ЗЕМЛЯКИ
У татар не принято ходить на кладбище.
Нет такого, как у славян: чтобы скамейка у могилы, покосившийся железный столик. Сесть, выпить, закусить. Поставить гранёный стакан с водкой, накрытый ноздреватым хлебом.
Поговорить с ушедшими из жизни за жизнь.
А женщинам татарским вообще дорога к мёртвым заказана. Нельзя на погост. Женщина — она породительница сущего, хранительница его трепетного огонька. Ни к чему бывать там, где всё кончается.
Но вот это воспоминание... Сегодня опять приснилось.
Я — восьмилетний обалдуй. Летние каникулы в Башкирии, на большой железнодорожной станции Янаул. К вилке соседского «школьника» бельевой прищепкой присобачена сложенная вчетверо почтовая открытка. Крутишь колёса — трещит. Словно микулинский двигатель славного штурмовика Ил-2. Я лечу на бреющем над утоптанной тропкой и поливаю фашистских гадов яростным огнём автоматических пушек. Шмель сопровождения надёжно гудит над ухом.
На крыльцо выходит Белая Бабушка. Ак-аби — старшая в роду. Не дожили ни муж, ни братья. На кого похоронка, кто вскоре после войны — от ран.
- Умм, малай, айда домой!
Дома кружка тёплого молока утренней дойки, синеватого от пригоршни малины. Светящиеся изнутри ягоды бултыхаются, как бродячие морские мины в Финском заливе.
Разрумянившаяся бабушка хлопочет у печки. Эмалированный тазик наполняется шанешками — тёплыми, с жёлтой корочкой и коричневыми пятнышками на ней. Будто подсолнухи.
Бабушка берёт узелок с солнцебокими шанешками, повязывает выходной белый платок в мелких алых цветках. Берёт меня за руку:
- Айда.
Её ладошка твёрдая, тёплая.
Трубят маневровые, как слоны на водопое. Диспетчер хохочет по громкой связи на весь Янаул. Пахнет креозотом, полынью и пылью.
За путями — кладбище. Покосившиеся, заросшие памятники — полумесяцы, изредка — жестяные звёзды.
На дальнем краю — загородка. Там железные, крашеные в голубое пирамидки. Без имён. Только даты и цифры: «12.06.1942. 6 чел.». «26.05. 1942. Семья».
Ак-аби делает немыслимое: идёт на кладбище. Отворяет скрипящую калитку. Достаёт шанешку, разламывает пополам. Одну половинку даёт мне. Крошит свою над травяными холмиками. Я делаю то же самое.
Тихо говорит:
- Земляки твои. Ленинградцы.
Поздней весной и летом сорок второго эшелоны эвакуированных шли печальным потоком, как одна похоронная процессия. Стояли в Янауле подолгу. Жители собирали последнее — прошлогоднюю картошку, вялые луковицы. Пекли «пустые» (откуда мясу взяться?) беляши и шаньги. Несли на станцию, к эшелонам.
Ленинградцы в вытертых тёплых пальто, в пуховых платках крест-накрест. Жарким башкирским летом их била ледяная блокадная дрожь.
Голодные — всё равно ели деликатно. Собирали крошки в птичьи ладошки.
И умирали прямо тут, над дымящимися тазиками с шанешками.
По всей дороге. До Перми. До Омска...