Бабочка под стеклом

       
Иногда наложишь на занимательный сюжетец себя,
и всё по иному покажется...


Глава I.  КАЛУЖСКОЕ  И  НЕ  ТОЛЬКО

В это ясное октябрьское утро Елена Сергеевна Белая  – «Ленок наш», как в шутку окрестили её в издательстве, откинув тёплое одеяло, героически спрыгнула на ледяной пол!
– Не топят гады…
Жизненные силы, с  вечера  уныло  расползшиеся  по углам, тотчас,  толкаясь  и  дурачась, заняли в её сладко потянувшемся теле свои рабочие места.
– Теперь бы ещё – минералочки…
Ведь только перекусишь с утра, и – прощай таланты: все в желудке спрячутся и будут там до ночи сибаритствовать. Нет,  только  –  водичка!  Вот  тогда   весь  мир,  только что посланный из-под одеяла к чертям, благополучно вернётся от них – целёхонек, чтобы весь день жонглировать причитающимися тебе кошмарами и удовольствиями.
Елена быстро оделась и, прибрав, конечно же, кое-как – чтобы не было стыдно, когда вернёшься, – подхватила сумку «всё своё ношу с собой» и – фрр…
– Ах… – Распахнув дверь, зажмурилась она. – День-то какой! Просто – ах!

Она любила эти воскресные бреющие полёты по городу, особенно вечерние, когда во всём – необъяснимая тайна меняющихся, будто вытекающих друг из друга образов, бликов и световых пятен. Душа её мгновенно заходилась от всего этого, как сердце от любовного томления…
И ей, казалось, уже похоронившей себя под чужими рукописями  и  собственными  невоплощёнными  амбициями,  тотчас хотелось и самой влиться в эту восхитительную фантасмагорию, растворившись в ней без остатка.
–Калуга моя, роднулечка, – с придыханием шептала она, блуждая по любимым улочкам и закоулкам… – Лишь теперь тебя и разглядела… А раньше – как сквозь мутные очки, по молодости, наверно.
Молодость, она ведь только собой занята, потому и слепая. А созрела душа, и всё  – словно в кровь вошло: и люд заводской, и  богема  местная, и молодёжь, хамоватая правда, но с душой!
Улочки, дворики, садики… Старинные фасады, полуоблупленные, Гостиные ряды, как в Питере. Мост, ещё каменный, над Березуем  и островок старинного парка над окским обрывом.
А больше всего – Воробьёвка: крутой спуск с ветерком под подол, подростки с удочками, катера у причала, узкий дикий пляжик с завсегдатаями.
Куда  ни  глянешь – всё  близкое,  родное.  Там  –  что-то хорошее с тобой случилось, тут – тоже! А почему, спросите, только хорошее? Да потому, что это молодость была!
Столько порывов, чаяний…
Вот здесь, в панельном, у реки, подружка живёт, актриса драматическая! А в этом, кирпичном, у церковной башенки, литераторы местные собираются, провинциальную литературу двигают…
Ой, река моя, Ока, ты – калачиком рука... Все-то к тебе тянутся, а некоторые и  вообще  без  тебя  не  могут,  как я, например.
Ведь если – вон туда, берегом, берегом, да чуть пониже… Там дорогие мои Кувшиновы станцию лодочную сторожат, собакам кашу на плитке варят. И стоит в реку войти, на спину лечь, прямо к ним течением и принесёт. Встречайте, дорогие, ещё одного мокрого поселенца!
А по вечерам, когда стемнеет, – огоньки на Оке, дрожащие. Иномарки у портового кабачка, сгрудившись, жуками перегретыми  дремлют.  И  «ночные  бабочки»,  ну,  те  самые,  – в чём-то неимоверно воздушном… Вроде, и в одежде, а, в общем-то, – голые…
Музыка.  Смех.  И  такая  тоска  накатывает  по  твоему уходящему, такому короткому, женскому времени. Прощайте поцелуи в росе и жасмин до одури. Здравствуй, мороженое со слезами и туфли на низком каблуке. Скорей бы уж лето, скорей, – коротко передохнула Лена, – когда…

Оки божественное ложе опять цветёт по берегам,
и я, но лишь чуть-чуть моложе, лечу на глиссере, вон там…

Не  хочет  душа смириться. Всё  ещё  на  что-то  надеется… Может, постоянное ожидание чего-то, это и есть – молодость? Но тогда мне – ещё только… Ах, не будем, не будем…

Шагнув  из  подъезда,  она  опять чуть  не  подвернула ногу, но сумку всё-таки уронила.
– Надо же, Бог шельму метит! Ох уж эти «бальзаковские» бреющие полёты...  Уже не по верхушкам облаков, как прежде, а прямо – по головам! Того и  гляди, чью-нибудь снесёшь!

Бойтесь мужики сороковой бабы, но не той, которая у вас по счёту сороковая, или которой недавно за сорок, а той, что вам самим на пятом десятке подвернётся, тогда – держись!
Но бывает, что и у вашей  «сороковой» – голова долой! А без «крыши», – сами понимаете… Вот, скажите, куда меня опять несёт?..
Под козырьком ближайшего киоска кудрявый дедушка с прозрачными глазами, как всегда, торговал парниковыми цветами. «Купи!» – казалось, убеждал его взгляд. – «Ведь для таких, как ты, и сажаю, остальным – плевать!»
– Купила, – желтоголовую хризантему на короткой ножке – мини-солнышко.

За углом, еле увернувшись от слюнявого, плотоядно ухмыляющегося бульдога, невольно задела высокую, прямую как жердь, монашку с надменным индюшачьим лицом.
– Тоже мне – Божья слуга…  Господь, он – для всех!
Значит,  и  слуги его должны  быть – для всех: любить, привечать нас несчастных и заблудших. Может, и спасёмся!
Ведь как без веры-то, особенно в наше время? Да и как  не  верить,  если  только соберёшься, ну как сегодня, например, «куда не надо», так обязательно встретишь на пути или священнослужителя или монашку, вот такую!
Мол, одумайся, раба божья, и реши, наконец, хотя бы для себя – надо тебе это или нет?..

Как-то достали Елену неприятности – и по службе, да и семейные, куда от них деться-то, выскочила она из дому, в чём была, и – к отцу Александру в Ромоданово, подруги посоветовали. А он и спрашивает:
– Стишки да всякую чушь, Богу не угодную, пописываете?
– Бывает... Работа такая.
– Ну, вот! Так я и думал. А ведь это – демоническая вдохновенность, разрушающая устои и государства, и семьи, да и самостояния человеческого.
Избранной себя возомнили? Гордыня это, самый тягчайший из грехов смертных!
 
На обратном пути Елена чуть под машину не попала…
И что – думаете, помогло? Чуть погодя, опять – за своё! Что ни минутка свободная, за машинку, и – ту-ту...
– Ведь без самости моей, –  убеждала она себя, – что от меня останется-то? Так, скорлупка одна. Ведь истинная вера, это – полная самоотдача! А я уже – отдана… Как раба служу. Как госпожа царствую… Вот и думай теперь – как быть?
Да и не сама же я – эту стезю себе выбрала? Ничего ведь без него, Отца нашего, не деется. Так ведь?..

И тут вдруг вспомнилось, как, уже разменяв тридцатник, она решила окреститься в маленькой таруской церквушке, хотя, в общем-то, и не вдруг. Давно думала, да не решалась. Один вопрос донимал, довольно каверзный:
–Если веришь в единого Бога для всех, имеешь ли право принять православие?
Ведь  так  хорошо  ей  было со своим  Единым  богом, поддерживающим всё лучшее в человеке, да ещё и присматривающим за сохранностью всего, этим трудягой наработанного.
– Ни суеты, ни зависти. Да и пробиваться никуда не надо.
Всё  в ноосферу и  так  уходит!
 Легко  от  этого  становилось. Полная свобода духа и творчества. А православие ведь – жёстче. Того нельзя, этого…
А как писать с постоянной оглядкой? Ведь без «чёрного» и «белому» не бывать! Это и глодало её тогда. Одно успокаивало, что, скорее всего, её Единого Бога на Руси Иисусом Христом зовут, мол, какая же тут измена? Да и нельзя же, от своего народа в стороне, – чужаком стоять!
И вот ехала она, именно об этом размышляя, в Тарусу, на цветаевский праздник. Присела на скамейку автобусной остановки, и вдруг подходит к ней монашка и говорит:
– В Бога верит не разум, а твоя бессмертная душа. Она его видела… Что задумала, девонька, то и делай. Греха не будет.
Сказала, и в толпе растаяла. А тут и автобус подошёл.

Приехала Елена в Тарусу, и сразу – в церковь.
Вошла, и тотчас виноватой себя почувствовала, что так давно  не  была. А  церковь – вся  в  лесах стояла: только восстанавливать начали. Внутри – половички домотканые, рушники, тазик медный на керосинке: воду для малышей подогревают. Желающие креститься в рядок стоят, босиком. Лица у всех светлые.
Смотрит  она  во  все  глаза,  будто в раннее детство вернулась. А тут бабушка-служка подходит и говорит: «Что, стоишь? Может, креститься хочешь?». «Хочу».
«А крестик-то у тебя есть?». «Нет». «Так иди, купи, и свечку ещё».
Пошла, купила, да и все деньги, что с собой были, на восстановление храма отдала. Поставила её бабушка последней в общий ряд. Подходит батюшка и спрашивает:
«Крещение принять хочешь? А где ж твоя крёстная мать?» «Нету», – отвечает. «А коли нету, то в другой раз придёшь». Елена  чувствует, что нельзя уйти, ведь столько лет решалась…

А тут совсем молоденькая женщина, что ребёнка крестить принесла, говорит: «Я буду ей крёстной матерью».
Елена обрадовалась, а батюшка ей: «Крёстную мать с улицы не берут». И тут набралась Елена храбрости: «Да ведь она же ко мне в церкви подошла! Её мне Бог послал».

В общем, окрестил он Елену, сердито, но окрестил. Вся мокрая из церкви вышла. И тут её крёстная мать и спрашивает: «А почему вы именно здесь креститься решили, вы ведь из Калуги?»
Не стала Елена про свою монашку рассказывать да про сомнения прежние, а ответила то, что прямо тут и пришло, и куда вернее оказалось:
– Я ведь – пишу… А в эту церковь сёстры Цветаевы ходили. Она мне вдвойне родней.

И тут обняла её крёстная мать и говорит: «А знаете, как меня зовут? Мариной. А живу я – на улице Цветаевой», – взяла у мужа  ребёнка, поклонилась, и  пошла.

…И тут Елена вдруг видит, что стоит уже в Калуге, посреди тротуара, и улыбается.
Монашка-индюшка, словно что-то почувствовав, всё-таки обернулась. И глаза у неё потеплели. И губы обмякли…
–И чего я – на неё, уж так? – устыдилась Елена, – хотя…
 
Когда народу плохо, соборы да церкви как грибы растут. Вот  и  у  нас:  старообрядческая  – у тюрьмы, католическая – у кладбища, а  протестантская, если  б удалось – у рынка  б стояла.
И что интересно, все норовят на старых православных фундаментах обосноваться! Крепкие они, видать, никакие катаклизмы их не берут!
Вот и не дали наши верующие протестантам, по слухам липовым, – количество апостолов у них не то! –  себя потеснить.
Восстали! Пикеты  даже по  ночам  стояли. И  отобрал город у нечестивцев почти готовый храм.
Дом музыки теперь в нём. Даже орган закупили!
Наверное, богатенькие подмогли, достаточно за нас счёт обогатились, чтобы нам же и благодетельствовать.
Обмяк народ, обезволел от нищеты перестроечной, всякой подачке радуется, за любую малость благодарит.

А город – наоборот, прямо на глазах всё краше становится. Обустраивается… Стараются собственнички, друг перед другом выпендриваются. Скоро развалюшек днём с огнём не сыщешь.
Куда тогда московским киностудиям на съёмки выезжать?
Калуга-то поближе. Да и подешевле у нас.

Елена пересчитала в ладони мелочь. На кофе «Три в одном» уже не хватало, только на – один в одном…
– Но гулять-то – пока никто не мешает, да и дышать тоже.
Но видно ненадолго. Водой-то – уже вовсю торгуют…

Возле универсама, на Кирова, невольно загляделась на нищего в годах. Глаза у него… забалделые какие-то, будто подтаявшие или вылинявшие, но явно не от наркоты или спиртного, а от чего-то более возвышенного, что ли…
Голубые, светлые-пресветлые, и смотрят – так, в пространство… Рукой помахивает, будто дирижирует, аж лохмы –  последние, что остались – по ветру треплются.

На светофоре перехожу, а на той стороне ещё – побирушка, но из бывших интеллигенток. Если, конечно, интеллигенты бывшими бывают… Сидит на асфальте бочком. На виске косичка заплетена, а в неё искусственные колокольчики вдеты. А бабе – явно под пятьдесят. Перед ней иконка лежит и щербатая чашка старинного фарфора. Щёчки у  мадам  красненькие, печёными яблочками, лицо пропитое, дальше некуда, а рваная ветровка, надо же, – расстёгнута, и с плеча спущена. В общем, жутко романтичная бомжиха! Я ей последние два рубля отдала. Чудеса надо поощрять, а то переведутся!
Погуляла я по рынку, возвращаюсь, а парочка моих бомжей объединилась и уже на его территории воркует.
В глаза друг дружке заглядывают, целуются, стесняясь, как дети, ей богу… А слова какие говорят?.. Такие мне и не снились, правда, с матерком немножко.
Барыши подсчитали, и пошли за «красненьким». Он костылём  гремит,  она  на  другой  руке  повисла,  голову  с колокольчиками на мужское плечо положив.
Никакого сомнения – любовь! Аж завидки взяли…
Может, в бомжи податься? – наконец, оторвала от них взгляд Елена, – для этих ведь – никаких возрастных цензов: подопьют, и все – молодёжь…

Наконец, «солнышко» на коротком хвостике обмякло и повисло, как мячик на резинке. В детстве Елена играла таким часами, он не мешал думать.
А думала она всегда. «Ведь размышление… – записала она как-то, – это доверительная беседа с самим собой, правда, если ты хоть сколько-нибудь себе интересен…»

Лишь  теперь, к сорока, наконец-то поумнев, Елена поняла, что ум в женщине, это – дурь!
– Ведь глупость – признак молодости…
А кому из баб не хочется выглядеть помоложе?..
Сделай коровьи глаза, приоткрой рот, смотри мужчине в переносицу, молчи и слушай. Ах да, ещё восхищайся всем, что он несёт, даже мутью беспросветной! И похорошеешь да и помолодеешь для него – сразу лет на десять! Не веришь? Попробуй! Работает без промаха.

Нагулявшись  до сырых ног и севшего голоса, Елена, наконец, с трудом открыла свою ободранную дверь:
– На редакторскую зарплату хрен покрасишь… Они – муж  Аркашка и псина соседская – по  очереди  её  царапают.  А что?.. Не сюда, так  туда  пустят.  Соседи хорошие попались, всегда выручат.
Забравшись с ногами в кухонное кресло, она обхватила ладонями горячую кружку и, сделав глоток, сразу сомлела…

В прихожей вякнул звонок, и раздался тихий виноватый стук: мол, впустите гада, это я, но таким «я» –  больше не буду!
– Это муженёк, бывший. Развелись жизнь назад, а разъехаться – ни сил, ни денег, – зябко зевнула Елена, – насосался вчера до состояния риз… Пол ночи скрёбся под дверью.

Три раза, глядя в глазок, задавала ему один и тот же вопрос: «Ты в уме, или – без? Если в уме, то расскажи про Липатова».
Липатов – это глава Аркашкиной микро-фирмы, «глава», которую он боготворит, и может восхвалять её, да и себя заодно, до самого утра, поминутно вваливаясь в Еленину комнату на гуттаперчевых ногах, выпучивая глаза и  брызгая слюной.
«Расскажи про Липатова», это – тест на лояльность.
Если начнёт рассказывать, значит, в ум ещё не пришёл – буен, опасен, и лучше не открывать. А если не говорит про своего шефа и их общие миллионы, а ноет, что устал и хочет в койку, – можно запускать!
– Ну, вот… Даже отдыхать расхотелось! Отрицательная энергия тоже – толчок к творчеству, почти подзатыльник! – Елена  притянула  к  себе  стопку оставшейся  с  прошлого вечера бумаги.
На первом листе уже было напечатано: «Крыша, которая не улетит... Из ненаписанных дневников. Пятница».
– И когда это – я?.. Ничего не помню! Возраст средний, а память девичья! Ну, что ж... Крыша, так крыша!
Только –  брехня, что уже не улетит. Ещё  как улетит, бетонной  плитой  не удержишь! Плевать  она  хотела  и  на возраст, да и на всё остальное!

…Но от этого Игоря надо бы – подальше! Патология… Мёд для творческих дам-с. Как мушки на таких летят. А мы похитрей будем…

Возьмём, да  и  определим  этого Игорька в  главные герои нашей «бредятины из Упанишад»! Греши на бумаге – сколько хошь, а «отвечать бабушка будет». Лучший способ спустить пар!

И её тотчас перенесло на неделю назад, в лит. студию, и опустило на тот же стул в тот же самый час.
Скрипнула дверь, и вошли трое: один – балетный мальчик, с  явно тяжеловатым  для  столь  утончённого существа взглядом, другой – скорее всего, бармен из кафе средней руки или принаряженный рубщик мяса, а следом – амбал  в  синем  свитере  и  чёрной  кожаной  куртке – тот самый Игорь…
Голова его шевелила губами на такой высоте, что взгляд не сразу дотягивался до неё. Казалось, поэтический семинар посетил «всадник без головы» или пострадавшая при перевозке статуя Командора. 

Лена так и общалась около получаса только с первой парочкой, не удосужившись дотянуться взглядом до этой заблудившейся под потолком головы. А она, при ближайшем рассмотрении, оказалась очень даже ничего! Особенно глаза и губы.
Глаза – откровенные,  и  тут  же  пугающиеся  своей откровенности, уходящие в надменность и даже в презрение к тому, что может выдать их ранимость. А губы – прямые, жёсткие до первого слова, и нервные, дёрганные, слегка перекошенные, когда их спускают с невидимой цепи.
Тут  тебе – полный комплекс: и гордыня, и слабость, почти детская, и жестокость в самообороне – ударить в больное место и спрятаться в створки раковины – поди, достань! И подглядывать потом из щёлки – достал или нет?..

– Нет уж, поберегите-ка вы, молодой человек, свои странности  для  какой-нибудь  другой  дурёхи! Их ещё много на  Руси – охотниц  до нервотрёпки…

Лена впустила сырого с ночи, припахивающего псиной, Аркашку. Он мигом проскочил в свою комнату и затих. Наверное, задрых под  одеялом – одетый, конечно!
Но это ненадолго. Через час, в  лучшем случае два, он загремит  на кухне кастрюлями и будет  громко  сокрушаться у пустого холодильника:
– У меня есть жена или нет?..
– Брянский волк тебе – жена! –  как всегда, усмехнётся Елена и опять погрузится в эмпиреи.
– Эмпиреи, это – «писанина», своя или чужая, в ней – жизнь! А вне её – «бытовуха», черт бы её побрал! Но «эмпиреев» без «бытовухи» не бывает. Небо должно быть привязано к земле хотя бы тонкой бечёвочкой, иначе улетит.

Закрыв входную дверь на задвижку, Елена вернулась на кухню. Чай остыл.
– Вот собака! – попеняла она Аркашке, – ну не даёт жить! Листы оказались закапанными тёмно рыжим. – Успел-таки отхлебнуть! Словно корова пролетела… – она с сожалением выплеснула остатки в раковину.
–  Так на чём я остановилась? Ах, да...
Отыскав последний абзац, Елена пометила его ногтем: ручек и  карандашей у  пишущих  днём  с  огнём  не сыщешь.

– Ох, и странная же вы личность, мой главный герой! Заведёте вы меня в философские бредни, ох заведёте!
А туда ходить не надо – табу! Читателю это не понравится,  да  и  издателю  тоже. И  вообще,  пора  уже,  пора – ближе  к  телу!  Как  можно  ближе,  но  не  до  пошлости: пошлость и литература – вещи несовместные. Но без тела, увы, – плакал аванс кровавыми слезами...

Печатная машинка «Москва», списанная  издательством при компьютеризации, жадно всхрапнув, проглотила Еленин взгляд, втянула  в  себя  её  бледные  сухие  пальцы,  извините, с обкусанными ногтями, потом руки до локтей, а потом и саму Елену, и выплюнула всё это только через пять часов.

Очнулась  она  среди  ночи.  Аркашка  громко «лакал» из-под крана.
– У… пьянчуга чёртов! – расправив плечи, потянулась Елена. – Всё водяру свою сосёшь?.. Когда ж она тебе поперёк глотки встанет?!

Аркашка пил уже лет пять. А ведь дельным инженером был: патентами весь туалет оклеен. Но, не те времена... Эра приспособления.
Если б не пил, давно б с работы вылетел! А так, важных заказчиков спаивает. А это, как оказалось, хорошо оплачивается. Да и кто теперь не пьёт?..
– Вот у Катьки, подружки, – вдруг вспомнила Елена, –  муж бизнесмен до того допился, что у ней, бедной, терпежу уже  не  было – ушла. Ушла, а  он повесился! Да  неудачно, если так можно выразиться, – труба в ванной оборвалась.
Катька зашла за вещами, и застала мужа сидящим на полу с обломком трубы на шее… Уткнулся – ей в ноги:
– Не бросай меня! Я что-нибудь придумаю...
И придумал ведь! Подарил ей газовый пистолет, сам для себя патроны покупает, говорит:
– Как приду свинья – свиньёй, стреляй, не жалей!
Так ведь и стреляет сердешная. Живут, можно сказать, неплохо. Вышли из положения. А тут и на пистолет не наскребёшь. Оглянешься, – хоть шаром покати!
Зато и грабить нечего. А значит, и не страшно. А ведь сейчас многим страшно… – и нищим, и богатым. Нищим – меньше. Деньги и сытость – зло. Дураки этого не понимают, а умные понимают, но… мечтают разбогатеть.
Вчера обгоняю мамашу с малышом, а мальчик и говорит: «Мам, какие мы счастливые, что у нас денежек нет! Никто меня не украдёт и выкуп требовать не будет!»
Мамаша потрепала его по вихрам и усмехнулась: «Ох, и счастливые…»

К восьми утра Елена была уже в издательстве. Вычитывала вёрстку. А оттуда, отпахав карандашиком добрых пять  часов,  с  абсолютно  чумовой  головой,  голодная  и измотанная, она всё же отправилась к предмету своих многолетних нереализованных вожделений…
С этим «предметом» Елена вела космическую войну страстей, эмпирических, конечно, припахивавшую то порохом, то фиалками, а то и гробовой доской. Полтора года назад сия гробовая доска чуть не сделалась реальностью, но спасла, как всегда, – работа, работа, работа… До одури, до озверения…

Предмет вожделения, в полосатой майке с дырой в районе сердца, – не нашими ли заботами? – усмехнулась Елена, – как всегда лабал за монитором домашнего компьютера.
Слегка приплюснутые пальцы его лупили по клавиатуре так,  что  рыбки  в  аквариуме  подпрыгивали.  Елена  невольно усмехнулась,  когда  сообразила, что у  Аркаши  –  аквариум, у соседа – аквариум, и  у Предмета тоже – аквариум!
Интересно, а у «этого Игоря» есть аквариум? Если есть, то это уже – эпидемия! Мания величия мужиков заела.
Каждому нужен подчинённый мир, в котором хоть какие-то живые существа от него, как от Господа Бога, зависят.
Может, это оттого, что им бабы перестали подчиняться?..
Да и трусоват стал мужичёк... Вчера Аркаша пошёл в подвал за картошкой, а там – лабиринты, вода под ногами хлюпает, и все лампочки выкручены. Представляете, идёт он с вытянутыми руками, и вдруг, ладонь в ладонь, с чужими такими же сталкивается.
Орали  оба  –  минуты две, – сосед оказался. И тот, и другой – весь вечер на валидоле сидели. Ни фонариков у мужиков, ни отвёртки, ни ножа перочинного.

И что время паскудное с сильным полом сделало?..
Или – уработавшиеся вусмерть: только нянька им и нужна, или ещё хуже – слабаки неприкаянные, вечные деточки: так и норовят на женскую шею запрыгнуть. Ни работы у них, ни денег. А значит – и желаний… Бедные мы, бабоньки, бедные!

Кстати, Катькин муж, ну тот, что вешался…
Хоть и бизнесмен, а тоже – дитё дитём! Попугайчика ему захотелось! Купил себе ожереловика аж за 200 долларов!
История с изгнанной за «тупоумие» дворняжкой его так ничему и не научила! Так и не докумекал, что любовь, даже собачью, – ни за какие деньги не купишь!
 Теперь,  видимо,  новую  завоёвывает  –  учит  попугая говорить. Начал с буквы «а». Вычитал где-то, что – по звукам надо, а не целыми словами. Попугай удивлённо смотрит на него, а хозяин, как заведённый: «А!… А!.. А…»
А ведь раньше, если не пил, молчал неделями. Катька смеётся: «Так кто кого говорить научил?..»
Ладно. У неё хоть такой….
А ведь многие – буквально из ничего себе собирают. Чаще – уж  совсем  нереальное… А  ведь  если  и  нужен мужик,  то  –  живой,  тёплый, со всеми недостатками.
Вот афоризм недавно вывела: «Все предыдущие мужчины  – лишь для того, чтобы научиться всё прощать последнему…» А интересно, каким он будет – мой последний?

В общежитии, где до сих пор обитал Предмет, пахло не традиционной квашеной капустой, а пиццей по-милански.  Предмет любил готовить, доказывая тем самым и себе и окружающим, что женщина в наше время – это неоправданная роскошь, и совсем не обязательно эту «роскошь» себе позволять, если есть и другие пути достижения искомого…
– Гад... Но таких гадов и любят – до помешательства, до погибели. Тянет-то к тому, что не даётся! Успокаивает одно: потеряв всё, можно уже ничего не бояться.
Но проехали, проехали, проехали...

Влад, посмотри рассказик… Но без «ты» и «я». Будем считать,  что  «постороннему  «В»  –  это  из  Вини  Пуха  – принесла свой рассказ посторонняя «Б», извини за каламбур, это от Белой. Ведь, если не притвориться немного «Б», кто нашу нудятину читать-то будет?
Предмету она доверяла всецело, за что и бывала бита, морально, конечно, до полусмерти, от чего всё её оскорблённое существо тут же кидалось в творчество и – творило, творило, творило – по паре книжек в год, а то и  по три.
«Творюга!» – ласково  поругивал  её  Аркаша, когда бывал в хорошем настроении.
– Творюга, это не от твари, а от творца. Хотя это иногда и совпадает.
Видимо,  Предмет,  к  стыду  Елены,  был,  как  и  всё вокруг, лишь генератором её буйной творческой фантазии! От этой мысли ей стало не по себе:
–Потребительница я! Качаю, качаю... А на гора что выдаю? Так, бабские измышления… Кто их читает-то?..

Ещё раз обласкав взглядом вожделенный затылок, она прикрыла за собой дверь, и направилась на общежитейскую кухню за чаем. Там, изрядно  поморщившись, ей пришлось         
выгнать из чьей-то сахарницы здоровенного таракана, бессовестно отряхнувшего ноги прямо в чайную ложку.
Всё же плеснув себе кипятку из первого попавшегося чайника, их тут было шесть, Елена сделала пару глотков.
От страсти она всегда высыхала как верблюжья колючка.
– Заварки нет… Прячут жадюги. Скоро все жадюгами станем!
Чёрт-те-что делается в стране. Учителя и инженеры на рынке торгуют, по электричкам газеты разносят, сторожат, дворничают. А те, что уже на пенсии, – в магазине селёдочный рассол выпрашивают: хлебушек помакать, у овощных палаток из бачков капустные листья выуживают да бутылки по скверам собирают!
А ведь, разрушая настоящее, мы делаем бессмысленным прошлое и теряем всякую надежду на будущее…
Уф… И чего это меня опять понесло?.. Прямо – статья газетная!
Хотя, если пофилософствовать… Давно заметила, что в порядке: ну, когда – всё по полочкам разложено, никакого простора – ни для действий, ни для размышлений. Мысль как по ниточке течёт… А в смуте – есть. Там сознание  уже – пучком или даже – взрывом! Может, для того и мутят, чтоб хоть что-то новенькое проклюнулось?..
Но и философия – не мой хлебушек… Не мой!

Скрипнув половицей, на общежитейскую кухню прокрался, судя  по  облезлости, тоже  общественный  котяра  и  сразу  же запрыгнул на холодильник. Перекошенная дверца вывалилась, повиснув на одной петле, и кот, заглянув внутрь, вполне отчётливо произнёс: «Умр-р-р-у…»
– И я… – вдруг согласилась Елена, и, оставив на чьём-то столе недопитый стакан, ринулась вниз по лестнице.
Неловко боднув дверь на выходе, она ошалело потёрла ноющее колено. – И зачем приходила?.. Лечиться надо! Вот и  –вся  любовь...
А стакан-то… надо было убрать! Непременно свара начнётся, а кто зачинщик?..
Хуже непрошеного гостя – только доморощенный хам, хотя, в данном случае и не совсем доморощенный…

Укутав нос в воротник, она опять ушла в размышления:
– А ведь Аркашка-то... – припомнив вдруг его напыщенный дурацкий вид, невольно ухмыльнулась она, – явно кого-то  себе завёл:  постригся, нагладился, и  уже целые сутки – трезвый! А вчера, когда жарил яичницу, конечно же,  из «моих» яиц, даже улыбался...
 
Вот уже лет восемь, включая и три после развода, Елена пыталась выдать мужа «замуж».
 – Женить такого невозможно, никакой инициативы…
А вот выдать за жену – можно. Не дурак, зарабатывает прилично, и внешность, когда умоется, – очень даже ничего! Пил бы поменьше...

Во вторник, наконец, позвонил «этот Игорь»… Лена вынесла  его рукопись, но он усадил её в машину: «Покатаемся?»
– А почему бы и нет? Семеро по лавкам не плачут. Сначала хотела детей, не получалось. А потом – зачем они от алкаша?..
Ездили, молча, до темноты. Город, казалось, ссутулился под тяжестью тяжёлых осенних облаков. Витрины магазинов всё ещё радостно пялили на прохожих свои квадратные, уже слегка зарёванные, глаза.
– Ну, вот... Наконец, и дождь… – отметила про себя Елена. – Да приличный какой!

А иномаркам – хоть бы хны. Шныряют, при полном отсутствии видимости, по три в ряд, да ещё и – цепью!
Вот  где  деньжищи-то… Но  ведь, как  наживались, вернее,  воровались,  –  так  и  улетят... Настоящие  богатеи на таких не раскатывают, экономят! Оттого и – богатеи.

Не  верю  я  в  русских  миллионеров.  Другие у наших – и цели,  и счёты,  и ценности: волюшка – во главе угла!
 Пожируют,  пожируют,  да  и пропьют всё, или на баб спустят: ведь от злого радения добра не бывает… А как «ням-ням» захочется,  опять  коммунизм  строить начнут или в другие «высшие» материи ударятся.
А вот – нерусские, это уже другой разговор. Этим – вперёд,  и  с  вымпелом! Но  ведь  оглянутся  когда-нибудь, а жизни-то и не было, – один вымпел…

Её вдруг сильно тряхнуло, и Елена обнаружила, что едут-то они уже пригородом, вернее, грязными всклокоченными пустырями за ним. Потом машина Игоря вырвалась на бетонку и бесшумно понеслась вдоль полей и узких, уже облысевших к зиме лесополос.
Лена любила быструю езду. Раньше, когда Аркаша был ещё трезвенником, они частенько ездили за город, просто так, чтобы ощутить скорость и окрестные просторы.
Казалось, глаза пили дорогу, впитывали её, и она с бешеной  скоростью  сматывалась  в  той  части  мозга, которая, скорее всего, и  ведала  генной  памятью.
– Ведь  кто-то  из  предков  уже  любил  всё  это, мы – теперь,  а  наши  дети  и  внуки  непременно полюбят потом, даже если родятся за границей, кровь-то – одна!

Странно, но любовь к Родине охватывала её с наибольшей силой именно в минуты этого, в общем-то, совершенно бессмысленного движения: то, будто во сне, – по полузаброшенным деревням, мимо обветшалых церквей, сараев, погребов и бесконечно тянущихся изгородей, летом – с мальвами и золотыми шарами, а зимой – со смёрзшимся застиранным тряпьём.

Она любила с ветерком промчаться по бетонке!
Или – медленно тащиться по просёлочной… А то и – безрассудно вилять по канавам меж сельмагами и пивными палатками, этими  «культурными»  центрами  на  селе, возле которых непременно кучкуются по трое старички, осчастливленные хоть какой-то пенсией, и ещё не сбежавшие в город механизаторы, увы, без всякой денежной наличности!
Сия несправедливость в распределении «общечеловеческих ценностей» к ночи уж точно закончится мордобоем и    бабьим визгом.

Вперёд,  вперёд...  Мимо  рабочих  посёлков, утыканных бесцветными коробками двухэтажек, мимо почему-то железобетонных остановок – ведь не дзоты же? – внутри расписанных неприличными словами, а снаружи расстрелянных местной шпаной из поджиг. «ТТ» и «Макаровы» – это уже ближе к столице.
Или – вмиг пропорхнуть мимо одиноко стоящих в сторонке школ, в  которых  учителя  уже  боятся  учеников,  а  ученики – подкрадывающейся  нищеты…

И всё – мимо и мимо... И почему-то никогда – куда-то именно. Казалось, душа пила это бесконечное, слава Богу, ещё ничьё – а может, и не, слава Богу, поди, теперь разберись – пространство и никак не могла напиться.
Процесс этого «пьянства» завораживал. И опьянение надолго  задерживалось  в  скрюченных  от  напряжения мизинцах, в разгорячённых мочках ушей и в пропахших стылым ветром всклокоченных прядях.

Хотите, верьте, хотите, нет, но Елена так ушла в свои размышления, что вспомнила об Игоре только, когда машина притормозила у её дома. Единственная фраза, которую он произнёс, была: «С вами жарко ездить!» Расстегнув куртку, он хлопнул дверцей и умчался в неизвестном направлении.
– Мне  и  самой  с  собой  жарко... – вздохнула  Елена, ворочая ключом в чёрной дыре замочной скважины.

А завтра опять была лит. учёба, в общем, и не учёба, а так…– желание попробовать себя на вкус чужими глазами.
Заглянул С. Куняев. Потянуло в родные места теперь уже столичное светило. Но ведь здесь, дома, всё – по-прежнему, почти по-семейному. Заспорили…Мол, сильна его последняя поэтическая книга, только любви в ней – маловато…
– Как? – удивился он, – а вот это? И это… И это!
– Нет… Любовь – это полная самоотдача, а ваш литературный герой только – берёт! Разглядывает на ладошке, оценивает, и бережно складывает в поэтический «сундучок».
– А,  может, и  нельзя  сразу  двум  богам  служить, – мысленно вздохнула Елена… – ведь даже в минуты полной физической близости, когда и глаза, и даже душа – слепы, писательский  механизм  всё  ещё  продолжает  «брать на карандаш» и внутреннее, и внешнее, да и то, что выше…

Потом молодую, неопытную обсуждали, напрепирались всласть! Считает себя гениальной, да ещё и напор, как у бульдозера. Есть у  неё  строка: «Уехать  бы  в  Лондон,  и  в Темзу нырнуть...».
– И мне бы! – вздохнула Елена. – Хотя... Меня отсюда – никаким бульдозером! Здесь и помру, как Гумилёв, где-нибудь под сосенкой, под грохот грузовых составов…
Счастье-то какое – дома, среди своих. И как только эту эмиграцию выносили? Там же ничегошеньки нашего, всяк – за себя, да ещё и в одиночку! А тут мы все, как рябиновые бусы:  хоть  убей, – красненькие, особенно за бутылкой, ведь после пары стопочек – всё друг дружке братья да товарищи,  да ещё и одной иглой – на общую нитку нанизаны!
А вы – жёлтые, белые да коричневые, не спешите возмущаться. Вглядитесь в себя поглубже! Не помогло? Тогда ещё – по чуточке... Ну, вот... То-то же!
 У нас ведь – здесь… Что бы ни было – тишина ли мёртвая, гвалт ли несусветный – а отойдёшь в сторонку, прислушаешься:
– У-у-у... Стон ли?.. Зов ли? Так и пронзает из края в край – это она, мамка наша, Русь-матушка, губу прикусив, на иголку этого «у-у-у...» всех нас нанизывает.
Никого  не  пропустит.  Потому,  что  любит. Так  куда ж  от  любви  ехать-то?..

Кстати,  вчера,  в лит. театре, что  при  доме  культуры, с новой силой это почувствовала. И не хотелось… А поручили мне – в спектакле «Лебединый стан», по поэме Цветаевой, заболевшую актрису подменить. Причём,  сердечный  приступ у неё прямо перед премьерой случился. Видно не всем и безопасно такое – сердцем прочесть:

«Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красный был – белым стал:
Смерть побелила».

Режиссёр театра долго убеждала: мол, свои стихи помнишь, значит, и шесть Марининых за ночь выучишь!
Сопротивлялась я, как могла: ведь не актриса – поэт!
А  режиссёр опять: «Здесь поэт и нужен! Только он – по-настоящему поэта почувствует. У вас, пишущих, даже манера читать – другая, не актёрская…». Пришлось согласиться.
Но как же трудно оказалось… Нет, не выучить, а донести со сцены  эти  стихи – со всей преданностью, со всей  любовью, в общем, как свои. Теперь стыдно, конечно, а тогда не согласна я  была с некоторыми строфами, не ложились они на душу, казались то выспренними, то надуманными…               
В общем, не моё это было! Так и просидела до утра, вся в противоречиях. Что же мне делать-то? Фальшивить? Не простит! Ведь если бы я на её месте была, тоже б не простила.
И вот – мой выход. Иду через тёмный, полный народу зал  в  белом  полупрозрачном  балахоне  с  капюшоном – наряде лебедя, и вдруг чувствую, исчезли все мои сомнения, как рукой сняло.
Любовь вдруг ко всем пришедшим на спектакль охватила и ещё гордость за Марину: что почитают её так!
А главное – вера в правоту её живую. Вскинула я руки, то ли свои, то ли уже Маринины, и будто цветком расцвела, её цветком. Её губами говорила, её сердцем полыхала…
    
А после спектакля сели мы все, актрисы-лебедихи, действо отмечать, зажгли большую премьерную свечу, разлили шампанское. И тут вижу, свеча-то наша как-то странно оплавилась, и в статуэтку превратилась…
Вылитая Цветаева в нашем спектакле: тот же балахон с  откинутым  капюшоном,  та  же  гордая  посадка головы с порхающей прядкой у виска.
 – Глядите! – почти шепчу, – сама пришла!
Все  и  онемели.  А  режиссёр  наша  быстренько  свечу загасила, в папиросную бумагу, и – в коробку: на случай, если кто-то не поверит. Ходили потом неверующие, смотрели… 

Народу  в  лит. курилке  сегодня  опять – битком!
Тут – самые разговоры, более открытые, раскованные. Даже некурящие заходят чужой дым поглотать.
Пассивное курение. Пассивная жизнь... Пассивное творчество! Хотя,  какое  оно тогда  творчество,  чёрт  его побери?! – нервно смяв пустую пачку из-под «Явы», Елена навесом отправила её в урну – попала!
Может, от слабости эта пассивность? Не физической – духовной. Наследственная усталость…

Хотя, сегодня… уж точно – сильный приезжает!
У нас в поэтических кругах его живым памятником величают. Это какую же силу надо иметь, чтобы, пусть и мысленно, такое сотворить…

«Я скатаю родину в яйцо.
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где в лицо никто не мечет стрелы.

Раскатаю родину мою,
Разбужу её приветным словом.
И легко и звонко запою,
Ибо всё на свете станет новым».

Обновить целую страну – до яйца, до первоначала, да и вынести – из всего этого… Как же любить её надо, любую, даже теперешнюю. Не просто жалеть, а всей кровью радеть – за потомков, за будущее.

А вот… и он! Сразу набежали все, как вокруг светоча собрались. Книжки за автографами тянут. Одна поэтесса встала на цыпочки:
– Я вам стихотворение написала…
– О чём?
– О любви.
– О любви у меня уже есть…  – «…давай тебе рубашку постираю, и хлеба принесу, и молока…» Я его частенько на семинарах цитирую.
– Так это же – наша Елена…
– А где она?..
И тут слышу:
– Лен, иди сюда… Тебя Кузнецов зовёт!
Подхожу.
– Так вот, ты какая… –  берёт за руку, отводит в угол. Два стула сиденьями к стенке повернул. Сели ко всем спиной.
– Ну, рассказывай… Как живёшь?..
– Как все.
– О любви написала… А в жизни любила кого-нибудь, ну так, чтобы – край?!
– Не знаю…
– Вот и я… – не знаю.
– Ох, и дура, ты!
– Дура, – соглашаюсь, – круглая…
А он вдруг улыбается и говорит:
– Совсем, как я….

Вскоре и наши подошли. Пришлось стулья развернуть и общий разговор поддерживать. Но я всё-таки – бочком, бочком, и в сторону. Ведь всё главное уже сказано.
А нашим уже потом объяснила, что вычитала где-то высказывание Кузнецова  о поэтессах, в общем-то – нелестное.
Мол, истинные поэты в стихах – с Богом говорят, а поэтессы  – со своими мужиками… Крепко меня зацепило. Вот и написала:

Ты с Богом говоришь… А я – с тобой.
Но нам, двоим, увы, не отвечают…
Пока ведёшь с собой неравный бой,
давай тебе рубашку постираю…
И хлеба принесу, и молока,
а если, утомившись, ты задремлешь,
укрою облаком, спустив его на землю:
ведь разве не за этим – облака?..
Склонюсь на миг, прислушавшись к дыханью,
и выйду, тихо двери притворив.
И только тут моя пора настанет
с Всевышним… о тебе поговорить.

Мол, сильны вы, мужики, – но что бы вы без нас делали?.. В общем, спор затеяла… Пусть и ласковый, но спор!
Гляжу, не верят мне наши: мол, темню…
Но он-то понимал, о чём я… А другим, и не обязательно.
– Потом, уже за шампанским, попросил прочесть ещё что-нибудь. Я и прочла, чтоб дать понять, что не только с ним спорю…
Мой Бог, тебе послушно подчиняться
Была почти согласна я… Но скучно:
Еще одна игрушка лишь, и только.
А если я с тобой сейчас поспорю
И, как телец безрогий, пободаюсь
С карающей десницей теплым лбом,
Я, право, развлеку тебя, мой Боже,
И скуку твою смертную развею…

А он: «Ты даже сама не знаешь, что написала…» – так и сказал. В общем, – при своём остался!
– Но ведь и я – тоже.

Так и не попрощавшись, Елена слетела вниз, и, распахнув плащ, шагнула под мелкий зябкий дождик. В голове что-то складывалось, и хотелось дать ему выход.
Взглянув под гору, она на мгновенье замерла. Там, внизу, всё колыхалось и бултыхалось в мокром зябком золоте.
Фиолетовые просветы между домов казались перевёрнутыми домами другого измерения, в общем, город – в городе... Колдовство какое-то.
Вдруг узкая серебристая машина, незаметно подкравшись, толкнула её под локоть. Дверца бесшумно распахнулась, и в свете фонаря вспыхнул знакомый «ёжик» Игоря.
– Фу ты,  напугал... – весело  заворчала  Елена, садясь  в машину, – это ведь не твоя, твоя тёмная была, с одной дверью.
– Эта тоже моя. Едем?
– У меня ещё дела… – соврала Елена, уже забираясь на сиденье. И машина тронулась, нет, с рёвом рванула с места, с   жуткими  кренами  на  поворотах  пронеслась  по  городу, перепрыгнула мост и вырвалась на бетонку.
– Испугаться,  что  ли?  –  расслабленно  подумала Елена. – А чего пугаться-то? Ну,  разобьёмся,  так  это  даже  к  лучшему, не  доживу  до  старухи!  Жить  без  любви,  без  постоянного  ожидания  её,  без  фантазий  и  придумок  на  тему любви она не умела. Видно её сделали в сладкий час, и в матроны – по  Ефремову  –  она  не  годилась,  только  в  куртизанки.  А  куда деваться стареющей куртизанке, в мемуары подаваться, учить кого-то своему опыту?.. Так  и  опыта – с гулькин нос!
Однажды, будучи ещё маленькой, взглянув в зеркало, Ленка почему-то не понравилась себе и сказала маме:
– Сейчас  залезу  на  крышу, спрыгну  с  неё,  убьюсь  и родюсь заново  –  хорошенькой  прехорошенькой!
Теперь подобные мысли всё чаще стали приходить на ум.

Машина неслась по трассе, как сумасшедшая…
«Куда! Куда?» – казалось, кричала луна, широко раскрыв рот  и  раскинув  невидимые руки. – «Держи! Держи её!»
Лес на обочинах слился в мутную грязно-бурую ленту.
– Совсем,  как  от  пишущей  машинки,  –  мелькнуло  в завороженном  сознании  Елены,  –  интересно,  этот  Игорь, он  псих,  или  Архангел? –  пришедший   выдернуть  меня  из  всего  этого…
…Надоело-то  как! – делать  вид,  что  всё  ещё  чего-то стоишь, толочься в окололитературном, да и в любом другом  пустословии  и пусто делании. Хотелось просто писать.
И чтоб ещё печатали.

Встречный транспорт сигналил. Видимо, безумная машина Игоря делала что-то не так, наконец, она «споткнулась» на колдобине и, высоко подпрыгнув, еле вырулила.

Елена  больно  ударилась  затылком  об  обивку  кузова. Но ей вдруг стало весело, будто она, как в детстве при переездах, перенеслась в совсем другую жизнь – новую, полную неожиданностей и приключений.
–Надо же, – живу! – почти с благодарностью посмотрела она на Игоря. Может, почувствовав этот случайный квант тепла, он начал сбавлять скорость, и резко затормозил метров  за   десять   до  надломленного  бетонного  столба, похожего то ли на букву «л», то ли на кособокое «п».

–Видно тут кто-то крепко врезался! – решила Елена.
–Приехали! – выдохнул Игорь, бросил руль и неловко упал правым локтем ей на колени. Левой рукой он сгрёб подол её видавшей виды походной юбки и зачем-то замотал в него голову. Он то всхлипывал, то тяжело дышал, подрагивая от предрассветного озноба.
Лена сочувственно клюнула ему в предплечье, и начала тихонько поглаживать по влажному тёплому затылку.
– У-у-у... За что? Не хочу! – что-то бессвязное рвалось и подрагивало у неё под рукой, – Ла..., Ларочка…

Спрашивать ни о чём не хотелось, да и знать тоже.
Вся эта беспардонная реальность так называемой перестроечной  эпохи  настолько  опротивела, что  стала почти нереальной. Реальной оставалась только природа да ещё то, чем Елена управляла в своих «эмпиреях».

Там,  и  только  там,  ещё  билась, сбежавшая  от  явного маразма – расцвеченная чувствами, обогащённая целью и хоть каким-то смыслом, пусть и вымышленная, но – жизнь!
В будничной же полунищенской суете всё бестолково мельтешило, вело себя настолько неоправданно и глупо, что, пожалуй, не стоило и сожаления.

Наконец, Игорь успокоился. Она вытерла ему глаза и поцеловала в нос, как маленького. Оглядевшись, он поёжился, словно от навязчивого видения или пугающего воспоминания. Руки его опять заходили ходуном…
– Убил он кого-то здесь, что ли?.. –  прикрывшись рукой, потихоньку зевнула Елена, – а впрочем, мне-то что?
У нас здесь давно уже – никому ни до кого нет дела! Стада беспризорных человеческих особей…
Не было сказано ни слова. Машина развернулась, почти на месте,  и  повезла  два нелепых существа назад,  в  места  их невесёлого обитания.  Лена вернулась домой в пять утра.

– Но ведь завтра… Нет, уже сегодня, – выходной... Ура!
Дверь своей комнаты приоткрыл Аркашка:
– Ничего не случилось?..
– Случилось! Я, кажется, замуж выхожу...
–Врёшь! – обиделся он и скрылся у себя. Пружины его матраса огорчённо скрипнули.
–Конечно, вру, – потянувшись, вздохнула Елена, – ну куда я от тебя денусь, да и от себя тоже? Разве можно в подобной реальности хоть что-то менять?.. Семья, даже развалившаяся, всё-таки удерживает.
А шагни в пустоту, где – ни твоей кухни, ни чайника, ни пишущей машинки, ни живой души, сопящей за стеной, а главное, ни – с таким трудом завоёванной свободы, и сами понимаете – амба! Уссурийский тигр...

Вот почему умные так любви боятся. Погибель она всему! И мирок разрушит, и мира не даст. Поманит, затянет и выплюнет. Бедный, бедный Аркашка... Пролетел, видать, как фанера над Парижем… Даже новый костюм не помог!

Лена порвала два последних листа, и начала главу заново.
– Всё-таки я этого поганца – это о главном герое – вытащу, никуда не денется! Реальнее становится наш Игорёша, ощутимее: и это его беззащитное детское тепло, и дурацкие истерики, и запах пота. Опасный какой-то запах, а ведь – тянет! Вот вам и ярчайший образчик женской логики!

Неделя прошла как серый курьерский поезд – почти беззвучно, быстро, без озарений и впечатлений...

Опять суббота, а планов никаких. Но вдруг позвонил Игорь.
– Интересно, что тогда с ним было? Страстишкой вроде не пахнет, подолы у женщин, извините, не для того-с...
–Елена Сергеевна, через десять минут буду, есть вопросы по тексту – как всегда, отрубил он.
Лена нехотя навела марафет, хоть и поэт, – а мужчина всё-таки. Вдруг вспомнилось, как Аркашка в первые годы после свадьбы всё спрашивал:
– Куда идёшь?..
– К поэтам.
– А… к этим? К этим – можешь! Не ревную. Мужики дело делают, а те, что не способны, – стишки пописывают.
Все поэты, актёры, музыканты – бабы в штанах!

Когда вышла из-под арки, Игорь уже приоткрыл дверцу:
– Едем?
– Всё  едем,  да  едем... Давай, куда-нибудь сходим, выпьем, поедим чего-нибудь. С утра во рту – ни рогалика.
– Куда?
– Ну,  хоть в «Атолл»! – Лена вспомнила, что туда частенько заваливался Аркашка со своей «бандой». – Там осетрина на вертеле, винцо неплохое… На самом деле она ни разу не была в «Атолле», так, пыль в глаза пускала.
– Посмотрим... – отпустил сцепление Игорь, – только сначала – в  гараж, я  бензина подолью. Гараж  оказался  за  городом.  Две уцелевшие сосны заломили над ним руки, будто стеная о  погибших  сёстрах.  Дверь  открывалась  кнопкой.
Потолок был неимоверно высок, метров шесть, не меньше. Справа и слева – шкафы-верстаки, лампы дневного света.
– Сколько стоит посидеть в вашем «Атолле»? – обернулся Игорь. Он выдвинул из верстака два узких ящика.
Один  был  доверху  набит  сторублёвками,  другой  – зеленоватыми сто долларовыми купюрами.
– Пятьсот, наверно...
– Ты столько хотела потратить?.. – Вдруг поджог он сложенные веером сторублёвки. – Считай, потратила!
Елена попятилась к выходу.
– Нет! – Игорь вдруг наклонился и, схватив её за щиколотки, высоко поднял над собой.

Душа Елены ахнула и всплеснула крыльями! Руки Игоря задрожали от напряжения. Он медленно, очень медленно опустил Елену вниз, положил себе на грудь, и дал соскользнуть.
Потом  –  опять  вверх,  и  снова  –  вниз.  Ничего  не  надо  было делать самой. Всё делалось за тебя и помимо тебя.
Сильные  руки  вершили  своё  дело. Оставалось  только ловить  и  ловить  всё  ускользающий  рай.  А  он  всё  рос  и ширился, этот рай, заполняя всю Елену, пока не убил её.
И после смерти она впервые была оставлена в покое. Никто не мучил её, дополучая какие-то свои, уже не касающиеся её удовольствия. И, наконец-то, никого не было жалко…
– Значит, он умер вместе со мной... – решила она.
Но он всё же ожил, и нехотя поставил её на пол.
– Знает  всё-таки,  что делать  с  подолом...  –  сверкнув глазами, улыбнулась она.
– У тебя глаза в темноте светятся…
– Знаю.

Уже дома, лёжа на своём раскуроченном бессонницей диване, она несколько раз прокручивала в памяти случившееся, возвращая всё кадр за кадром. И каждый раз душа ахала и взлетала, немели ноги, и где-то внизу позвоночника насквозь прошивало короткой сладкой судорогой.
«Жить…вот так, с мужчиной, – не грех! – вдруг промелькнуло в сознании. – Грех – так не жить!» И ещё: «Хорошо сказала! Надо бы записать…» А потом ещё: «Надо же… Оказывается, у полного счастья – совершенно нет совести!»

Долгожданное воскресенье, наконец, великодушно позволило проваляться до обеда. Всё глубже вглядываясь в себя, в свои поступки и ощущения, Елена вдруг нашла интересную закономерность: «Да ведь что-то похожее уже было со мной – тогда, лет в пятнадцать или семнадцать…

 Ехали на картошку, грузовик сломался, увязнув в грязи. Вызвали  вездеход  из  соседней  воинской части.  Из  него выскочил шофёр-верзила и, порыкивая от удовольствия, скомандовал: «Девчата,  –  в  кузов! Одну ножку – туда, другую – сюда». Потом – под зад рукой, и закидывает  в машину всех по очереди. А Лена стоит в сторонке.  Все в брюках, а она – в юбчонке короткой.
– А вам, принцесса, особое приглашение надо?
Шофёр подошёл и, схватив её за щиколотки, прямую, как тростинка, высоко  поднял  над  головой – только юбочка вспорхнула, какое-то время помедлил, и, наконец, осторожно поставил на доски кузова. Ленка даже испугаться не успела.
Но сердце точно так же  взлетело, и  ноги  онемели, и  судорога, только ещё совсем слабая, прошила крестец.
И почти, как сейчас, лёжа с девчатами на самодельных полатях в школьном спортзале, она вспоминала тогда всё случившееся – и раз, и два, и три, как бы проверяя – уйдёт судорога, или нет?..» 
Потом всё отодвинулось, забылось. И вот, когда вынырнуло, через двадцать лет… Понравилось тогда? Приняла?.. Что ж, получай. Теперь – самое время!
Лена и сама чувствовала, что именно теперь пришло её время.  Всё,  заслоняющее  домыслами,  пугающее  житейскими  страхами – отступило, подалось назад. Осталась только она и её чувства, устремления, желания, созрев, достигшие апогея.
Просто стыдно было уйти из всего этого…, так и не узнав – зачем?..
Не спалось. Тлеющий разряд желания, завладев сознанием, продолжал разжигать и тело. Что с ней сделал этот Игорь?..
– Хотелось бегать за ним собачонкой, как соседский Тошка за Аркашей, поскуливая, и покусывая от восторга штанины. Какая уж тут работа? Но ведь не бросишь, страниц пять осталось, не больше. 
И не хотелось, а гляди, запахло всё-таки криминалом… Время-то – какое?! Куда  же  от  них денешься – и от времени, и от криминала? Будут теперь обвинять в конъюнктуре, ещё в чём-нибудь... Ну и бес с ними! Главное, что подошла минуточка, когда вещь – уже сама пишется… А тогда, только пальцами по клавиатуре – бей, не жалей!
Но печатная  машинка  всё-таки  сдохла. Шестерёнка  полетела. Елена вставила в ручку новый стержень, но почему-то поднялась из-за стола и подошла к окну.
– Игорь пропал на месяц. В чём промашка? Я оказалась слишком лёгкой добычей?.. – сладко передёрнувшись, она медленно прокрутила в голове ту неделю в пяти звёздочной «Звёздной», куда Игорь отвёз её прямо из гаража.

– На тебе же лица нет!  Но это тебе так идёт… – восхищённо ахнула Пехтерева, когда Елена писала заявление «за свой счёт».

– Но, всё-таки… Может, с ним что-то случилось? Доллары, пачками, за так не даются…
Только теперь, слегка поостыв, она вдруг сообразила, что  ничего  о  нём  не  знает:  ни  фамилии,  ни  адреса,  ни  места  работы!  Только – гараж, да и то, если найдёт дорогу.
– Ну вот, и до гаражей докатилась… Может, я заболела?.. Что-то трясёт очень… – съёжившись, она скомкала очередной лист, – да и в сон тянет, устала вусмерть! Полчетвёртого, а передохнуть нельзя: уйдёт концовка, не поймаешь!
Надо добивать, добивать, добивать...

Найти  гараж  Игоря  оказалось  не  сложно:  деревья  с запрокинутыми руками помогли. А номер легко запоминался: три семёрки – сплошное счастье! Дверь оказалась полуоткрытой. Он был там и говорил по сотовому:
– А, скажи ты мне, чем она лучше других?.. Что-то ты тех двух не жалел... Дуры, говоришь? Значит, тебе умную жалко, а дур нет? Да  целы  они  ещё,  целы,  тебе  говорю!
В  подвале  у  меня  сидят. Что?.. Это  тебе,  а  не  мне лечиться   надо!  Я  из-за  таких  потаскух  Ларочку  потерял, любовь свою единственную. Застала нас с Веркой-лахудрой, помнишь, и – за руль! Нету теперь... Холмик один. У... заразы! Я на могилке поклялся – трёх за неё положу!

Елена замерла за дверью. Игорь уже кричал в трубку:
– Ну, вот с неё и начну! Чересчур шустра оказалась. Тихой сапой  в  самое мясо лезет… Не выйдет! Сегодня в Шамордино свезу, «на экскурсию». Земелька-то сейчас – мягкая...
– Псих какой-то! Неужели – про меня? – опомнилась Елена. Затылок онемел. Она машинально потянулась потереть его и стукнула сумкой по воротам гаража. В проёме двери появился Игорь с мобильным в руках:
– А вот и она, легка на помине! Завтра договорим. Да, и тебе – ни пуха… – нагнулся он, подхватив Еленину сумку:
– Проходи, проходи... А я звонил тебе на работу, сказали, у вас выходной. Вот с машиной вожусь. Решил тебя в Шамордино свозить. Вид там с холма – обалденный! Кладбище, тихое такое, у монастыря…

Ты, что такая бледная? Давно тут стоишь?.. – В глазах Игоря вспыхнула злая бесовинка.
– Нет, только подошла.
– Что в сумке-то?..
– Сюрприз! – отковырнув дрожащими пальцами ржавую кнопку, Елена начала доставать и выкладывать на верстак такие нелепые теперь: апельсины, сыр, бутылку «Земфиры».

Справа вдруг сильно потянуло чем-то химическим… – краской, что ли?.. А… вон – открытая канистра с бензином, ещё пробку  не  завинтил… –  присев  над  полупустой  сумкой,  она с неприязнью скосила взгляд на Игоря, и вдруг боковым зрением уловила едва заметное движение тени на стене.
– Ну, точно! – ствол, с глушителем. Длинный какой, как в кино... Абрис ствола развернулся и обозначился чётче.
 – Где у меня зажигалка? – заторопилась Елена, – ах да, – в  правом  боковом!
Дальше последовало два стремительных подсознательных  движения:  развернувшись,  как  сжатая  пружина, она опрокинула на Игоря канистру, и чиркнула зажигалкой!
Больно ударившись виском о крышку откидного стола, Елена скорчилась под ней в три погибели, потащив на себя угол промасленного брезента. Кровь шумела в висках мерно сыплющимся песком… Минуты две, а может, и больше, ничего не было слышно. Наконец выбравшись, она открыла глаза, и поняла, что в гараже никого нет. Разбитая бутылка  и пара апельсинов на полу… От едкого запаха палёной кожи сразу затошнило, зажав нос, она опрометью бросилась вон.
Добежав до обрыва, начинавшегося прямо за асфальтированной площадкой кооператива, Елена ещё какое-то время постояла, провожая бессмысленным взглядом катящийся под гору ком огня, ревущий что-то нечленораздельное…
– Бежать,  сейчас  же  бежать! – Ударило  под  колени, но они  тут  же  обмякли.  Присев  на  корточки,  она  огляделась, – никого! Конечно, ведь – рабочий день… Что я натворила-то! Может, это и не я? – ощупала она себя, – вот чёрт, сумку забыла, там же документы! Вернувшись в гараж, она нашла обгоревшую сумку  и  зачем-то  подобрала  валявшийся на полу ствол.
Вдруг  со  стороны  подвала  послышалось: «Помогите, помогите…»
Положив палец на курок, Елена подошла ближе:
– Эй, люди… – отодвинув засов, она с трудом откинула крышку  люка. Из  темноты  пахнуло  тёплыми  нечистотами. В глубине что-то зашевелилось.
– Эй, вы там, выбирайтесь сами, если можете! – крикнула она вниз, и почувствовала, что теряет сознание…

…Авторучка нехотя скатилась со стола и шлёпнула спящей Елене по щиколотке. Машинально потянувшись за ней, она окончательно проснулась:
– Да  что  ж  это  такое?.. Вот  примерещится-то…
Аж сердце остановилось!

Она  поставила  чайник  на  газ, зажгла ещё и соседнюю конфорку и, погрев над ней руки, быстро записала приснившееся, потом  вдруг зачеркнула последний абзац, и добавила уже от себя:
 «Стемнело. Пошёл дождь, сначала мелкий, как сквозь сито, потом – крупнее. Капли ударяли по обожжённому лицу Игоря всё больнее. Наконец, прохладный ручеёк потёк Игорю  за ворот. Он сгрёб ладонью жидкую грязь, прижал её к животу, потом обмазал ей лицо и багровую шею.
«Эй!» – приподнявшись на локтях, попытался крикнуть он, соскользнул с пригорка, и кубарем покатился вниз, туда, где  по мокрому асфальту уже шла на подъём  белая «Волга» с красным крестом…»

– Всё… – выдохнула Елена. – Не убивать же его?!
А  если  живым  оставить,  то  и  продолжение  можно состряпать…

Громко заверещал телефон. Или показалось?.. Она нехотя сняла трубку.
– Это я, Игорь. Уже семь утра. Жду тебя внизу. Едем в  Шамордино. Там сейчас такая красотища...

Лена покачала трубку на ладони, словно прикидывая её на вес:
–  Нет, прости. Я вернулась к мужу. Не звони больше, не надо! В трубке почему-то раздался смешок, и пошли гудки...

     Глава II.  ВРЕМЯ,  КОТОРОГО  НЕ  БЫЛО

Утро воскресенья. Солнце молотит через тюль, как из пулемёта… Сквознячок! Втянув голову в плечи, Елена глубже заползла в кокон постели:
– Хорошо… Плавает душа поверх одеяла: то ли в прошлое ей податься – в воспоминания, хотя – не дай Бог!  – то ли в туманное будущее…
Но, всё же… Что у нас там – на повестке дня? Ах да… – этот Смагин. До чего Игоря напоминает! То ли ростом, то ли голосом… А больше – взглядом. Аж, мороз по коже!
И пары лет не прошло, а я опять – туда же?.. Едва взглянула, и знакомая тревожная тяжесть тут же поползла на плечи. Да и его вроде зацепило. Нет, только не это! Проходили уже… Женский дембель!
Ведь  до  сих  пор,  как  вспомню  –  и  ствол  этот,  и канистру… – плохо делается. Всё, кажется, вот возьмёт Игорёк, да и вынырнет из преисподней! Нельзя было его губить, даже себя спасая. Всё так! Но ведь лежала бы сейчас под Шамординым, где-нибудь под ивовым кустом.
Ни холмика тебе, ни креста…
И чего с ним связалась? Ведь не девочка уже… Чуяла что-то интуитивно, да и опыт был. Знала, что меж творческого люда  всякие  попадаются. Обсудили  как-то  одного  на  лит.  семинаре, а он на следующий день в психушку загремел.
Провидеть – не значит избежать. Теперь на холодное дуем.

Летит время. Боже, как летит! Год только, как с Аркашкой разъехались, наконец-то развод – стал разводом!
Нашёл-таки себе новую пристань, да ещё с квартирой. Столько всего произошло за это время – и плохого, и  хорошего, но ведь и то, и другое – жизнь. А у Игоря  её теперь – нет!
А я вот живу, собственными стараниями, и всё моё – со мной. А – его?.. Куда девалось?..
Хотя  и  мне досталось – нервишки подвели: явь и фантазия в голове перемешались. Думала, что весь этот кошмар с бензином мне приснился, пока, через год уже, горелую сумку в кладовке не нашла…
Наверное, сознание защиту выставило, тоже по-своему спасалось. Когда Пехтерева об Игоре спрашивала, я только глаза удивлённо таращила: «Да, уехал куда-нибудь…»
Всё, что подруги советовали, – упаковками пила. Чуть с работы не вылетела! А потом – то ли страх отпустил, то ли совесть поблажку дала, но полегче стало. Даже за писанину принялась.
И  знаете,  одна  странность… Наверно,  со  стрессом, какая-то очистка произошла – и в сознании, и физическая.
В  зеркало  взгляну,  будто  и  не  я. Глаза  блестят,  кожа порозовела, волосы отросли. Ну – красотка, и всё тут!
Иногда мыслишка подлая заглядывает:
– А вдруг мне не дожитая Игорем жизнь добавилась?.. Фу! Надо ж до такого додуматься…

Ну, ладно! Хватит прошлым терзаться… Раз выходной – пора на волю! Ветерком подышать. Только – куда?..
Неужто опять на книжный развал? Говорили, Смагин там лотки  держит.  Фантастику,  видите  ли,  предпочитает  и  всё запредельное. Ну, что ж, и  мы – за предел!
А что? Погуляем чуточку, подёргаем чёрта за хвост. Ведь – вылитый  Игорёша! Ну,  ладно  –  душу… Тело-то  не обманешь: так змеёй под дудочку и пляшет…
Надо  или  уж успокоиться на его счёт,  или  всё-таки  дознаться… А потом – и в «келью», желательно с малыми потерями.
Скоро только она и останется. Ведь старость, это – крепко сколоченная клетка для молодости! Из неё, если и выберешься, то только… – сами знаете, куда.

С перебором отстучав по ступенькам парадного, она, наконец, спорхнула вниз, и решительно пересекла улицу.
– Ну, что? Ещё – кружок?.. Может, судьба моя – эти круги нарезать! Ведь зачем жить, если учиться нечему?!
А  так,  вышел  с  утречка  из  дому,  –  дорога,  солнышко, неожиданности всякие…
Отшагав пару кварталов, она по привычке замедлила шаг под знакомыми окнами, ощутив одновременно и лёгкий стыд, и тайное удовлетворение.
– Игорёша-то,  если  честно,  сам  из  головы  не  ушёл. Уж больно крепко зацепило…
Ещё каким клином вышибать пришлось! Хорошо, хоть вовремя подвернулся, мозги на место поставил.
А  может, и  другое «место» тут сработало?.. Но чего теперь копаться-то?..
Да... Это его квартирка, клинышка моего…

Всегда включённая люстра и сейчас, средь бела дня, просвечивала через оранжевые шторы.
– Работает… И так ведь наработал – больше некуда! Кто печатать-то будет? А, впрочем, сам и будет – на свои, кровные. Государству теперь – тьфу… Оно даже в учебниках русскую литературу истребляет, а тут – какие-то провинциальные писаки.

Ох, и давно я тут не была…
– Ну, что, норка моя, ужиная, опять кому-то служишь переходом в другое измереньице – где «тепло и сыро?

А  ведь  тогда,  под  Новый  год,  приползла  сюда  совсем никакая,  хорошо, в  петлю  не  полезла. Даже к  гипнотизёру местному ходила, память свою, клятую, стирать! А он, сволочь, представляете, рукой по бедру провёл:
– Оргазмирующего эффекта вам не хватает…
– Отпечатала я этот эффект ему на физиономии, и решила – сама справлюсь!
Теперь и не знаю – сама ли? Или с рожками кто помог?..
Ведь если жизнь хорошенько разбавить, она вряд ли покажется полной…
Но пришла тогда, села под этой люстрой в мягкое кресло, взяла на руки Твистера, кокера шелковистого…
И – всё! Рай на Земле. Ликёрчик, фрукты, сладости…

Только потом дошло, что я из потрёпанного, но всё же жаворонка, в скользкого ужика здесь оборотилась…
«Просите, и даётся вам…» Что просила, то и дали! Ешь теперь большой ложкой, и не морщись.
И ведь ела, чего уж тут?.. Иногда птичья душа дыбом под змеиной кожей вставала! Мол, подай ей чувств высоких, желаний необузданных! Ан, нет, отвечали: «Сиди теперь в том, что выпросила!»

…А впрочем, чего уж я – так?.. Спасибо тебе, «норка», за всё, за все твои ценности – наоборот. Но ведь тоже – ценности, хоть разорвись!
Заповедник счастьица...  Бывает и такое. Ведь не худшую часть ужиной жизни здесь провела – разные, оказывается, у нас жизни бывают. В какую судьба повернёт…
А, может, и не только судьба, а и – кровь... Ведь, чего только в нас не намешано?..
Вот  у  меня… душа  –  уж точно русская, по глазам видно. От отца. Именно  он  семейство  в  пешие походы  от  Мещовска до Калуги водил. Отсюда и кровная связь с этими местами, просто смертная. Да и стихи – скорее всего, от него.
Помню, прислонится к стене, глаза закроет, и Есенинскую «Анну Снегину», всю – наизусть.
А вот всё остальное – скорее, по женской линии.
От  прабабки  литовки, Мещовск  ведь  раньше  к  Литве отходил  –  всё самое тяжёлое на себя взваливать! Как-то носили книги из фуры в союз, пока все по стопке отнесут, я шесть раз обернусь. В. Волков, поэт, прозаик, да и первый мой поэтический учитель, тогда сказал:
–Да на тебя же страшно смотреть… Ну и силища! Ты же гору снести можешь…
А от прабабки немки – все дела до конца доводить, и ещё – порядок  в  мыслях  и  ответственность. Помню, на семинаре убеждали, что из-за этого порядка, я и поэта в себе погублю.
Ан, нет… Стихи – дети Мысли и Духа. А значит, имеют право на любого из родителей походить.
А вот от прабабки француженки… Особенно, когда по лестнице спускаюсь, её чувствую. Локотки  оттопыриваются. Шейка прямая. А пальцы так и норовят кружевные оборки подхватить…
А почему только – от прабабок, спросите? Да потому, что те – ещё жили! А бабкам уже такие времена достались…
И гражданская, и отечественная. Где уж тут?.. Только – выживали. Будто оглушило их…
И  это  только  –  основные  кровинки.  А  сколько  ещё тех, кого и не знаю?.. И ведь всех в себе ношу, всех чувствую, и каждая норовит проявиться, и хоть чуточку теперешней жизнью пожить.

А  здесь,  под  этой  люстрой  негасимой,  уж  точно – француженка прорвалась…

Ещё смолоду, конечно же, в тайне ото всех, Елена просто обожала… дорогое красивое бельё.
– Нищета, конечно, – нищетой, – опускала она долу  сколь виноватые, столь и лукавые глазки, – но кое на чём экономить нельзя… Идёшь себе, с виду такая лапочка-послушница, а под рубищем – кружева тончайшие, разрезы фигурные и бантики – один другого изысканней... Вот вам!
Своего рода театр за закрытым занавесом. Тем более тело, единственный актёр в этом театре, пока ещё позволяло ставить довольно приличные спектакли.
При  застойном  социализме  холила  его, холила на местных морях по проф. путёвкам, пусть теперь при диком капитализме отрабатывает!

Иногда она просто безумно тратилась на эдакое…
Но подобные траты были оправданы: просунув ноги в цветок на лямочках, а руки в бретельки рубашонки, короткой  и  лёгкой, как  детский  поцелуй – последнее приобретение  –  она  натаскивала  поверх  серый  свитер и тёмную суровую юбку – рабочий скафандр.
– Всё моё? Сама и любоваться буду!
Но там, под негасимой люстрой, как оказалось, было и ещё кому…
Обиталище Льва, по знаку зодиака, – хозяина сей трёхкомнатной  сталинки, стало  для  Елены  не  только общепринятой отдушиной, но и генератором утраченной энергетической оболочки.
Почти у каждой женщины на восьмом году семейной жизни эта оболочка растворяется, как зубы у беременных, вся уходит на «бытовуху»: уборку, готовку, сумки и доги.

Вот и Елена к тому времени была уже совершенно без всякой оболочки! Сердобольные знакомые, жалея «голую» Елену,  частенько  сокрушались: «Ну,  так  раскрыта, так... Что на уме, – то и на языке!»
Видимо, с их точки зрения, всё, что на уме, необходимо было  тщательно  скрывать,  даже,  если  там  и  нет  ничего. А уж, если есть,  –  тем более!

«Нора» была уже вторым походом Елены за счастьем. Первый, неудавшийся, сразу после развода, – она вспоминала редко: сама выбрала объект, сама пришла, в общем-то без приглашения, сама и получила «любовь», как оплеуху.
Единственным плюсом остался засевший в памяти полу комплимент: «Надо же, – такое юное тело, при столь зрелой голове...»  Да ещё, в ответ на вполне заслуженное унижение – мысль-спасительница: «Хоть какой-то поступок!»

– И чего это мою память на подобные экскурсы потянуло? Ведь плохое мусолят только слабаки, а сильные – переступят, плюнут через левое плечо, лучше три раза, и дальше идут! – Помотав головой, Елена вдруг рывком выпростала из-под   капюшона длинные золотистые пряди. – Остриги, да остриги! А вот не дождётесь! Волосы, они, что – парус! Особенно на ветру. И в  узел  их  стягивать  не к чему: не лошадка  ипподромная – скачу, где хочу! Правда, если дают…

Присев на облюбованную ещё в те времена скамейку, она вновь подняла взгляд к негасимой люстре, и память тут же заработала как кинопроектор.
– Может, я и не уходила отсюда?.. Никогда...

Она слегка зажмурилась.
И вот уже под каблуками весело поскрипывает новогодний снежок, приветливо светят знакомые окна, и по всему подъезду разносится запах жареного гуся с черносливом…
Лёвушка любил поражать нередких гостей каким-нибудь кулинарным изыском, особенно к праздникам.

Его сутулая высокая фигура выглядела несколько потешно в цветастом фартуке одной из бывших жён, особенно – тесёмчатый бант на худой мужской заднице. Стёкла его импортных очков  сразу  запотевали,  а  большие  узловатые  руки  что-то мелко крошили в маленькие фигурные розеточки…

В «норе» могли ждать, а могли – и нет, как повезёт. Загадывать или назначать хоть что-нибудь не рекомендовалось – свободу ограничивает! А покуситься на свободу творца, – Лев тоже был из творящих… – неминуемый конец всяческих отношений.

Ох уж эти «гении», «полу гении», «четверть гении» и прочие. Непредсказуемый  народ, но чаще – склочный и занудный.
Вчера в издательстве кто-то сплетню пустил: два маститых писателя свои новые книги обмывали, всё спорили, кто талантливее, и дообмывались, извините, до «белочки»: полезли по водосточной трубе на второй этаж в женское общежитие. Лезли к девочкам, а попали к мальчикам.
Но не спускаться же обратно? Наутро с голубыми физиономиями тоником опохмелялись. Больше ни на что не хватило. Видно им мальчики дороже девочек обошлись.

Но продолжим…
Так вот, когда не очень хотелось…– хотя, зачем тогда идти? – всегда везло. А когда – очень, порой случалось и такое, не везло никогда! Всем известный закон подлости!
Но чаще хозяин «норы» встречал гостью взглядом, буквально подпрыгивающим от заоблачных предвкушений.
Пожалуй, он и в самом деле до смешного походил на льва. Кудлатая бурая грива в мелких завитках на висках и затылке, округлые накачанные плечи, снисходительный взгляд…

Когда Елена забегала не вовремя, опаздывала на пару дней,  Лёвушка,  распылив  свои  «львиные»  силёнки  на  других  соискательниц  местной  «саванны»,  заметно  скукоживался и, пряча глазки, усаживал её за чай. А сам, опершись подбородком на стопку своих ещё невостребованных трудов, попыхивая коллекционной трубочкой, ждал, когда она уйдёт. И она уходила, безропотно.
– Какой уж тут ропот?.. Свобода, так – свобода.
А  уж  если  везло, то  Лев и Ужик прямо с порога взлетали под потолок, и падали оттуда уже – как пришлось и куда пришлось. Поваляться вот так, почти бездыханно, было иногда куда приятнее, чем порхать возле люстры.
– Хорошо бы сейчас умереть… –  томно вздыхала Елена.
 Но  через  пять  минут  оказывалось, что  умирать-то было и не обязательно. И она, наконец, бессовестно упивалась минутами полного бездумья.
Сладко  поруганное  «нельзя»  прозрачным  скотчем поблескивало  на  её  блаженно  растянутых  губах, а тело...

– А тела-то как раз – и не было вовсе! Извините, всё кончилось…
Недавно подаренное Львом французское бельишко, даже в перекрученном  и  скомканном  виде, было  похоже… – на вылюбленные донельзя цветы.
– Постель в цветах – это что-то!
–Уважаемые мужчины, не судите женщину по людским законам. Если от неё требовать людских поступков, она перестанет быть женщиной!

За сравнительно недолгое пребывание в «норе» полуразрушенный энергетический панцирь Елены заметно укрепился и даже приобрёл львиные бицепсы, зубы и когти. С кем поживёшься, от того и наберёшься! Да и обнажённость оголённого провода почти пропала в ней. Елена стала более защищённой, уверенной в себе и самодостаточной.
–  Пол шага – до стервы…

А вот мужиков стервозных не бывает! – Невольно хмыкнула она. – Они – или зануды нестерпимые,  или  перекати-поле. Кстати,  второе – лучше: на таких обижаться, что на погоду. А значит, и сердце не болит.
К счастью, Лев таким не был. И не псих, и не жмот, и – сам в своём дому хозяин. С бытом, и с тем, – шутя, справлялся.
Женщины у таких – только для удовольствий и душевного комфорта, поэтому, видимо, и разменял трёх жён.
Но основным его занятием была, уж конечно… – охота за  славой!  Если  не  мировой,  так  хотя  бы – российской! Лев всё-таки…

Она с улыбкой припомнила одну из Лёвушкиных охот… Он  уже  лет  пять  пытался защитить кандидатскую по чему-то филологически-лингвистическому. Но «белые люди» в столице ставили  на  его пути бесконечные рогатки, капканы  и  прочее.
А  потом  просто убили  наповал – подай им 850 долларов за защиту! А у бедного Льва все деньги ГКОшнулись, на пять лет заморозились.
Вот и ездил он в Москву на боевую разведку: а вдруг эту, уже не рогатку, а целую рогатину, можно «на кривой козе  объехать»?..  Думал,  его  импозантная  внешность поможет: бархатный пиджак, ноутбук, трубка и всё такое…
Тем более там, на интересующей его кафедре, как раз одни бабы остались.

Из столицы он привёз только хлипкую надежду на удачу, насморк и килограммовую шоколадку, в палец толщиной, для Лены. Особо чувствительные дамочки всегда на сладкое ведутся…
–  Ну и шоколадища! – ахнула она, – от такой запросто не откусишь, только сахарными щипчиками колоть!
А ещё он приволок из дамского магазина «Орхидея» такое, ну, с ума сойти! В общем, сплошной канкан у мужика в голове! Как там ещё эта наука помещается?.. Но канкан, это ведь лучше, чем водка или шиза какая-нибудь?..
Да и что цепляться к человеку?.. – наконец, оторвалась от львиных окон Елена, – не пропало ведь зазря времечко моё женское – как смогло, так и реализовалось. 
Хотя, были и – курьёзы… Как-то получила письмо от Виктора Бокова, автора «Оренбургского пухового платка». В конверте – стихотворение, с довольно фривольными акцентами… Спросила у Лёвушки: это ведь он к нему ездил. А тот, даже не смущаясь:
– Ехал в электричке, с блондиночкой познакомился. Напросилась в Переделкино. Ну, я и взял. Пришлось ей тобой назваться. Она даже книжку ему подписала. У меня – всегда с собой…
О, времена… О, нравы! Но Елена даже не обиделась: ведь, когда всё не всерьёз, чего обижаться-то? Если честно, она многого в норе не замечала. Даже самого времени… Будто и не было его…

– Ведь, что наше летоисчисление – на космическом уровне? – хмыкала она, – так, возня мышиная. А душа – вечна! И в какие века или под каким  именем  она уже  обреталась на  Земле  или ещё где-то, какая разница?  Брось  меня  сейчас  в  любой  век  –  и  вперёд, и назад, – и везде буду – я! Такая же.

На углу Детского мира она сходу налетела на Пехтереву.
– Ты вчера смылась… А тебе новое задание, по Гоголю!
Пришлось сменить курс.  Несмотря на субботу, областной архив был ещё открыт. Отряхнув в прихожей мокрый плащ, Елена подошла к дежурному архивариусу:
– Мне киносценарий заказали к юбилею Гоголя, минут на 25-ять. Пожалуйста – всё, связанное с его посещениями Калуги.
– Повезло вам…– улыбнулась  полноватая женщина  с монгольскими  скулами  и ясными  славянскими  глазами, – я недавно в подвалах спасательные работы проводила: когда сильный ливень, иногда захлёстывает. И вдруг… Ей богу, не было. Я сто раз эту папку перебирала. Как подложил кто! Вот, только  сейчас  в  реестр и  занесла. Чудеса… Кстати, сегодня в Гоголевку две фуры  списанных книг привезут. Не  интересуетесь?
Но Елена уже почувствовала знакомый озноб удачи.
Всё, что знала и помнила о Гоголе, вдруг сконцентрировалось в районе рабочего стола, игнорируя даже багровое полыхание заката за зарешеченными окнами архива.
Работа  захватила  с  головой. Но сколь  резким был выброс творческой энергии, столь быстро он и закончился, и на смену пришла  неимоверная  усталость, а может, Елену просто сморило в тепле после промозглой уличной сырости…
Разбудило  её  ощущение чьего-то  присутствия.  Запах отсыревшего прорезиненного плаща. Лёгкое покашливание. Подняв голову, она подслеповато уставилась на незнакомца.
– Ну, и много накопали-с? – Мокрая шляпа. Чёрные пряди вдоль щёк. Ямочка на подбородке. Хитрая носатая улыбка.
– Господи… Николай Васильевич! Собственной персоной! – ущипнула себя Елена. – Знаете, если честно, пока не очень…
– Это хорошо, что не очень. Нечего копать, где не следует.
– Но, как же?.. Юбилей всё-таки… Да и Россет, наша ведь, калужская…
– Ну, Россет, положим – молодчина! Низкий поклон ей. Кое в чём поддержала… И это – в Калуге-то! Дремуч тут народец, ох дремуч… Просто непрошибаем! А знаете, многие душеньки мои, что из «Мёртвых» – ведь от вас, из вашей губернии да окрестных! В Малороссии таких типажей мало: может, оттого, что народец посытей?..
– Простите, а можно хоть пару слов о Россет?.. – просительно заглянула ему в глаза Елена.
– Ох, и настырный же вы народец, шелкопёры-с. Такое подчас нароете, никакой нос не выдюжит, сбежит, и всё тут!
Ведь не было у нас  ничего!  Ну, взгляд… Ну, вздох. Ну, шляпа слетела, хорошо, не голова. Спросила как-то, люблю ли её? Смелая, однако, женщина. Смолчал. Не убеждать же, что не люблю?
Так нет, всё неймётся вам, шелкопёрам, теперь ещё юбилей какой-то выдумали…Родился – юбилей! Помер – юбилей! Даже кончину нашу, под водочку-с, будто праздники, отмечаете. Самим-то не чудно?..
– Бывает…
– Господи, всегда боялся, что достанут вот такие из гроба, и ну – вертеть…
– И что?.. Вертели?
– Не руками, так словами…
– Но словом-то – носом вниз в гробу не повернёшь!
– Да  пусть  плетут… Словотворцу  без слухов не можно.
Слухи, они скучное и пустое оживляют: если надо – и нос сбежит, и голову сопрут… 
Кстати,  а  что  если  –  сам  и  спёр?..  Для  слухов-с.  Рядышком поискали б, нашли б. Хороша завязочка?..
А, представляете, какова развязочка может быть, например, с такой настырной, как вы?!
– Ой…
– Вот вам и ой. Аванс, небось, уже взяли, и приличный?
– Для меня – да.
– Ну, вот… А денежки, да ещё за чертовщинку…Вы ж её копаете, чего лукавить? Сами понимаете, чем пахнут-с.
– Так что же?.. Отказаться?..–  Елена растерянно уставилась на уже готовый сценарий. – А я думала…
– Иногда  думать  вообще  не  стоит,  чуять надо – кожей,
шкурой, натурой… Знали ведь, не могли не знать, что с теми было, кто за мою тему брался, а туда же! Небось, и дети есть?..
– Нету.
– Ну, это уже легче.
– Знала. Но как-то… Уж больно нищета одолела. Сами видите, какое теперь время!
 – Все времена одинаковы. Честь. Совесть. Правда. Они или есть, или нету. А всё остальное – игра-с… Вот  и играем-с, как, впрочем, и жизнями своими-с. Ну, ладно, чего скуксились-то? Что-нибудь  придумаем. На то мы и писатели.
– Правда?..
– А знаете, голубушка, вы эту нашу встречу и запишите, только моим словами… Покопайтесь в книжках-то, там у меня диалогов предостаточно. И чтоб ни единого словечка своего, ни единого, слышите?! Тогда, кто нагородил, тому и отвечать!
– Что-то в этом… – на минуту смутилась Елена. – Ну, ладно. А всё-таки, вторую часть «Мёртвых душ» – под горячую руку сожгли? Или было за что?
– Вот неуёмное племя! Да просто поведал отцу Матвею из Оптиной, что когда пишу, будто нашёптывает кто. Вот он и велел сжечь! Сжечь-то я – сжёг! Но ведь черновички-то – всегда остаются… Этот – на раскрутку приберёг, та – мыло в сундуке переложила. Бумага всегда в цене.
– Так значит…

– Да проснитесь же, вы! Мы уже закрываемся! – Потрясла Елену за плечо уборщица. – Сдавайте ваши бумажки.
Смущённо прошмыгнув к выходу, Елена вынырнула за порог и заскользила по глинистым размывам в сторону Гоголевской  библиотеки, «поохотиться»...


На улице было ещё  светло.
–Странно, может, и  не было этих двух часов? Да и  заката тоже?
До Гоголевки – далековато, но, поднявшись к площади Ленина, Елена вдруг попала в облако искрящегося розоватого тумана и, выбравшись из него, обнаружила себя уже под вывеской библиотеки. Но дома вокруг были явно не те, и никакого стадиона поблизости не наблюдалось… Елене стало не по себе: вспомнился недавний сон, в котором она оказалась в лаборатории каких-то светловолосых голубоглазых великанов, почему-то подвешенной за подбородок на вращающейся металлической стойке.
– Эта не оправдала надежд. Оказалась агрессивно-непред-сказуемой, – сказал один, – дайте ей стакан уничтожителя.
– А это не больно? – всхлипнула Елена.
– Нет. У нас гуманные методы, – пояснил другой, укладывая Елену, как сомлевшего котёнка, в пластиковый лоток. Ей дали что-то выпить. Но ничего не произошло, и она опять испугалась: а вдруг  не взяло, и ещё будет больно?!
– Дайте второй стакан! – Хрипло выкрикнула она и вдруг осознала себя уже в толпе таких же подопытных, спускающихся по каменистой дороге под гору. По обочинам тянулись виноградники, на которых работали люди.
– Нас куда?… – Спросила Елена. – В ад?..
– Нет. Обратно. У вас – свой ад. Хотя, кому как…
И тут она увидела приближающуюся Землю, Калугу, свою улицу. Но Елениного дома на ней не было. Да и всё вокруг было еле узнаваемым, будто лет сто прошло, не меньше.
– Значит, никого из наших здесь уже нет? – Глаза Елены сразу  наполнились  слезами.  Но,  слава  Богу, она проснулась. –
Господи, а ведь так, наверное, чувствуют себя одинокие старики: никого из знакомых, другие магазины, деньги. Другая планета… – Но  ещё  острее она  ощутила свою вину  перед  Игорем. – Может, для того и приснилось такое? Как отмолить? Чем расплатиться? Сдохнуть, что ли?! – И, рывком развернувшись, она шагнула в уже редеющий туман. Но он тут же рассеялся, и Елена оказалась уже у реальной библиотеки, той самой!
– Уф… Может, это был красный туман, о котором всё время пишут и говорят? Угораздит же…

Сторожиха уже ждала у входа.
Книги, где стопками, где навалом, были разбросаны по всему коридору. Карамзин, оба Толстых, Золя, Куприн, Тургенев… Сначала Елена кинулась на них, как оголодавший в походе подросток. Всё гребла и гребла к животу, пока стопка не начала валиться на голову…
И вдруг в единственное здесь окно заглянула огромная, как всегда чем-то недовольная луна. Серебристо-мертвенный свет тотчас изменил окружающее до неузнаваемости.
Стопки книг в полутёмном коридоре стали походить на надписанные бронзой надгробья. Тиснёные профили… Крупно имена и фамилии… А на некоторых – и даты.
А ведь все эти тома… – гробы непрожитых жизней своих авторов! – Вдруг испугалась столь крамольной мысли Елена. – Ведь, когда писали, вряд ли жили, вымыслом упивались… Интересно, пожалели  когда-нибудь? Скорее всего, да, уже перед концом, когда все скрытые смыслы проясняются.
Но разве вырвешься из цепких лап служения? Ведь как без смотрящего со стороны по Яну Рыбовичу? Каша будет. Бессмыслица… – Но почему-то захотелось именно этой «каши», своей, собственной, реальной, со всеми бедами и радостями. И, захватив только «Историю государства Российского», она вышла на ступеньки, присела у открытой двери и уставилась на луну. – Завыть, что ли?..

– Воскресенье… А где же будни, спросите? Да, ну их. Вечный день сурка. Судьба сурка… Жизнь сурка… Особенно у служащих. Интересно, кому они служат-то? Чему?..
Уж  точно  не себе. Если  б себе, давно бы  что-нибудь получше нашли, поближе к жизни, к природе. Хотя, и мы…
У знакомого писателя романов – уже целая стопка на смывном бачке. Это он – нынешним временам в отместку!
Но  ведь, если  вдуматься… Новое время – новые  герои: в лучшем случае – проныры беспринципные. Теперь – добрый, честный, порядочный, это – лузер. Научим своих детей лузерами быть, а их возьмёт, да и пожрёт время это проклятое, пусть уж лучше выживать учатся…
А мы, творцы да творюги, побурчим, побурчим, и, ужав свои творения до смешного, опять – печататься, только уже за счёт живота… Скоро на камне для потомков высекать будем. Айда, ребята, в каменоломни! И резцами, резцами…

Попинав носком ботинка мокрую почерневшую листву, Елена уныло поплелась по улице.
– Может, эта осень вообще никогда не кончится?
Но ведь, если любишь свой город, он всякий хорош, даже сырой, грустный и обветшалый. Наоборот, сердце ещё больше млеет от дочернего тепла… И не только – к городу, но и к его обитателям.
Вон, ребятки даже под дождём тротуарную плитку кладут: гастарбайтеры да наша недобитая, кстати, уже второй раз за столетие, интеллигенция. Ползают по тротуарам бедолаги: кто планы на прописку строит, кто музыку сочиняет, а кто и диссертацию о судьбе России обмозговывает. Снизу-то оно видней, куда стране заблудшей подаваться…

И всё бы ничего, «господа хорошие», но внешние порядок и красота – только глаза кормят. А ведь, и, правда, сколько можно рабочий люд – одним хлебом морить?! Как  звучит,  а?..  Особенно по сравнению с прежними дореволюционными  лозунгами. Зарплаты  ведь на треть поурезали, а пенсии – с гулькин нос!

– Купив пару булочек, Елена решила зайти в Дом художника: посмотреть – что пишут, и на чаёк. Но – облом! Все здесь были на вентерях: ждали французов – современных импрессионистов, уже два часа…
– Лен, они с вас начали: французы писателей больше уважают, у них даже сопровождающий – писатель! Только – бегом! Им через час – уже в Москву.

В союзе писателей было сумрачно и духовито. Там с упоением квасили двое маститых…
Где французы?.. – с порога кинулась на них Елена.
– А мы их – послали… Не хрена им тут делать! Кто их звал, ты? Нет. Мы – тоже. Федь, разливай!
– Ну, и где они?..
– Во Франции своей. Где ж им быть? Кутузов их мариновал, мариновал, даже Москву сдал. А мы  их – на  раз-два!
– Так их же художники ждут…
– Да уехали твои французы! Залезли в свой автобус, и – шерше… Даже от Москвы отказались. Видно – нас хватило… Стопку будешь?
– А за что пьём?..

– Поминки у нас. Нет теперь такой профессии – русский писатель!  Была, и нету.  Пошли  мы с Федей  пенсию  оформлять, а нам – такой профессии в новых списках нет, а значит, и пенсия ваша – тю-тю… Лен,  и  что теперь? После шестидесяти на работу не берут, пробовали уже. Кстати, и помещение это уже не наше. Последний раз тут…

Лена отзвонилась художникам. Возвращаться не было смысла. Если только посмеяться? Но в свете только что услышанного что-то расхотелось.
Поглядев со смотровой площадки на реку, она свернула к Каменному мосту, а потом к Золотой аллее: этих мест новшества, слава Богу, ещё не коснулись. Усевшись на сырую скамейку у памятника Пушкина, она вдруг принялась шёпотом виниться:
– Простите, Александр Сергеевич… Не сердитесь. Я не нарочно. Так вышло. Поручили мне вашим стихотворением  поэтический вечер открыть. Взяла томик академического издания, раскрыла. «Два чувства дивно близки нам…» Выучила.
Прочла  со сцены, и вдруг слышу: «Ты  откуда  это взяла? Загляни в книгу!» Заглянула, а там… В предпоследней строке – вместо «божьим промыслом», как я выучила, – пропуск… Одни точки стоят! Но я  то  эти  слова видела, когда учила! Может, сердцем?.. Или инструментом своим, поэтическим?
……………………………………
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как божьим промыслом пустыня.
И как алтарь без божества».
Стала  потом томик в разных местах открывать, и вдруг обнаружила, что и в других стихах вижу слова, вместо которых точки стоят… В первую секунду вижу, потом уходят.
Сначала странным это показалось, почти чудом. А потом поняла: да просто Пушкин – высочайший профессионал!
 И на месте этих, стёртых временем слов, никакие другие – и не могут стоять! Только они, единственные, к которым весь строй стиха подводит, все предыдущие да и последующие намёки, намётки и созвучия. Вот и проявились.

У выхода на площадь она так ушла в себя, что не заметила сворачивающую маршрутку…
– Ну, куда ты?.. – дура пучеглазая!

И подол, и даже колготки под ним – по самое никуда были залиты грязью.
– Ну, что ж, господин Смагин, придётся с вами повре-менить. Ну, куда я – такая?.. И всё-таки… Не зря вы глаза прячете. Игорёшины они! В упор заглянуть редко выходит, но уж если…
Так и затягивает, просто волочит. И в грудине… Словно свечку поставили. И тогда горела… И теперь.
Показалось, вот он, неординарный, сильный, личность, наконец! Пусть даже и псих! Все гении – психи!  Ведь читала  его черновики. Силён  был! Играючи,  на  невозможное  посягал…  Да  ещё  и  любил, кажется… А я?.. Сама-то – не псих?!

Нет, и не было на Руси любви без мучений, а глобальных свершений без миллионов смертей безвинных. Не страна, а  полигон  самосовершенствования!  Только  скоро  и  совершенствовать  будет  некого.  Недавно  на кладбище была, у мамочки, так вокруг – одна молодёжь! Кого – в разборках, кто спился или снаркоманился. А многие – в авариях… Страна  ведь  в  большой  рынок  превратилась – все куда-то мчатся: покупают, перепродают, дурят нашего брата, да и себя заодно. Заводы один за другим позакрывали…
Аркашка говорил – только сборку стране оставили. А инженеров – всех под нуль! Что ни марка на товаре, то иностранная – начиная с мыла и кончая последним гвоздём! Как ершом страну продирают… Для кого готовят?.. Для чего? Ах, да… – «мы наш, мы  новый  мир построим». А ведь его –  с нуля  надо! Чтоб  никакой  «хлам»  следом  не волочился… И ей тут же привиделась собака, с грудой привязанных к хвосту жестянок, одной из которых уж точно была – сама Елена, несколько по-своему звякающая: что-то между ав-ав – от аве Мария, и тяв-тяв – от возмущения…
Но ведь и это когда-нибудь кончится! Только чем?.. Господи, как же чуда твоего хочется! Чтоб народу  хоть чуть полегче стало. Но, только – кто я, чтоб меня услышать? Так,  дурёха – дурёхой, бабочка накануне зимы. Вернее, бабёнка, без зимних сапог, без тёплой куртки.  Мне бы для себя чего-нибудь попросить, хоть самого малого…Вот, например, найти бы сейчас заначку чью-нибудь, долларов эдак… Заначка ведь – не на хлеб! Её  потерять, – не  с  голоду умереть. А несостоятельному человеку – целое состояние!

Стыдоба… О чём это я?! Народ нищий, кругом бардак! Вон, магазинов – прорва, а  покупателей  нет. Если б взаправду торговали, давно б прогорели!
Видно воровские денежки отмывают… А это уже – не бардак, а кое-что похуже… – в очередной  раз  возмутилась она.

На выходе из супермаркета лупцевали очередного донкихота! Заступился  за  тощего ханурика в очках…
Еле  успев  добежать, Елена сделала вид, что вызывает милицию, тьфу, теперь уже полицию. Охранники тут же вернулись в магазин.
– А ведь ханурик-то – драпанул!.. Всё больше трусов.   Всё меньше – героев. Перестройка…

Донкихот поднялся, вытер кровь предложенным Еленой платком, кивнул – и удалился.
– Настоящий Дон… Длинный, худющий. Глаза – что небушко… Господи, как мало вокруг своих! Один – на тысячу,  на две. Всё – чужие, чужие, чужие… Может, я не на своей планете живу? Да и не только я? Когда же нас заберут-то?..
И полетим мы все – доны и доньи, как журавлики…

Нет. Не слушайте меня! Дома я тут. Дома.

Наконец, достоявшись до своей «Тройки», Елена с трудом протиснулась в троллейбус.
– Билет берёте?
– У меня где-то проездной был…
– Что значит – «где-то»?
Елена порылась в карманах, и… – заплатила.
– Да вот же он, проездной, за подкладку завалился!
–Штопайте карманы, гражданочка!

– Чудная  всё-таки  штука – эта  жизнь. Особенно, если от неё ещё чего-то хочешь… Но, даже если ничего не хочешь, она всё равно тебя чем-нибудь да достанет! Например, унылым хождением на службу за кусок  хлеба.

Жалко потерянных лет, ох, жалко... Мужики-то свою жизнь хоть делами меряют. А бабы чем? Мужиками, что ли?..

– Женщина, – конечная! Вы сходите?!
– Нет, я по кольцу поеду. Остановку проехала.
– Тогда платите ещё раз!
– У меня – проездной.

Что ж так сердце-то ноет? Может, вернулся мой Игорёша? Отпустили его?.. Или в Смагина перебрался? А хоть бы – и так… Лишь бы – он!
– Женщина, вы сходите?
– Схожу! С ума я от вас схожу… А вы от меня?.. – Елена почти выпала из троллейбуса, вцепившись в приоткрытую дверцу припаркованной иномарки, – вот гады, все проходы забили!

Дверца машины подалась… И из неё почти выпал  плотный, коротко стриженый мужчина.
– Господи… – Елена еле успела подхватить его, тут же ощутив на ладонях что-то тёплое и липкое…–  кровь?!
 
Запах крови смешивался с запахом сильного мужского дезодоранта. На заднем сиденье, похоже, была женщина, вернее, то, что от неё осталось. Потому, что полголовы у неё уже не было – одни дырочки на багровых обломках заднего стекла.
– Ну, вот, кажется, догулялась… – прикрыла глаза Елена, пытаясь стряхнуть происходящее, как ночной  кошмар.
– Лена, быстрее! Ну, быстрее же… Спрячь!  – проклокотал мужчина вытекающей изо рта кровью. И к ногам Елены сползла увесистая спортивная сумка на молнии.
– Откуда он меня знает? Да и вообще, что же это такое?!

Мужчина опять забулькал и потерял сознание.
–Уж я-то его точно не знаю! – замотала головой Елена, – спонсоров у меня ещё не было…

Хотя, намечался один… Когда на книжку раскошеливался, так унизил, – на всю жизнь охоту отбил!
Подмигнул тогда выделенному культурой сопровождающему: «Это твоя баба? Ты – с ней спишь? Если твоя, то – дам».
–Не его! – говорю, – и, слава Богу, не ваша… Обойдусь.
До сих пор помню и брюшко это, и губу откляченную…
В общем, другой  у  меня  круг общения – и был, и есть, и будет! Ой, что это я?.. «Скорую» ведь – надо!

Кое-как водрузив раненого на сиденье, она нащупала у него вроде и мобильник, только раза в четыре больше обычного и почему-то с клавиатурой.
– Прямо – компьютер какой-то!
С трудом разобравшись что да как, вызвала «скорую». Стёрла свои отпечатки с клавиш. Мало ли что?..
Хотела, было, уйти, оставив его сумку у машины, но вспомнила «спрячь», и не решилась:
– А вдруг кто-нибудь её сопрёт, а  спрашивать-то  с кого  будут? Такие… где хочешь найдут.
Пока «скорая» приехала, плащ на Елене уже набух от крови. Её слегка поташнивало, но она героически зажимала рану носовым платком. Кровь хлестала так, что ладонь подпрыгивала.
– Вот ведь – бычара… Тяжёлый какой!
Врач со «скорой» занялся раненым, а медсестра стала набирать ментов.
– Надо делать ноги… – решила Елена, – ведь, благодаря  нашему  узкоспециализированному  телевиденью, любой обыватель теперь дока в подобных ситуациях.
Уже за углом она переодела плащ наизнанку – он был двусторонним. На  тёмном  пятна крови были уже не так заметны. Потом проходным двором перешла на параллельную улицу. Там, забежав в первый же открытый подвал, решилась, наконец, заглянуть в сумку.
–  А вдруг там – взрывчатка? Теперь ведь – что угодно может  быть… Она осторожно поставила сумку на пол, отошла за угол, и пару раз бросила в неё подвернувшимся кирпичом.
– Ничего.
Во внешнем отделении оказались документы на какую-то Елену: и паспорт, и трудовая…
– Надо же – тёзка, да ещё двойная! Елена Игоревна Белая. Я тоже Белая, только Сергеевна. Таких совпадений просто не бывает… И до чего на меня похожа?! Только – моложе или ухоженней, и нос у неё несколько великоват, как у южанок.
 В соседнем, более узком, отделении Елена обнаружила сандаловую иконку Святой Елены и неотправленное  письмо, в котором этот, ну, раненый, просил свою Игоревну, пока он  будет  за  границей,  купить им загородный домик в лесной зоне, непременно с яблоневым садом!
– Покушали яблочек…
Внутри сумка была плотно набита пачками «зелёных» и наших… Руки у Елены сразу вспотели.
– Что – руки?.. От такого и крыша съедет. Знать бы только от чего – от радости или от страха?.. Сбылась мечта идиотки… Напросилась! Вот тебе и любовь к человечеству, высокие материи… Грош мне цена, оказывается…
Это ты меня – так, Господи?..  Раз эта убиенная – почти двойник, значит, точно – ты! Но разве ж  я – такого просила?..
Хотя… Нет, кажется, – не ты! Ведь локти уже прямо выворачивает, так деньги отдавать не хочется. Да и с утра в издательство топать, пахать там за гроши…
Послать бы всё! Ведь по документам этой Игоревны – я лет на пятнадцать моложе. Уеду, например, в Коктебель, и всё  – с  чистого  листа! Устроюсь  в  каком-нибудь  кафе официанткой или посудомойкой. Ведь на обочине жизни – душа отдыхает… Сниму  угол,  буду,  наконец,  писать – свободно, легко… Голова-то всякой чушью не будет занята.
Хотя, что это я? Какой посудомойкой? Деньжищ-то…
Нет, это, скорее всего, – урок! Воображала ведь что-то подобное, когда детектив крапала, чтоб на стоящую книгу заработать… Хорошо, хоть не издала.
А мысль, как известно, материализуется. Хоть бы этот бугай – выжил…
Выходить  из  подвала  было  страшновато. А вдруг – следят?.. Елена Сергеевна, надвинув капюшон на глаза, дотащила сумку до ближайшего овощного. Там, купив пять кило картошки, она высыпала её поверх денег. Сумка сразу запылилась и изрядно потяжелела. Страх несколько отпустил. Но только несколько, потому что, переходя улицу, она вдруг услышала визг тормозов… И всё.
Хотя, не всё! В самую последнюю минуту ей показалось, что там, в кругу сразу собравшегося народа, над ней наклонился и заглянул в лицо – Смагин, Смагин с глазами Игоря…

Очнулась она уже в больнице. Голова была забинтована. Нос распух, как перезрелая слива. Попыталась подняться, всё покачнулось.
– Ну, вот вы и «вернулись», Елена Игоревна, – подсела к ней медсестра.
– Я Сергеевна! – хотела возразить Елена, но язык не слушался.  Молнией  пронзила  мысль. – Вот  и  расплата! Недолго музыка играла… Интересно, сколько мне осталось?..
– Вы не переживайте так, ещё счастливо отделались. Мы думали, хуже будет. Искали ваших родных, полиса-то при вас нет. Но в «справке» сказали, что вы из детдома, Кировского. Тут пару раз ваша подруга приходила. Вон, апельсины от неё на тумбочке. Она говорит, ваши койки в детдоме рядом стояли. Лера, кажется…

На следующий день эта Лера и сама заявилась:
– Привет, Ленуся. Как это тебя угораздило? Ты ведь и пешком-то последнее время не ходила, всё больше на «Вольво»… Засёк тебя этот спонсор богатенький, и вся жизнь  переменилась. Мы  тебе  так  завидовали! Ты хоть замуж-то вышла, или – так, в гражданском? Хотя, на таких, как мы, разве женятся?..
– Оставьте больную в покое. Она вас не слышит. Сотрясение у неё и трещина в основании черепа! – наконец, выгнал эту Леру полноватый, бритый наголо врач в круглых очках. Больше эта Лера не приходила.
– А и была ли она вообще?.. Или так, померещилось?
Первое, что Елене пришло в голову, потом, уже перед выпиской – было, как ни странно, совсем не желание проверить – целы ли деньги? Их наверняка прикарманили, считала она. А странная, несколько даже бредовая мысль, что она уже – расплатилась! За всё. Кровью же! И теперь давняя, никогда не оставлявшая её мечта о другой, более значимой жизни – уже просто не могла не сбыться. Второй шанс!
– Если деньги и спёрли, то паспорт-то этой Елены Игоревны – вон,  на тумбочке…  Наверное из внешнего отделения достали…
Уже на выходе её окликнула дежурная медсестра:
– Что ж вы картошку-то забыли?.. Забирайте, а то съедим. Лена молча подхватила сумку и волоком потащила к  стеклянной  вертушке  двери. Уже на улице, запустив поглубже руку, поняла – деньги на месте! И даже присела от волнения.
– Вам плохо? – заглянул  в  её помутившиеся  глаза прохожий.
– Нет, мне хорошо! – накрыла она сумку грудью, – даже слишком…

На следующий же день, она, прикинувшись потерпевшей, позвонила из телефона-автомата в милицию, наврав, что её такого-то числа задела иномарка, а дальше почти всё, как было. Обещала  явиться  к  следователю. Справилась  о  состоянии раненого и выяснила, куда его увезли.
Больница, куда «скорая» доставила Елениного «спонсора» оказалась далековато, но она добралась и туда.
Совесть, как всегда, желая очиститься, гнала её, если не метлой, то уж точно бейсбольной битой!
А Елена привыкла  подчиняться  своей  совести,  даже  если это грозило ей довольно большими неприятностями. Ведь совесть – это единственное, что у неё было, да и осталось, кажется…

В регистратуре  сообщили, что  Кирилл  Громов  – её раненый  –  ещё без сознания.
Стащив в раздевалке белый халат, она пробралась даже в реанимацию. Положила ему на грудь свою последнюю книжку, вместо автографа неразборчиво написав на первой странице: «спрячь быстрее», и завершила эту абракадабру замысловатым вензелем.
–Ну, вот и начало нового детектива… Не адрес же ему оставлять? А так… Нужна буду, найдёт! А вот другие – вряд ли.
Заглянув в больницу на следующий день, она узнала, что Громова  в тяжелейшем состоянии ещё вчера  забрала сестра из Швейцарии, вызвав частный вертолёт прямо на больничную площадку: он сам, ненадолго очнувшись, позвонил ей по мобильному.
Ни  домашнего адреса Кирилла, ни даже номера его телефона никто не знал. Только  одна  из  нянечек  потихоньку сообщила, что когда  Громова  увозили,  шансов  у  него  уже  не  было, все ужасно суетились и спешили. Так что, скорее всего, это конец!
Таким образом Еленина совесть, как ни старалась, всё же осталась в дураках, вернее в дурах…
– Кажется, заигралась я немножко или не доиграла… Что же теперь?.. Видимо, надо успокоиться и решить, что делать дальше.
– В  первую очередь выехать из квартиры, и даже  из города. Ты ведь теперь – «труп»! Вдруг кто-то на улице узнает?  Ещё  в  тюрьму  загребут… – подсказала  ей  уже отнюдь не совесть.
– А как же – Смагин?.. – на минутку растерялась Елена.
–Ненужный свидетель – твой Смагин, – снова отрубила не совесть. – Всё – с нуля, раз уж так судьба повернула…
 
Получив столь неожиданное и кровавое наследство, Елена  в  первую  очередь  выполнила  волю покойного: купила на имя Игоревны небольшой, но вполне приличный дом за городом, с яблоневым садом, конечно.
И ночью, чтобы  не  попасться  никому из  знакомых, быстренько перебралась на новое место.
Когда-то у Аркашиных родителей тоже  была дача. Они частенько ездили туда на выходные. Елена любила пить чай на веранде и смотреть на старые деревья, особенно на закате, когда они кажутся большими, низко летящими птицами…

Её  теперешний  домик  стоял  вровень  с последней избушкой какой-то деревни.
– Значит, одной страшно не будет.  Люди рядом.
Уже потом, прогулявшись вдоль довольно разнообразных особнячков, она поняла, что купила самый небольшой и простенький дом. Уже далеко не стеснённая в средствах, она сделала это почти бессознательно.
Нищета, пусть и бывшая, всегда готовит запасной плацдарм. А вдруг?.. Вдруг  нечем  будет платить? Вдруг налог за землю вырастет? И чаще всего – оказывается права.
В этом районе Елену никто не знал: состоятельных друзей у неё не было, и посторонние выяснения, почему она вдруг стала Игоревной, ей уже не грозили.
– Ну вот, поручение выполнено. Воровкой меня не назовёшь: ведь дом-то я  не на себя оформила. Или всё-таки – на себя? А интересно, за жизнь по чужому паспорту много дают?

Ни на что другое её психических сил уже не хватило, и в поезд до Феодосии она села в старом потрёпанном плаще и с чемоданом не глаженных, как попало рассованных вещей.               
Даже еды на дорогу не купила. Все оставшиеся деньги она, конечно же, взяла с собой.
– Но, вдруг – в вагоне  стащат?.. Сложив пачки в неброский полиэтиленовый пакет, Елена укутала их сверху вязаной цветной кофтой.
Спросив у проводницы, когда откроют вагон-ресторан, она вдруг смутилась. Не привыкла ещё по кабакам шастать…

Только, когда подошёл официант, сообразила, что ничего не отложила на мелкие расходы. Пообедав, сунула руку в пакет под столом и, нащупав неполную пачку, вытащила из неё буквально «заоблачную» купюру.
Официант подпрыгнул на месте, и надолго куда-то ушёл.
– Деньги менять, – решила она и автоматически пошла следом, – вдруг сдачу заиграет?..
Его долго не было, и Елена вся изнервничалась. Наконец, он появился и честно рассчитался. Она сунула ему немного чаевых, но он почему-то отказался…
И только тут она вспомнила о пакете, кинулась к столу, но под ним уже ничего не было…
Ноги  у  неё  сразу отсохли, но и на таких – она опять направилась к стойке.
– У меня тут пакет был…
– Его уборщица к окну переставила. Вон туда!

Елена  приподняла кофту. Нет, чудеса всё-таки ходят табунами… Деньги были на месте.
На  всё ещё вялых ногах  она кое-как добралась до своего купе, тихонько присела к окну и просидела там, молча, до утра.
– Только вчера ведь видела по телевизору, что в составах на юг целые банды орудуют, заодно с проводниками.
А тут и воров не надо! Сама чуть не подарила. Вот что значит – психология нищенки. За сдачей дура побежала…

И тут в окне вдруг показалось море, огромное, как нечаянное и потому несколько опасное счастье.
Спрыгнув на перрон, Елена вдруг всем нутром поняла, что это – всё! Конец. То ли этого приключения, то ли всей её странной, будто выдуманной ею же самой, жизни...
               
          Глава III.  ТОТ  САМЫЙ КОКТЕБЕЛЬ

Дотащив вещи до берега, она тут же забрела в море. Вода оказалась не только холодной, но и жутко грязной, ведь железнодорожная ветка тянулась буквально в десяти шагах. Всё дно было утыкано большими скользкими рапанами, сверху бурыми, а внутри – нежно перламутровыми… Столько их она ещё не видела, хоть мешками собирай!
– Вон, какая красота из грязи выросла! – невольно отметила Елена, – закон  навоза!
Выбравшись на песок, заметила табличку: «Вдоль берега плывут нечистоты. Купаться запрещено!»
– Где они теперь только ни плывут… – ухмыльнулась она,– полный бардак! Вот и табличка эта, куда смотрит? На море! Только забравшись в грязь, и прочтёшь. И так у нас  – всё!
…И только тут заметила свой опрокинутый пакет с деньгами… – ну, я же говорю, – всё!

От Феодосии до Коктебеля доплыла на катере. Брать такси после случая в вагоне-ресторане почему-то расхотелось…
– Нет, к богатству надо сначала привыкнуть!
  Почти все деньги положила на книжку.
– Вдруг возвращать придётся? А так… Пока ничего не украла. Убивать не за что. А жить… здесь, у моря, ещё больше захотелось! Да ещё – в Коктебеле, писательской Мекке…

Курортный сезон ещё не начался, угол сняла почти за копейки, заговорщицки подмигнув бумажному объявлению на заборе: «Жильё на любые финансовые возможности».
– Вот у меня как раз – любые, другого пока не дождётесь!
Попетляла по посёлку, и опять – к морю. Здесь оно было уже чистым, ласковым и, скорее всего, тёплым. Так, по крайней мере, казалось… Его завораживающий, пьянящий простором запах сразу же ворвался в  расширившиеся от восторга лёгкие, да что там… Прямо в душу!
Вдруг нестерпимо захотелось одновременно и танцевать, и плакать. Плакать – почему-то больше. Вот она и наплакалась, скорчившись под полотенцем, сразу по всем поводам: и от горестей, и от радостей...
И только потом, продрогнув на ещё прохладном ветерке, вернулась в снятый ею курятник без окон и дверей, чтобы тотчас уснуть как убитая.

Снился ей розовый Кадиллак… Нежно-нежно розовый, каких в природе и не  бывает. Он  кружил по прибрежной полосе – то въезжая в воду, то с плеском выбираясь.
Каждый раз он заезжал всё глубже, и, наконец, не вынырнул! Елена бросилась к нему. Вдруг, там люди?!
Но он тут же выкатил из-под воды и остановился неподалёку, распахнув дверцу и скосив на неё лукавые фары…
Проснувшись, она долго думала – к чему это? И решила, что подобный сон – предупреждение.
– Точно! Рано мне ещё богатенькой становиться, да ещё и при такой общительности и болтливости. Надо сначала характер перековать! А, значит, про эти денежки вообще забыть! Буду жить, словно их всё-таки украли… А там видно будет.

Елена всегда мечтала о творческом одиночестве… И вот – оно, да ещё у моря, подле рокочущих, неспокойных после зимы волн.
– Что может быть лучше? Гулять, дышать… А потом, когда потеплеет, плавать и плавать в густой сине-зелёной воде, как акула. Замёрзнув до гусиной кожи, греться на огненном песке, а к ночи растреноженной кобылицей скакать с молодёжью на местной танцплощадке. В общем, захотелось молодости, так внезапно ушедшей от неё лет десять назад, а теперь вдруг вернувшейся, пусть и на бумаге…
– И почему меня будто выбросили из жизни, только потому, что, видите ли, знают, сколько мне лет? Бред какой-то…
Молодец Пехтерева. Сделала вид, что паспорт потеряла. Выписала себе новый, а в старом иголочкой с тушью залезла под плёнку и пятёрку на шестёрку переправила. Не пятидесятого года стала, а шестидесятого. По одному паспорту живёт, а по другому – в отпусках гуляет… Кавалерам в нос – тычет!
Вот и я – теперь…
Но, видимо, возраст всё-таки – возраст, сколько не лепечи и не возмущайся. Меню желаний с каждым годом – всё короче. «Влечёт ведь то, чего не знаешь наперёд, а наперёд уже так много знаешь…»
Вот и – ещё одна строчка вернулась… А значит, – живые! Есть – с кем и поговорить…

Ещё недавно столь противоречивая карусель новой Елениной жизни вдруг почти остановилась, подчинившись спокойному, именно возрастному, укладу.
Она писала каждый день по шесть часов. Потом шла на пляж и дышала, дышала, разогнув усталую спину, медленно перебирая уже теплеющий песок уставшими пальцами.
Пять дней блуждала по Коктебелю, одна-одинёшенька: днём по посёлку, вечером по сырой гальке, как всегда на высоких каблуках, шлёпанцы купить в голову не пришло, да и платье на ней было, пусть и лёгкое, но, как всегда, –  длинное, чёрное.
– И почему глаза только черноту выбирают? Глубже она, что ли? Загадочней? А может, энергию солнечную лучше притягивает? Пусть напритягивает  побольше,  пригодится потом.  - Думала она. - Зимы-то у нас долгие… Хотя, где теперь – у нас?..
«Посеяла» на писательском пляже несколько своих сборничков. «Ведь больше всего мы надоедаем себе. Слишком много общения!»
Полежала носом вниз на камушках, понаблюдала тайком за окружающими, и поняла – тут своя вотчина, своя аура, чужаки не нужны, тем более провинциалы.
– Объяснил бы мне кто-нибудь вразумительно, что такое – провинциальность в творчестве?! – почти сердито воззрилась она на одного из самых агрессивных завсегдатаев, – вспомнились свои: Циолковский, Чижевский, Цветаева. Ну, что ж, Бог даст, и тут свои найдутся…

И правда, одна, из дома писателей, взяла Еленин сборничек, полистала, но так ничего и не сказала. Не вернула даже. Так и валялся потом на песке…
И Елене сразу вспомнился эпизод десятилетней давности.

Как-то пригласили её в молодёжную газету на общие посиделки. А на них  Булат Окуджава присутствовал. Любила она его песни, особенно – «музыкант стоит под деревом…», «на углу у старой булочной…», «ель моя, ель…»

Так вот… Пили чай за круглым столом, о столичной поэтической тусовке его  расспрашивали. А потом один из редакторов попросил Лену пару стишков прочесть.
– О чём?.. - Растерялась она.
А Булат:
–Что-нибудь… – за что больше ругают.
Прочла. Все на него смотрят, мол, как? А он молчит. Чаёк попивает. Ногу на  ногу высоко закинул. А из-под брючины, задранной почти до колена, синие мужские колготки видны, тогда такие только в моду входили. Молчит себе, и молчит… Нахохленный  такой. Весь в себе. Всем неудобно стало. Особенно Лене. Уж поругал бы, что ли? Классиков посоветовал читать. Нет. Молчит. Такое напряжение в воздухе повисло…
Тогда редактор другую тему предложил, и встреча продолжилась.
– Ей богу, если б могла, сквозь землю б тогда провалилась! - И сейчас передёрнулась Елена. - Бежала домой, слёзы глотая. И только лет через десять, когда дозрела, поняла, что у меня в стихах лишь личный мирок был, а у него – целый мир, да ещё и на дрожащей сердечной струне… Что ему был – её  лепет?.. А  может, просто себя в тогдашнем возрасте вспомнил, да и ушёл туда с головой…

На десятый день, в самую жару, отправилась на гору Волошина. Разулась и со всей нерастраченной энергией, походным шагом – ать-два… Ходить она любила. Так бы всю жизнь шла и шла, да ещё босичком… Тем более красотища вокруг была – неимоверная. Оазис чуда! Верхушки холмов розоватые от зацветающего кизила. Травы на склонах – шуршащие, звенящие, днём будто мёртвые, а к вечеру, глядишь, – опять живые… Море, как в волшебном зеркале отражённое, – явно нереальное в своём загадочно-напряжённом великолепии…
Домики – корявой лесенкой, улыбчивые, светлолицые. Цветы кругом. Виноградные листы серебристыми изнанками салютуют… Куда ни взглянешь, тропки вверх карабкаются – крутые, на каблуках не одолеть. Но как же к могиле Волошина не подняться, если уж приехала?

Подъём с непривычки показался тяжёлым. В висках будто молотом стучало. Открытые спина и руки сразу же подрумянились: шляпы-то с полями не было.
Подхватила распущенные волосы, прижала к макушке, вот и панамка! Но последние метры взбиралась почти на четвереньках, хорошо, вокруг никого не было. Все поумней оказались, знали, что, даже молодым, в горы при полуденном солнце нельзя! Добралась до вершины почти без сознания, села на валун. Согнувшись в три погибели, спрятала голову в тени низкого растрёпанного куста, и тут, хотите верьте, хотите нет, всё и началось…
– Здравствуй, Макс, – говорит… и чувствует, что голос-то, хоть убей, не её, да и плетёт какую-то ерунду. Ведь не знала тогда, что близкие Максимилиана Волошина именно Максом звали… Потом уже, в каком-то проспекте вычитала. И откуда тогда это знание к ней пришло, да ещё и панибратство какое-то, вовсе ей не свойственное? Уж точно – чары Коктебельские…
Ну, вот и продолжает она в том же духе:
– Хорошо ты устроился, Макс, – простор, ветерок, море без края! Заслужил видно. Не рассердишься, если я с твоего куста листок на память сорву, всего один?.. Ведь и дарить-то теперь некому. Все старые друзья как бритвой  отрезаны. И зачем я себя в такое одиночество – кинула? Как на Луну!
Посидела тихонько, и вниз подалась… Вниз-то полегче оказалось. Да и в теньке посидела: кровь в висках успокоила.
Только на спуске и поняла, какую красоту, на гору карабкаясь, пропустила. А воздух был – на вкус… Даже определения не подыщешь. Будто саму радость вдыхала!
Как же они всё-таки близко – и печали, и радости наши, а уж жизнь и смерть, вообще – за ручку.
Вышла Лена на ровное место, а тут…
Она… И сомненья-то никакого – сама Цветаева!
Одно плечо, как всегда, повыше – будто крыло поджатое. Знакомая прядка языком пламени в сторону. Идёт впереди, будто плывёт, и платье тоже – чёрное, здесь днём в таких никто не ходит. Будто по воздуху над тропой летит, только подол над камушками подрагивает…
Захолодело у Елены в сердце: знала, что они… всегда рядом, чувствовала, да и примеры были: там, в Тарусе да и в лит. театре. Но чтобы вот так, воочию!
– Может, предостеречь от чего-то хочет?.. Или своей бедой поделиться? Видно тянет её за душу – и там…

Прибавила Елена шагу. Страха никакого, да и почитания особенного – одна любовь, да ещё жалость, чисто бабья. Догнать захотелось, обнять, сказать, что и хуже бывает, да терпят ведь. Кого Бог любит, того больше и «голубит»…
Марина пару раз полуобернулась, так, что только щеку было видно да ещё веко полуопущенное, – мол, не отставай. А Лена и так – почти бегом! Но разве Марину догонишь?..
И вот… – ложок впереди. В нём Марина и скрылась. А Лена вдруг испугалась:
– Добегу мол, гляну вниз, а там – никого...  Так и оказалось – никого. А Лена и не обиделась. Даже разочарования не было. Мол нашла же её Марина, звала, что-то обещала…
Спать в эту ночь она уже не могла, на берегу осталась. Всё о них думала – о Максе, Марине, Серёже Эфроне. Сразу ближе они стали, роднее. Куда ни посмотрит – там сидят, тут идут, гравием поскрипывают… Примостилась она на песке под обрывистым свесом, глаза прикрыла – дышат совсем рядышком, одеждами касаются, смеются тихо так…
К утру совсем замёрзла, но идти к себе не хотелось.
Всё, казалось, уйдёт, что-то важное пропустит, а вдруг Она… опять придёт?..

…А наутро танки в посёлок вошли. Гарь – по всему побережью. Спросила у хозяйки – в чём дело?
– Да, наши с татарами задрались! Кто-то на пляже их бабку-травницу обидел. Ну, и пошло! Универмаг сожгли, все палатки на берегу. Правда, одна осталась… Какой-то мужик встал перед своей: «Убивайте! – говорит, – четверо детей! Чем я их кормить буду?!» И ведь пожалели…
На пляже тоже – колья, доски поломанные, камни в крови… Посидела на берегу. Муторно как-то... Шесть татар мимо прошли, с кирками и лопатами… Хорошо, хоть не разделась. Взгляды – такие… Так и затяпают!
Уже потом узнала, что они самозахватом местные виноградники выкорчёвывали. Землю ведь своей считают, незаконно отобранной… Назад-то их пустили, через столько-то лет, да – на камни и песок. Что на них вырастишь?..
Прошла по прибрежному бульвару. И, правда, палатка целая стоит, одна одинёшенька…

Потом танки убрались. Опять курортники замельтешили. И будто ничего и не было. Словно шторм налетел и откатил… Людской шторм.
И опять – солнце, море, жизнь… Только не у тех, чья кровь на камнях осталась. Уж больно много её было.
- Засыпали песком. И всё?.. Так не бывает, - вздохнула Елена.

Она, конечно, всё записала, с полной достоверностью, даже фотку генерала, зачистку проводившего, из газеты вырезала. Ведь не татар зачищал, эти сразу попритихли, а наших неформалов да «дикарей» – пять километров их по пляжам гнал, мол, ненадёжная братия…

Дня три потом Елена от всего этого отходила. Даже уехать думала. Но, куда? Может, об этом Марина и предупреждала? Порвёшь корешки, – не человек! Да ведь и здесь… – думала, случись что, первой помогать кинется, а сама банально проспала.
- Но ведь, и зная  наперёд, разве такое остановишь? Даже те, что на небесах – не могут! Вот и предупреждают…

Сегодня, после ясного тихого дня, – такие всегда бывают после бури, даже социальной, Елена, наконец, побросала в сумку свои книжки, и пошла искать  дерево, у которого поэты собираются.
Нашла сразу. Там уже народ собрался. Слушали совсем молоденькую хиппи. У ног её копошился такой же «хиповый» малыш. Оба хрупкие, в чём душа держится…
– А ведь в ту ночь – именно таких… – промелькнуло в мозгу у Елены. И где-то там, внутри, тотчас отозвались тяжёлые удары  дубинок, ругань, испуганные вскрики и стоны.
- Господи, ведь – прямо с детишками гнали…
В этот день у неё будто язык отнялся. Не смогла читать… Потом… –  уже через пару дней, и именно – об этом!
И вдруг, надо же, признали, книжки стали просить, следом ходить. Одна  поэт-фанатка даже шарфик на память выпросила… А Елена только смущалась. Знала ведь, что это Марина шутит, легонько так над ней посмеивается: «Хотела общения? Получай!».
Так потом и повелось… Утром работала, как вол, днём купалась, уже не на писательском, а на вполне диком пляже, а как стемнеет, – к дереву заветному. Подружилась и с местными, и с пришлыми. Своей меж них стала.

Откуда только не съезжались эти пришлые – из Киева, из Минска, из Тбилиси – со всего бывшего Союза, который видимо не такой уж и бывший… Как оказалось, каждый год – и автостопом, и пешком… Без денег совсем. Некоторые даже с грудничками. Уж точно – фанаты! Где они только не пристраивались…
С  одной  ленинградкой  познакомилась, родня  у  неё – музыканты в трёх поколениях, да и сама – скрипачка, интеллигентка вроде до мозга костей, а ночевала, знаете где?..
На склоне, за кустами, ближе к дикому пляжу, два сарайчика стояли: один  повыше, другой  пониже, одним куском толя покрытые. Так вот она, под утро уже, с тыльной стороны подберётся, пакет с пижамой из треугольной норки достанет, снимет свои дорогие лодочки и платье вечернее и, с ветки на ветку – туда, на надувной матрас, в спальник.
И  так  уже лет десять.  А что? И дождь  не  страшен,  и воздух с моря свежий. Денег отпускных  видно  только на дорогу и хватает. Зарплаты, сами знаете, какие теперь у культуры. На самоокупаемость её выкинули…

А другая приезжая уже лет шесть в конце сезона, когда маститые писатели в Коктебель наезжают, – на диком пляже в шалаше из чёрной плёнки обитает. Ей даже письма туда пишут. И, представляете, – доходят. Сезон закончится, рулон полиэтилена спрячет где-нибудь и – домой, перекладными.
Не  могут  такие  без  Коктебеля. Так  его изучили,  что экскурсоводами подрабатывают, в горы туристов водят и на катерах – местными байками ублажают.

А сегодня одна из фанаток в опустевший пионерлагерь меня завела. Оказалось, и он под завязку поэтическими нелегалами забит.
– Знаете, по ночам  у нас тут – и диспуты, и семинары, а иногда и до драк доходит… Мол, Клюев – или Маяковский?
– Конечно, – усмехнулась Елена, – непредсказуемый он – творческий народ. А околотворческий – тем более.
Вот за эту непредсказуемость и… лупцевали там, прямо по головам  – скорее всего, предсказуемые.

Елена тем, у кого малыши были, стала пирожки с сыром да булочки всякие носить. Именно с хлебом у них напряжёнка была. На вино-то сухое хватало. Оно на рынке в пол-литровых банках совсем дёшево продавалось. А рыбку, мелкую, конечно, у рыбаков выпрашивали, солили, вялили на солнышке – вот тебе и закуска, да ещё – виноград ворованный. Ворованный, он всегда слаще.

Вот и сегодня, собрались на тёплых козырьках над пляжем. Стихи, песни, гитара… Море мелкими прохладными брызгами, словно крыльями, обнимает. Поэзия. Дружба. Единомыслие и единолюбие. Как раз то, чего душа веками хотела…
– Скажите, вот почему – поезд можно остановить, а время, да ещё такое, – нельзя?..

Но тут подошли дожди. Два дня лили без перерыва.
А потом, наконец, солнышко выглянуло. Все обрадовались, и бегом на ещё сыроватый пляж. Только разделись, а тут опять – тучи… Как войска вражеские! Поступательно так, как капелевцы в психической атаке… И – прямо на бедных загорающих.
Фанатки сразу скисли, вещи стали собирать. А Елена, сама  не зная почему, вдруг вскочила, руки к тучам  вскинула:
– Стоять! Стоять!
И чего вдруг? Волосы разметались. Пальцы напряглись…
И  надо  же,  – остановились, словно в замешательстве.
– Вон туда пошли! Туда…
И, представляете, постояли, постояли, и двинулись в указанном направлении…
Поэт-фанатки аж заплясали в диком восторге. А посторонние наоборот – лежаки свои пооттащили и даже шляпами накрылись.
Тут и Елена в себя пришла, и даже испугалась.
– Ведь просто пошутила. А оно – вон как… Но, если так, то ответственность-то какая?..
Она и раньше чувствовала, что что-то такое в ней есть... Даже в книжки изотерические заглядывала. Но дальше подпитки своей энергией больных друзей и знакомых не заходила. Чувствовала, что даже это опасно.
– Ведь был уже случай, тоже – на море. Сидела как-то с подругой на берегу. И вдруг слышу – плачет кто-то в темноте. Подошла.  Бабушка  с  дедушкой  малыша  на  коленях  качают. Заболел,  говорят.  Температура  высокая. А  мать  кататься  на катере уехала… Кто-то посоветовал ребёнка к морю отнести, мол, у воды прохладней. Малыш просто огнём горел, бредил даже, а медпунктов поблизости – никаких.
Взяла его на руки, стала оглаживать и носить из стороны в сторону, прижав к себе. Пыталась всю его болезнь впитать – каждой клеточкой… Глядь, и спала температура. Старики – благодарить…
А меня потом всю ночь колотило! Аж зубы стучали… Впитала, значит.

А назавтра они же пришли милицией грозить, мол, что вы с нашим ребёнком сделали! Идите, посмотрите.
Пришла, а малыш сидит за столом с трагическим видом и строчки из моей последней поэмы, коверкая, лепечет:

«Смелть, давай, потантюем, – веди меня…
Смелть, давай, потантюем, – беи меня,
Вот тукую, без смысла без имени…
Чёлной бабоцки бахлома… Ма!»

Успокоила их. Мол, это он от меня  «намагнитился»… Пройдёт. И, правда, прошло.
Но ведь и тогда  –  страшно  стало,  почти,  как  теперь… А вдруг бы не прошло? Ни к кому потом рук не протягивала. Как отрезало.

И вот – опять… Хотя, скорее всего, это – случайность.
Но разве фанаткам объяснишь? Скачут, как черти загорелые. Мол, у нас теперь своя колдунья!

Правда, скоро всё в анекдот переросло и забылось. Но только не мной. Всю жизнь ведь ждала, что благословят – на целительство.  Даже  обижалась  немного.  Мол,  вроде, обещали… А сами?

Ведь  сколько  людей  вокруг  –  больных  да  увечных, особенно детей… А медицина теперь – почём? А так, хоть кому-то помогло б…   

Но дальше – уже не об этом…
Где-то через неделю, подходит ко мне одна критикесса из Москвы, в смешной такой чалме, и говорит: «Заинтересовали кое-кого ваши книжки, приходите в музыкальную беседку, посидим, почитаете…»
– Наконец-то… «лёд  тронулся, господа присяжные заседатели…» Только вот поздновато.
И хотелось, да не пошла к ним, не из гордости какой-то, ложной, нет, просто своих предать не смогла, ведь уже пригласила всей бражкой – на свой День рождения!
Кастрюля баранины с картошечкой, салат, винцо в стаканчиках  пластиковых…  И  всё  –  прямо  под  сенью  дома Волошина.
А назавтра – ещё и подарочек мне был… 
Вдруг подсела в столовой – тихая такая, интеллигентная женщина с внимательными глазами, жена Льва Ошанина: «Не хотите ли к нам – на полдник? По вечерам мы уже не принимаем, возраст, знаете ли. Вы здесь – новенькая, я вижу, а Лёва новичков любит…»
– Не зря, значит, я книжки свои «сеяла»…
 
Ошанины встречались мне и раньше – то в столовой, то на бульваре, – что-то из местной живописи покупали. Ходили всегда под ручку. Он уже глубокий старик, но как все возрастные поэты, до слёз молодящийся… Как жена – в строну, костыль отложит, и с юными поэтессами  говорит, говорит...
И глаза такими светлыми, лучистыми становятся…
А прибежит она с тарелками – взор у него тут же погаснет, и опять – старик.
Жена намного моложе была, чуть не вдвое, а подле него ровесницей выглядела, сутулилась, вся в сереньком, не выпячивала свою молодость, любила видно – по-настоящему.

Конечно, пошла я к ним, величина-то какая… – живой классик! Чай на травах пили. О жизни говорили, не о литературе… Почитала по их просьбе лучшее из своего. Хозяин свою последнюю книгу подарил: «Осколки любви». Иллюстрации – впору молодым. Любовь всегда с нами, сколько бы нам ни было.

А  вскоре  вдруг  резко  похолодало.  Предзимним  ледком потянуло. И все пришлые разъехались, вернее, разлетелись, как птицы перелётные. И Елена опять осталась одна. Игоря вспомнила, всё житьё-бытьё калужское. Домой потянуло…

Теперь прошедший сезон стал казаться лишь сном или книжкой – ею же самой написанной.
Но нельзя же только витать…
И тут назойливые вопросы быта яростно повысовывали из  плохо  простиранной  съёмной  постели  свои  змеиные головки: денежки-то кончаются…
– Может, работу поискать?..

В магазинчике, приводящем себя в порядок после летней сумятицы, куда Елена устроилась красить стены и полы, футболку к вечеру приходилось просто выжимать…
– А ведь, помнится, мама говорила, что женщины нашего рода не потеют…  –  растерянно улыбалась она.
– Да просто не работали до поту! – посмеивались продавцы, – голубая кровь…
Может, и голубая… – вздохнула Елена. Говорили, кто-то из декабристов к Денису Давыдову заехал, влюбился в одну из нашего рода, ребёночка ей сделал, а жениться не успел, на каторгу его забрали… Только деньги на родины оставил, да всё повторял – вернусь, мол! Но так  и  пропал. Девочка потом родилась, моя пра…

Когда  отделочный  ремонт  был  закончен,  хозяйка, Вера Ивановна Звонарёва, Верунчик – золотой цветочек, как звали её друзья и знакомые, предложила Елене остаться уборщицей, мыть по вечерам полы в торговых залах и подметать площадку перед входом.
–Как здорово-то, все денёчки – мои! – обрадовалась Елена, и тут уж потовые железы её  барского рода пробило окончательно.

Магазин  Золотого  цветочка  занимал  половину низкого толстостенного здания, похожего на старую крепостную стену.
По слухам, прежде, как раз в этой половине, обитал какой-то полусумасшедший  изобретатель:  кривые  зеркала  на  крыше городил, проволоки натягивал… Меж ними частенько искрило. У соседей  начали  болеть  головы, и  вскоре  доморощенного гения выперли, ещё и пригрозив на дорожку.
Но некая неприятная, припахивающая одновременно и серой и озоном, энергетика в этом доме всё-таки осталась.
Может, именно поэтому его хозяйку, Золотой цветочек, – тут же бросил муж, и она, крепко запив, каждую пятницу ночевала в подсобке, зачастую с новым собутыльником, и поутру уже сама напоминала нечто демоническое…

– Видимо болезненно-напряжённая аномалия творческого сознания создаёт столь же болезненную и даже губительную аномалию в быту, – тут же записала Елена в свой блокнот, – интересная мыслишка…

В полуподвальных залах магазина, не смотря на дорогие дезодоранты, пахло мышами и карболкой. Казалось, этот полугоспитальный запах просачивался из предыдущего столетия через постоянно образующиеся повсюду трещины.
Торговля шла плохо. И даже лампы дневного света под потолком постоянно мерцали, словно вторя последним конвульсиям угасающего здесь благополучия.

Позавчера, переодеваясь после работы, Елена вдруг заметила,  что  в  её  каморке  стена  над  батареей  слегка выпучилась, будто что-то живое выдувало её изнутри.
– Надо хозяйке сказать, – решила она, но, закрутившись, конечно же, забыла. Да нет, даже не забыла, а отвлекло её довольно занимательное для любой одиночки событие.
На  Елену,  будто  с неба,  кстати, прямо  на  швабру, неожиданно свалился вполне приличный воздыхатель…
– Надо же… – удивлённо хмыкнула она, – когда была о-ля-ля, никто не зарился, а вот среди поломоек – сгодилась!
Меняйте, бабоньки, имидж почаще! Мужчины любят разнообразие.  Да и судьбу-дуру легче обмануть.

Но всё же – о нём… Скорее всего этого красавчика, а он был именно таким, пленили её выбившиеся из-под капюшона золотистые прядки, или же – то, как она, азартно швыряя за парапет сухую листву, то насупливала брови как боярыня Морозова, то, прислонившись к дверям, рассеянно улыбалась, совсем как «Девочка с персиками» Серова…
Он ведь оказался художником. И она теперь смотрела на себя его глазами.
– Если теперь у нас такие дворники, то страна наша – окончательно в жо… – грубовато сострил он и, подхватив стоявшую поодаль метлу, принялся помогать.
– Поберегите пальто, вон, все полы извозили, да и перчатки, – улыбнулась она, – надо же, настоящий мужчина, кажется…

Мужчина для Елены всегда начинался с дорогих перчаток и добротной обуви. Всё остальное могло быть абы как, в общем, чуть лучше, чем у обезьяны.
– Мужик должен быть дик, но обеспечен. А те, что косят под интеллигентов, а не обеспечены – уже на пути к мутной, но уже женственности…

В  тот  вечер  они  управились  на час раньше. Кавалер сделал ей ручкой и, подхватив пыльные полы своего светлого пальто, легко запрыгнул в пойманную уверенным жестом маршрутку: «Завтра ещё потанцуем…»

Но  «танцевать»  таким  образом,  и  завтра,  он  явно не собирался. Дождавшись, когда Елена освободится, Женя, так он представился,  сразу  же  пригласил  её  к  себе. Как оказалось, у него неподалёку была художественная мастерская.

Елена, может, и не пошла б, но ведь помогал… Мастерская оказалась небольшой, но ухоженной и светлой.
– Опять признак женственности! Даже цветочки в вазе…

В основном он занимался скульптурой, лепил обнажёнку. А иногда, когда особенно нуждался в деньгах, ещё и каминную плитку под старину.

– Знаете, меня просто поразила ваша фигура, – с порога «взял он быка за рога», – такая гибкость, эротичность, раскованность… Мне бы хотелось с вами поработать. Я хорошо заплачу.
Ну, негоже… Негоже женщине с грацией баронессы  – махать метлой… Нонсенс!
– А я-то себе навоображала…– мысленно устыдилась Елена, – а тут, конечно же, – их сиятельство бизнес! Да-да, я не оговорилась, теперь именно он – сиятельство!
А духовность – фу, чернавка полоумная…

И назавтра она уже лежала в каком-то коробе с трубкой во рту, а он то ли заливал, то ли облепливал её чем-то тяжёлым и вязким.
– Клиенту, Леночка, – пока она ещё могла слышать, нашёптывал  обрадованный  её  согласием  «ваятель», – нужна натура! Чтобы все волоски и на лобке, и за ушком –  были на месте, все жилки и прожилки… Тогда, глядя на результат, он возбуждается... А возбуждение сродни восхищению! Нашу прежнюю лепню давно уже не берут.
А у вас,  дорогая,  –  изгиб  плечика, ну  просто…
А пяточки… А щиколотки… А запястья!

С головой утопленной в гипс, Елене было страшновато.
– Словно в гробу. А вдруг с трубкой что-то случится?.. А ведь надо ещё дождаться застывания…
Он «ваял» её на боку, на спине, на коленках. Потом две половинки заливочной формы разнимались, и Елене приходилось долго отмываться.

Два обещанных ею сеанса переросли в целую неделю. Она бы давно взбрыкнула! Но по окончании трудового дня её всегда ждали: великолепный ужин с довольно вкусным коктейлем и столь же приличные, хоть и неприлично заработанные… – всё же отмечало её уже изрядно одурманенное сознание – крупнокалиберные «зелёные».
– С моими запросами, на год хватит, а то и на два, – удовлетворённо отмечала она. Да и сил особо упираться почему-то уже не было, вернее, с каждым днём становилось всё меньше. Она стала заметно раскованней, безбашенней, что ли?.. Да и мир вокруг – словно плыл…
– Может, в формовочной глине – какие-то вредные добавки, или это от нехватки кислорода?..
–Жень, – как-то всё же поинтересовалась она, – а ты мне в коктейль ничего не подмешиваешь?
– Чего именно?
–Ну, наркоты какой-нибудь… Что-то я…
–Нет, конечно! – поспешно отвёл он и без того бегающие глазки – я свою натуру берегу, она меня кормит.

Как-то Елена повнимательнее вгляделась в особо удачное Женькино «творение», и вдруг её словно пронзило:
– А ведь подле красоты – опасность бродит…  – маньяки, мошенники, ворьё всякое…
Но то, что её саму уже давно подстерегло нечто подобное – ей даже в голову не приходило. В изрядно затуманенном мозгу словно замыливались и все опасения, и все тревоги.
Но прежнюю работу она всё-таки не бросала. Эта ведь – временная.

Сегодня отсыревшая стена под лестницей выпучилась ещё больше. С  неё  уже  сыпалось  крошево  штукатурки, и натекли сероватые струйки песка. Хоть бы вода не хлынула, – всерьёз заволновалась Елена, – может, трубу прорвало?..

И тут из стены выпал камушек, и через образовавшийся глазок пробился серебристо-оранжевый свет. Елене показалось, что прямо в мозгу у неё зазвучала, схожая с гудением проводов или жужжанием переселяющегося пчелиного роя, довольно странная мелодия…
– Хотя, какая же это мелодия, если всё – на одной ноте?..

Упёршись подбородком в стену, она заглянула в отверстие., увиденное столь поразило её, что на мгновение она буквально остолбенела, – нет, чудеса всё-таки ходят табунами… И, скорее всего, – к таким, как я!

Там, за стеной, из конца в конец тянулось что-то вроде освещённой автострады, вернее нечтострады, по которой не ездили, а с бешеной скоростью проносились пёстрые, ярко пульсирующие «аквариумные рыбки», правда, не из плоти и крови, а скорее из энергетических пучков разной мощности.
Они были и окрашены соответственно – в  более или менее насыщенные цвета. Эти «рыбки» то слегка потрескивали, то на высокой ноте почти взвизгивали, натыкаясь друг на друга.
– Информацией делятся, –  отметила Елена. Так  муравьи  друг  другу о пище или опасности сообщают, а интересно, что этих рыбок с такой силой тащит?.. Какая-нибудь сверхэнергия или сверхзадача?..
Это у нас теперь – ни задач, ни целей, ни сил… Совсем одурели в своём диком капитализме. Может, хоть эти на что-то сподвигнут! Зачем-то ведь прилетели…

Рыбки какое-то время не замечали постороннего наблюдателя, а может, делали вид. Кто их знает?.. Как вдруг одна, голубо-сиреневая, резко притормозив у любопытствующего глаза, не долго думая, нырнула прямо в него!
Но боли Елена не почувствовала. Даже глаз не заслезился. Только в мозгу раздался едва ощутимый щелчок, и тут же часто-часто залопотал несколько неестественный картавящий голос:
– Не  бойтесь. Я  исследователь  вашего  уровня.
Вы невольно рассекретили нас, и у меня нет другого выхода, кроме как использовать ваше тело, да и сознание, для порученной мне миссии.
Психика земных особей, особенно своеобразно мыслящих,  со своей,  отличной  от плебса  системой  ценностей, настолько неустойчива, что может представлять опасность даже для таких продвинутых, как мы.
Мы с вами немного поработаем, а потом всё сотрём из памяти, и – свободны! Согласны?.. Риска никакого.

Елена так растерялась, что ничего не ответила.
– А сейчас, закройте отверстие выпавшим камушком и отойдите, – скомандовала «рыбка».
Елена ощутила что-то вроде лёгкого напряжения то ли в пальцах, то ли в зрачках, и стена, подтянувшись, загладилась. Даже покраска выглядела новой.

Испуга не было. Да и быть не могло. Ведь Елене всегда  казалось,  что  именно  с  ней  должно было случиться нечто подобное! Ведь было уже…, и не так давно.

Заглянула  как-то  на  лит. семинар, а туда заезжий философ пришёл: чернявый такой, на подбитого ворона похожий. Такое зачитал, что просто мозги набок…
Ну, я и обрадовалась, мол, есть, наконец, с кем поделиться и собственным, пусть и околофилософским, но всё же открытием! Ведь меня всегда что-то глубинное, самостное интересовало, а вариться приходилось лишь в себе.

К тому, что стихи приходят целиком и сразу, я давно привыкла, понимала, что человеческий мозг лишь – биологический компьютер, собирающий информацию, обрабатывающий, чаще  в подсознании,  и  на  гора  выдающий  уже готовой.
Бывало, правда, и по-другому – когда писалось вроде и не мной, а по прошествии времени, со мной же и происходило…
И  тогда  становилось  ясно, что  моё  сознание  просто заглянуло в будущее, просчитанное моим же собственным биокомпьютером. Отсюда и интуиция.
Ох  уж  это  сознание… Именно  его-то и касалось то моё открытие.
Достала я из заветной папки пару страниц своих «бабских измышлений – на серьёзную тему…» Именно так обозвал их тот философ. А были эти измышления, не смейтесь пожалуйста, о первичности материи или сознания! В общем, кто раньше – курица или яйцо?..
«Сознание, – писала я, – зарождается наподобие головки масла в постоянно взбиваемых сливках материи. Чем дольше сбиваешь, тем выше по организации масло сознания, и тем жиже  и  опустошённее  обрат  остаточного  продукта.
Но ведь обрат – это обратно! И если эту ёмкость с маслом и не слитым обратом оставить на длительное время в покое, то её содержимое опять  превратится  в некую  аморфную  массу,  а  именно в подкисшие сливки материи… То есть сознание – это всего лишь постоянная составляющая материи. Так о первичности чего здесь можно говорить?»

Я даже два примера привела, самых простейших: «Взгляните на отрёкшегося от своего предназначения гения – перестал работать, пространство и время поисковыми призывами сотрясать, и – полная деградация…

Или ещё – всем известно, что «на детях гениев природа отдыхает». Исходя из моей теории, это легко объяснимо.
Гениальные родители, по ненасытной, жадной до жизни сути своей, вольно или невольно притягивают всё, работающее  на их самость, оставляя  детям  лишь пустоту обрата, в котором те потом и барахтаются…
И  только,  если  чада  гениев  особо не  приближены к  родителям  и  целиком  от  них  не  зависят,  им  и  удаётся из этого безликого ничто вырваться и что-то своё в этом мире сконцентрировать.
А таланты по генам им даются, да ещё какие…»

Конечно же, заезжий философ посмеялся надо мной, но вся эта история лишь предисловие к тому, что случилось потом…
Как-то утром,  уже через  год, собиралась я  на работу, и вдруг – пошло… Текст в голове пошёл, явно не мой.
Села за печатную машинку и, как под диктовку, отбарабанила всё, что успела уловить. На работу, конечно же, не пошла, еле потом оправдалась…
Вот пара абзацев из этого текста, для всех не верующих. Я его наизусть потом выучила, уж больно часто приходилось пересказывать:
«Сознание, как таковое, – всего лишь постоянная составляющая космической материи, скоплениями которой управляет ряд уже открытых и ещё неизвестных вам видов энергий.
При межгалактических катаклизмах эти скопления, встретив на пути объект с подходящей массой и скоростью вращения, обволакивают его и побуждают присутствующие на нём жизни, какими бы они ни были: органическими, неорганическими или силовыми – принять информацию для дальнейшего прогресса социума на данном объекте.
Это побуждение выискивает особи с максимальным для данной формы жизни энергетическим потенциалом и раздражает их наиболее подходящие рецепторы неосознанным беспокойством, которое на Земле и именуется мышлением.
При загрязнении атмосферы Земли и твёрдых сред обитания некоторые особи вашей планеты, а именно животные, насекомые, птицы, растения, грибки и бактерии начнут  мутировать  не только биологически, но  и  в сферах развития сознания, подселяя вам меньших братьев по разуму, с которыми у Землян, скорее всего, ещё будет немало хлопот.

Именно земная биологическая форма жизни, наиболее ранимая  и  уязвимая,  более  всего  подходит  для  развития сознания  и  его накопления. Стремление столь разнообразных «слабых» структур выжить, то есть сохраниться в своём энергетическом и корпускулярном воплощении, и побуждает их всё активнее вырабатывать в себе всё новые и новые виды энергий для удержания сознания в постоянно расширяющихся объёмах.

Скорее всего, этим слабым, с точки зрения космоса, структурам  и  предстоит  уберечь  космическое  сознание  от нашествия глобальной технократии, ведущей его к саморазрушению, а именно – обнулению. Но материя бесконечна, и формы её невообразимо многообразны, и что будет разрушено в одной её точке, воссоздаст себя в другой с наименьшими потерями и на более высокой ступени развития…».
 
–Видимо, о чём вопрошаешь, то и приходит. Я, конечно же, понимала, что тогда мне просто ответили. Но всё думалось, что в этом есть и ещё какой-то смысл. Вот теперь, наверное, и прорезался,  в  этом  самом  подвале… Будто родичей давно потерянных встретила. Не зря же ещё с детства – два солнца снились, одно справа, чуть побольше, другое слева…
Да  и  зачинали-то меня – в Копьяре! – вдруг припомнив, ахнула она, – а ангар со сбитой летающей тарелкой чуть не за стеной стоял… А вдруг и память можно, как семена, по ветру сеять?
И тут вспомнился ещё один знаковый случай: как однажды, ещё малышкой, столкнули её местные пацанята с моста.
Мутная зеленоватая вода. Медленное падение на дно вдоль лохматых замшелых свай, а вокруг – маленькие поблескивающие рыбки… Потом – свет, идущий сверху, и она – уже на берегу: сама по-собачьи выплыла, хоть и плавать не умела. Никого не узнавала. На вопросы  не  отвечала. Слишком долго под водой пробыла. Но ведь как-то дышала там… А как?..

Почему-то Елена уже любила этих «рыбок», таких маленьких, таких умненьких и, скорее всего, бессмертненьких?..
– Разве это не золотая мечта человечества?.. Но, попробуй, напиши о таком… 
Скажут, поди, опохмелись! Но ведь я-то не пила, ну, ни граммчика, – возмутилась Елена, – или всё же?..  Ох уж эти сомнения... Башку бы этому Женьке оторвать!
Поначалу она думала, что эпопея  с  «ваятелем» уже закончена, но он продолжал встречать её почти каждый день, водил по ресторанам, помог снять достойное жильё, сам его и оплатив. Елена хотела упереться… Но «рыбка»! Теперь всё решала она.

Вскоре её познакомили и с местной богемой. Дни летели, как  песок  с  ладони… На что только  она  не  нагляделась  за  это  время!  Видимо наступила эра извращений – вранья, в первую очередь себе самому. Извращений телесных, мозговых, социальных. Пиши, не хочу. Она даже не заметила, как ушла из магазина. Да и поступала теперь как-то…
–Ах, да… – «рыбка»! – постоянно успокаивала она себя.
Ведь, именно служа этой самой «рыбке», Елена всё чаще позволяла себе такое, чего осознанно не позволила бы никогда. Да и уверенность, что всё потом сотрут, тоже побуждала к вседозволенности. Ведь женское любопытство ещё никто не отменял…
Может, кому-то покажется странным, но Елене Сергеевне иногда хотелось побыть и плохой, ну, хоть чуточку…
– Плохие, они – счастливее! Всё им до лампочки, ничего-то на них не понавешено, никому они не должны! Наоборот, им – целый мир должен! Да и врать им реже приходится: враньё, оно, в основном – от жалости. А жалость сволочам не свойственна. Это добреньким да хорошеньким – всех жалко. Вот  и живут не своей жизнью, не своими заботами, а больше чужими. В общем, ни себе, ни людям!
Из уже накопленного, пусть и хлипкого, но всё же опыта, она успела вывести горькую закономерность:
– Мужчины влюбляются только в плохих женщин, вернее, не могут без них! А женятся, чтобы потом всю жизнь терпеть, – конечно же, на положительных занудах! А почему?
Да боятся быт в одиночку не вытянуть. Быт – это ещё та телега... –  пупок надорвёшь! Да и старость ведь – не за горами.

Вот и тешат тут своего «беса в ребро», оттягиваются без жён по полной… Елена, будто в угаре, металась в этом порочном кругу, а поутру строчила репортажи, даже авторучка перегревалась…
– Профессию – не пропьёшь, не прогуляешь. Уже два года, как культуру веду… А тут её, хоть лопатой греби! – довольно потирала она руки, – пусть даже и лже… Но ведь время такое! Лжесистема, лженаука, лжекультура…

…Но однажды она всё-таки очнулась – и реально, да и вообще – от всего этого… И где же, вы думаете?..
Да  на  мусорной  куче  под  тыльной  стеной  своего же магазинчика. «Ваятель» посапывал здесь же, правда, изрядно потрёпанный, с парой приличных синяков – под глазом и на скуле. Они лежали, обнявшись, на тёплых картофельных очистках. Над головами мерцало сине-чёрное небо, усыпанное неимоверно крупными звездами. А с моря тянуло молчаливой леденящей прохладцей.
– Штиль. Полный штиль… – лениво отметило Еленино полусонное сознание.
–Красотища-то какая… – зашевелился и Женька,  дохнув ей в ухо коньячным перегаром, – только что-то холодновато, даже иней на морде…
– А запахи?.. Кажется, это куркума?.. И тоненько-тоненько – то ли арбузом, то ли свеклой…– расслабленно поддакнула  она, – знаешь, а ведь всё могло закончиться и  хуже…
– Угу… – зачмокал он, поудобнее устраиваясь на её плече, – меня, вообще, могли прибить: увлёкся твоей фактурой, заказ на камин сорвал. А заказ-то был… В общем, пахал, как зверь, не  заплатили  ни хрена да ещё и – изметелили, как  грушу боксёрскую. Интересно, рёбра хоть целы?..
– А я, как с тобой связалась… Всё кажется, что потеряла что-то. Или – чего-то не хватает...
– Может, этого?.. – вынул он пузырёк с белым порошком, макнул в него палец и покрутил в носу.
– Так и знала… – распсиховалась Елена, – сволочь ты!
– Не хочешь, не надо! Кстати, ты денежки, что в казино выиграла, не посеяла? Очень жрать хочется…
– Не знаю… – сунула она руку за пазуху, где явно что-то мешало, – надо же, здесь, под курткой. И когда это я?.. Полный абзац! А ведь – были же мозги, даже культуру вела, помню – уговаривала бедолаг, мол, бедность – не порок, а для творческих – даже чернозём благодатный. Свобода слова, ведь…
Творите, милые! А сама?! Как «зелёными» у носа помахали… – вся культура побоку! Хотя, где она теперь?..
– Не видишь, где?.. – выплюнув выбитый зуб, криво захихикал Женька. – А всё-таки хорошо тут, правда? Сыро, мягко. Никто не дёргает…
– Угу.
– Знаешь, а я ведь Строгановку окончил. Несколько выставок было. А потом, – как стёрли! Хорошо, хоть тут осел.
Ай! Что это у тебя из глаза вылетело?! Розовенькое такое или синенькое, вроде иголочки…
– Душа, наверное… – усмехнулась Елена.
– А разве она в глазу?
– У меня, видимо, да.
– А  у  меня… – согнувшись, он  с  упоением  поскрёб пониже спины.
– А у тебя… – именно там, – тут же поддела его Елена.
– Знаешь, я думаю, она имеет право выбирать, – легко парировал он.
– Хи-хи.  Ладно,  не  комплексуй!  Вставай!  Пойдём, что ли?.. – потянула она его за рукав.
– Куда?
– Куда все – жить…

Обходя с фасада магазин Золотого цветочка, Елена вдруг остановилась. Вот странно, ни вывески, ни крылечка, только дыра вместо дверей  да выбитые стёкла.
– Будто лет сто прошло… – тупо уставился в эту дыру Женька, –  а может,  и  не  было этого магазина? Вообще?..
Так, бред больного сознания?..

Вернувшись на снятую Женькой квартиру, она долго отмывалась… Мочалкой – тело, горячей водой – разум, и свеженькой, почти ледяной, – душу!
– Хорошо, хоть вовремя одумалась, – убеждала она себя, – а то б… – как с тем ковриком, который, наконец, постирали, а он, оказывается, уже – из одной грязи был...
 Собрав свои вещички, она тут же перебралась к прежней хозяйке, от греха подальше…
Пересчитала наличные. Пока хватит, а там и – домой…               

Вдруг так захотелось в Калугу, на струю квартиру, к своей печатной машинке, и чтоб ещё и Аркашка там был…
В общем, чтобы всё – как раньше.
– И не удивительно, – согласилась она с собой, – у нас тут  все – только прошлым живут. И  никогда – настоящим.
Вся жизнь – только в голове, а реально – никакой.
А вот америкашки, те настоящим живут, как роботы. Далеко нам до них… Как впрочем и им – до нас.

Первое время смутное беспокойство ещё одолевало Елену, но она справилась с ним пивком. Ведь Аркашка именно на нём выбирался из запоев! Пусть и не свой, но – опыт!

– Гад – этот Женька! Убить мало… А ведь и к нему привязалась. Прямо, как собака к хозяину. Неужели все бабы такие?.. Вычитала как-то, что переспав с мужчиной, женщина, как земля, под него перестраивается, именно под этот мужской экземпляр… Как почва – под определённое семя. Именно поэтому проститутки не беременеют. «Почва» их – запутывается… Но  я-то  ведь  –  не  спала  с  этим  гадом! Тогда – что?.. Да одиночество это, клятое! – наконец, подытожила она, – раньше, хоть Аркашка спасал…

На приморском бульваре, благо – воскресный день, ещё во всю торговали  живописью,  книгами  и  безделушками.
А  чуть  поодаль,  у  антикварной  лавки, поблескивал, надо же… – розовый Кадиллак, тот самый… Елена, конечно, не выдержала, и – к нему.   
Обошла – и раз, и два, наклонилась к боковому зеркальцу, чёлку поправить, и тут задняя дверца приоткрылась, и чья-то  сильная  рука втащила её внутрь. Машина тут же рванула с места, и Елениного вскрика уже никто не услышал. А потом ей грубо залепили рот скотчем.

Ехали не долго. Дом, куда её привезли, слегка смахивал на крепость, правда, увитую уже подмороженным виноградом и мелкими почерневшими розочками. По двору она шла, уже не сопротивляясь. Стало вдруг всё равно. Симптом жертвы.
– Видимо это расплата, – не за юную же красотку меня приняли…
Тут – или казино, или блокнот кто-то заметил…
А тогда уже – по полной!
На веранде второго этажа уже был накрыт столик на двоих. Именно к нему её и подвели, предварительно развязав руки и отлепив скотч. Она тут же устремилась к перилам.
– Может, по этой зелени можно спуститься и всё-таки удрать?..
– Не выйдет! – услышала она за спиной, и обернулась.
Перед ней стоял Смагин, весь в белом. Смагин, с глазами Игоря:
– Ты так неожиданно смылась. Столько времени потратил, пока нашёл. Знаешь, Ленок, а ты, оказывается – первостатейная «б»… Понасмотрелся я тут! Интересно, какая ты настоящая – та, что там была, или теперешняя?
Я б тебя давно прибил! Но чем-то ты меня зацепила… Может,  живучестью?..  Я  ведь  тоже – живучий. Правда, после твоего бензинчика фейс целый год поправлял… Немцы новое лицо пришили, и ещё – так, по мелочи.
– Игорь… – только и выдохнула она, почти с радостью, – ты жив! Я не убийца, не убийца!

Новый Игорь был даже интереснее прежнего, только столь притягивавшей её траги-жёсткости в нём уже не было. Белозубая улыбка, лёгкая седина бачков… Её опять потянуло к нему, всеми жилками, всеми косточками…
– Ведь убьёт, наверное, ну и пусть… Зато – жив!
Видимо почувствовав перемену в её настроении, он придвинулся ближе, обнял, прижал к груди:
– Странно, к тебе такой, меня ещё больше тянет… Заводная ты, оказывается. Вот мы и позаводим нашу игрушечку, новый ключик подберём…
– А ведь когда-то и я Игорьком играла… – отметила она про себя, – пока не поломался. «Ничего нет страшнее сломанной игрушки… – кажется, так у меня было… – Ведь перестав быть чем-то, она может стать чем угодно…»
Господи, что ни накарябаешь, всё сбывается!
Игорь, прости меня… Ей богу, не хотела! Самосохранение сработало, автоматически! Потом чуть не сдвинулась…
– Чуть… – не считается. Кстати, правильно сработало.
Я тогда не в себе был. Причём, крепко! Теперь прошло. И  девок  ты  вовремя  выпустила, а  то б передохли. А так я чист.

Потом у них было две недели счастья. Полного. Оказывается, и такое бывает. Что ж… Не получив в этой жизни своего кусочка радости, не будет сил справляться и с бедами.
Она купалась в его губах, руках, запахах – день и ночь, забывая есть и спать. Они почти не разговаривали, обмениваясь лишь жестами и междометиями.
Но на третьей неделе их тела и чувства то ли устали, то ли пресытились. Взгляд Игоря опять стал жёстче, с прежней бесовинкой, а ласки – грубее, на грани фола.
У Елены появились синяки,  а  на  шее  и запястьях даже следы от зубов. Но и это не могло привести её в чувство.
Она любила! В этом уже ничто в ней не сомневалась, как, впрочем, и тогда…
– Пусть я буду тысячу раз не права…
Но ведь – прав не тот, кто прав, а тот, кто – счастлив!
А дальше – пусть даже смерть… После такого – не жалко.

Однажды, в на редкость дождливое утро, она проснулась почти нагишом, привязанная за руки и щиколотки к спинкам кровати. Игорь стоял подле и улыбался.
– Ещё одна игра… Остренького захотелось?.. – усмехнулась она в ответ, чувствуя, как всё её тело само выгибается навстречу его ласкающему взгляду.
– О… Да ты уже готовенькая… – ухмыльнулся он, придвигая к кровати тележку с завтраком, покрытую белоснежной салфеткой.
– Как же я есть-то буду, привязанная? – скосила лукавые глаза Елена.
– А у нас сегодня завтрак другого рода, я этого завтрака три года ждал… Хочу, чтобы ты по полной насладилась… Как я когда-то.
Сейчас я тебе пересадку лица делать буду! Получишь то личико, которого достойна…
Я хоть на «твою» могилку сходил, сподобился! Твоему бывшему  слёзки  утёр. Все твои писатели  были и издательство в  полном  составе. А  ты  моей  судьбой  даже  не  поинтересовалась.
– Нет! Всё не так… Я ведь тоже не в себе была! Считала,  что  всё  это придумала, чтобы книжку закончить…
– Ну,  вот  и  закончила. Пора  отвечать! Все мы за тех, о ком пишем – в ответе.
Под сброшенной салфеткой оказались хирургические инструменты. Он заклеил ей рот, и сел поближе.
– Всё… – молнией  промелькнуло  у  неё  в  мозгу, – теперь всё!
– Мне операцию без наркоза делали, криво усмехнулся Игорь, – после наркоты не брало. Только ей и спасался. Вот и ты сейчас поймёшь, как это… – когда с живого человека кожу дерут!
А потом я тебя, может, и прощу. Если, конечно, операция удастся. Извини, я ведь в первый раз…

И тут-то ей стало по-настоящему страшно. Умереть, это – одно, а вынести такое?.. Набрав через нос побольше воздуха, она  изо  всех  сил  дунула в скотч. Он оказался пересохшим: юг ведь, и тут же отлетел.
Истошный, душераздирающий вопль вырвался из её горла... Нет,  даже  вой  –  по  всем  внезапно  рухнувшим чаяньям  и  надеждам! И следом –  пронзительный визг, когда Игорь, наконец, выбрал нужный скальпель.

Но, едва он занёс руку, боковое стекло веранды будто взорвалось, и, ещё ухмыляющийся Игорь тяжело рухнул поперёк Елены. Краем глаза она видела и струйку крови, бегущую у него по виску, и оброненный скальпель, который показался ей несколько странным. Он почему-то был белым и довольно тупым…

В комнату вошла коротко стриженая брюнетка в спортивном костюме, быстро отвязала Елену и, подождав, пока она оденется, велела идти следом.
Уже от выхода, Елена всё-таки вернулась. Выражение лица Игоря было детским и безмятежным. Таким она его никогда не видела. Опасливо взглянув на инструменты, она вдруг обнаружила, что они… – игрушечные.
– Доигрались… Бегал  за  мной,  будто  за  смертью гонялся! Вот и догнал…

У ворот стоял всё тот же розовый Кадиллак, но посадили её в золотистый Бенкли. Брюнетка села рядом.
И машина медленно двинулась вверх по улице.
Через полчаса они были уже в другом, гораздо большем по  размеру коттедже, со множеством  балконов  и  веранд, открытых – и морю, и солнцу, и уже студёному ветру с пологих крымских холмов. Её провели в чей-то рабочий кабинет. Хозяина не было, но  на  столе  лежала,  листаемая  ветром,  именно  та, оставленная Громову книжка.
И тут уж Елена в полную силу выдохнула, а потом – медленно и долго вдохнула. Оказалось, что всё это время она как бы и не дышала. Не до того было…
Кое-как устроившись в огромном плюшевом кресле, она принялась расставлять всё случившееся по полочкам:
– Значит, и этот выжил… Воскресенье! Вот и воскресают… Хотя, один, как оказалось, – ненадолго.
В сердце вдруг с силой кольнуло.
– А ведь боль… – это и есть дорога в мир иной… –  еле продышалась Елена, – к Игорьку моему… Зря он ко мне на могилку ходил. Притягивает такое…
Дурачок… Попугать хотел! Попугал… И что?.. Дожидайся теперь – там… Время быстро летит.

Странно… Но Елена сразу узнала Громова, хоть видела его лишь раз, да и то, извините,  – почти трупом.
– Ваши деньги целы! – из  предосторожности  тут  же выпалила она, – все до копеечки! И даже поручение выполнено. Ну, то, про домик с садом...
– Да-с… Ну домик-то вы подыскали неважнецкий, – улыбнулся он, – можете себе оставить, за труды.
И вот вам ещё – на первое время… –  придвинул он к ней зелёную пластиковую карточку. – А паспорт…
– Не  надо  мне  ни  дома,  ни  денег,  оставьте  только паспорт. Я другую жизнь начинаю… Эта кончилась.
Кстати, это – ваше! – вынула она из сумочки сберкнижку на предъявителя.
– Ладно уж…– усмехнулся Михаил, – уговорили, и паспорт – ваш! Зачем он мне, теперь?.. И всё же – удивительное сходство! – вздохнул  он, вглядываясь ей в лицо, –
и случай – удивительный. Пожалуй, на целый роман потянет.
– Потянет… Я уже почти написала. А концовку вы сейчас  дописываете.
– Уже в соавторы взяли?.. – наконец, отвёл он заметно повлажневший взгляд, – знаете, ещё болит… Трогательной она была, ваша близняшка. Вы – сильнее… Да и умней, пожалуй. Но для женщины это не важно.
– Да и для мужчины… – вздохнула Елена, – иногда и дураков любят, и сумасшедших…
– Простите, что так получилось…
– Он сам виноват.
– Карточку заберите, не обижайте, – коснулся её руки Михаил, – вы мне жизнь спасли.
– Вы мне – тоже, по крайней мере, пытались. Но…
– Что я могу для вас сделать?..
– Сделали уже… Да нет, я вас не виню. Просто пустота иногда – страшнее смерти.
– Я тоже об этом думал. Редко что-то своё встретишь, вот и цепляешься.
– Хотите сказать – даже за такое?..
– Я и не думал вас обидеть.

Кстати, давно хотел спросить, зачем вы – пишете?.. Какой-то посыл?..
– Однажды видела, как соседский мальчик бабочку под стеклом закапывал… Секретик делал.
Я ему говорю: «Она ведь живая!» А он: «Зато всегда – тут  будет! Даже зимой. Снег разгребёшь, – красиво…» 

– Кажется, понял… Лена, а вы куда теперь?..
– Домой, куда же ещё?.. На могилку «свою» поглядеть.  Знаете, я Игоря рядом похороню. Поможете? Ужасно и глупо  всё  закончилось.  Он  говорил,  у  моего  подъезда памятную дощечку повесили… Представляете, а ведь она мне снилась! Будто я – там, внутри этого тонюсенького мрамора, и всех идущих мимо вижу…
        – Что-то не нравится мне ваше настроение, – покачал головой Михаил, – надо над вами шефство взять.  Можно, я как-нибудь загляну, уже в Калуге? Яблоками  хоть угостите?
– Штрифелем или коричневкой? Там  –  семь яблонь.
 – Антоновкой… Ближе к октябрю. Чтоб яблоко почти прозрачным было. И чтобы запах у него… Так волосы у любимой пахнут: тепло, и в то же время тревожно. Будто лёгкий озноб прошивает. Всё время боишься потерять…
– Да вы – поэт, оказывается!
– Мужчин поэтами любовь делает…
– Жаль, что только – на время, – вздохнула, поднимаясь, Елена. – Мужчины глазами любят. Им молодость, красота нужна, а это не вечно.
– Как вы – жёстко.
– Опыт… Ну, всё! Подгримируюсь, перекрашусь, и… – новую жизнь начинать, в том числе и литературную.
 У Игоря ведь получилось… – отметила она про себя.
– И всё-таки не понимаю. Всё менять – только из-за возраста?… – не сдержал невольной усмешки Громов? – Можно ведь легализоваться.
–Нет, хочется ещё побыть женщиной. Лет десять, хотя бы…
Но ещё важнее это – для творчества: 

Боюсь, что всей весомости созданья,
последнего, душе уж не донесть…
Ведь что иным – даже благая весть
на худосочных крыльях увяданья?..

– Это ваше?
– Да.  Знаете, а ведь мне  и  стиль придётся менять. Пусть
теперь  будет  что-то  лёгкое, современное, а уж –  под спудом…
– Хороший ход. Можно, я книжку себе оставлю? Так и не заглянул ведь…
– Теперь, значит, заглянете?..
– Да, уже другими глазами… Когда автора знаешь, даже голос за текстом слышишь.
– А ведь мне и голос придётся менять, даже внутренний.
– Вы, оказывается, сильнее, чем я думал… А если я скажу, что  ваш  Игорь  –  жив?..  Оглушило  его  только  и  слегка царапнуло. Тому, кто стрелял, блик на форточке помешал. Ветром её качнуло.
Выражение лица Елены начало медленно меняться…
– Сильная, говорите? Нет, куда сильнее я буду там, дома.