чтобы какие-то офицеры потом прибрали победу себе к рукам!
— Какие офицеры, о чём вы вообще говорите?!
— Только не надо здесь в дурачка играть! Я прекрасно понимаю, что вот эти красивые погоны вы совсем недавно нацепили, а раньше то, поди, с другими совсем ходили! — Лазуревский, злобно прищурившись, посмотрел на кислые лица двух других офицеров, которые пока что молчали.
— Что за бред! — командир даже задохнулся от гнева.
— Так мы ни к чему не придём, — я поднялся со стула. Все стали смотреть на меня. — Там на площади без малого четыре сотни рабочих, пойдемте, спросим у них, хотят они остаться здесь или пойти дальше на гарнизон.
Холодный ветер трепал горло, жидкие деревья совсем не мешали ему сбивать людей с хода. Тёплая шинель с меховым воротником должна была спасать от мороза, но всё равно мне было холодно. От земли шло ощущение смерти.
— Ох, и окопались же черти! — сплюнул Петя сквозь зубы. Он лежал совсем рядом со мной и смотрел через бинокль на близкие стены гарнизона. Было видно, что здесь была проделана большая работа: все деревья перед стеной были вырублены, а на земле были разбросаны колючая проволока и битое стекло.
— Потеряем половину людей ещё до того, как дойдём до стены, — я взглядом показал Налимову на пулемёт, установленный на вершине деревянной башни за стеной.
— И у нас есть чем угостить их, — он произнёс это таким мечтательным голосом, как будто говорил, что нас ждёт десерт на ужин. Повстанческий командир явно не страдал излишним человеколюбием, видно, многому научила его служба у фашистов.
— Главное, стену пробить, после этого, наши люди внутри начнут действовать, — мы уже шли назад и Налимов посвящал меня в детали плана. После того, как я поддержал его на митинге в рабочем посёлке, он проникся ко мне нечто похожим на доверие.
— Когда я был в гарнизоне три месяца назад, там было без малого две тысячи солдат.
— За это время многое изменилось. Повстанческой армии удалось взять несколько районов, где новгородцы набирали новобранцев. Теперь у них есть известные проблемы с кадрами, — Налимов широко улыбнулся. — К тому же в постоянных стычках с нами они растеряли никак не меньше трети своего состава. Последний сбежавший из гарнизона солдат сообщил нам, что там осталось не больше тысячи солдат и продовольствия на всех не хватает.
— Вы верите этим дезертирам?
— Я верю в победу.
«Я тоже», — хотел я ему ответить, но мы дошли до нашего лагеря и мне на глаза опять попали эти миномёты. Снаряды без сомнения пробьют стены, только вот сперва будет долгая пристрелка, и многие мины упадут на дома внутри гарнизона. В том числе и на тот дом, где я смывал грязь со своего тела, тот дом, где я увидел её… Оставалось только надеяться, что её не будет внутри, когда мы начнём.
Даже и не знаю, почему я так часто вспоминал о ней. Я ведь даже и не знаю, как её зову, даже голоса её не слышали ни разу, да и видел-то совсем недолго… Я много раз думал о том, почему эта девушка теперь имеет такое большое значение для меня. Я помню, что перед тем, как броситься на солдата перед моими глазами опять всплыло её лицо. Может быть, если бы не она, то я бы дал себя убить этим людям? Моё восстание могло закончиться в одну секунду, но до сих пор продолжается. Почему? Неужели из-за этих прекрасных глаз, в которых я увидел родственную душу?
Миномёты стояли на позиции. Ещё задолго до рассвета мы начали обстрел гарнизона. У повстанцев было в достатке снарядов. Прежде чем несколько генералов республики решили оформить развод с Новгородом, они разграбили множество старых военных складов, которые в изобилии были разбросаны по всей стране. Теперь это оружие активно шло в ход.
Я видел как за стенами, в городе занялось пламя. Деревянные бараки горели очень здорово, когда в них попадали мины. То тут, то там в чёрное небо подымались столбы дыма, а земля освещалась всё новыми пожарами. Спустя некоторое время мы поднялись и пошли вперёд. По нам ударили из нескольких пулемётов и множества автоматов, но это был уже акт отчаяния: все мы слышали крики и вопли, доносившиеся из города. Сопротивление было совсем недолгим, в некоторых местах стена была взломана взрывами, в других местах, там, где нам нужно было, мы использовали ручные гранаты.
Когда первая сотня вошла в город, случилось то, о чём говорил Налимов — часть солдат-новгородцев заняли несколько центральных перекрёстков и открыли огонь по защитникам крепости. Они взяли со складов оставшиеся там несколько пулемётов, перед этим убив охрану арсенала. После этого они штурмом взяли самые удобные позиции в городе, окружив здание гарнизонной комендатуры. Они прекратили стрелять, только когда Налимов выпустил в небо одну за другой три красных ракеты из своей сигнальной ракетницы — то был условный знак, означающий победу.
На площади перед госпиталем была толпа народу, хоть всё и было оцеплено нашими солдатами, но всё равно, то тут, то там вспыхивали стычки. Многие рабочие были недовольны, что было приказано оказывать помощь и сдавшимся в плен, некоторые открыто говорили, что со всеми фашистами нужно было поступить так же, как мы поступили с теми из посёлка. Мне было откровенно всё равно, я пришёл сюда не за этим.
Среди тел, аккуратно сложенных на площади я искал того, кто был дорог мне. Люди лежали здесь все через одного: солдаты республики, повстанцы, наши рабочие, другие рабочие, которые работали в гарнизоне. Всех их похоронят в братской могиле и не важно, кто, за что воевал и кто во что верил. После смерти все они стали одинаковыми.
Я знал, что ждёт меня, но всё равно мои ноги подкосились, когда в одном из рядов я увидел знакомое лицо. Она лежала в самом конце длинной шеренги из солдат, убитых осколками или задохнувшимися при пожаре. Тело было покрыто куском ткани, который пропитался кровью на груди. Её глаза были закрыты, а лицо выражало спокойствие, лишь совсем немного крови попало ей на шею. Казалось, она просто спит — так безмятежно она выглядела. Стоит только нагнуться к ней, и услышишь её дыхание. Я нагнулся и поцеловал её в первый раз. После я снял шинель и укрыл её. Теперь она точно уснула. Я встал от неё и, не оглядываясь, пошёл с площади.