Он расчетливо тратит на завтрак последний четвертак.
Теперь у него остается – на счастье, на горе – три цента.
Огромный мебельный грузовик, блестящий и желтый, остановился у фургона ресторана.
– Не подвезете ли вы меня? – спрашивает он рыжеволосого шофера.
– А вам далеко?
– Не знаю… Довольно далеко.
John Dos Passos
«Manhattan Transfer»
- Белка, надо проститься по-человечески! – прижимая к плетню, уламывал Платон нетрезвую девушку.
Летняя ночь шептала что-то неприличное.
Кособокий южный городишка из кожи вон лез, чтобы прикинуться европейским городом. Центральный проспект тянулся не вдоль, а перпендикулярно реке и был застроен разной степени ампирности пятиэтажными домами. Вокзал - стилизован под готический собор, а университет - под римские общественные бани.
Невнимательный турист, следующий советам путеводителей, вполне мог купиться. Он покорно почапал бы по рекомендуемому маршруту от привокзального фонтана через весь город к памятнику основателю республики.
Основатель, сияя бронзовой лысиной, вглядывался туда, где река опрокидывалась в лиман, и с одной руки - кормил бронзового журавля, а в другой - сжимал бронзовый маузер.
Невнимательный турист посетил бы мавзолей, в котором сквозь окошко в ладонь основатель глядел из латунного гроба на расписанный его прижизненными подвигами потолок. Спустился бы на набережную, оперся о парапет и полюбовался непокорными волнами быстрой реки и полями, усеянными муравчатыми холмиками, на противоположном берегу. И подтвердил бы – город, как город.
Но стоило ему сбиться с маршрута и свернуть с проспекта вправо или влево, как иллюзия рассеялась бы.
Он угодил бы в заросший по уши виноградом частный сектор. Его облаяли бы одуревшие от жары собаки в будках, презрительно оглядели бы чинно прохаживающиеся по утоптанным грунтовкам индюки и павлины. Он расслышал бы скрип журавлей, не живых и не бронзовых, а колодезных, смех, звон стаканов, а то и песню, которую нет-нет, да и заводила, молотя твердыми пятками по желтой земле, очередная красотка с корзиной мелких черных ягод на плече…
А, если турист оказался бы совсем дотошным, то приглядевшись, различил бы на стенах мазанок странные царапины, заметил , что яма посреди дороги – подозрительно правильной формы, а на том берегу реки - не холмики, а пулеметные дзоты.
На юге все растет и заживает быстро. И трудно было поверить, что всего пару месяцев назад здесь лилось не вино, а кровь.
Теперь пушки умолкли. Гроздья созрели. Ночь пахла жмыхом и дрожжами. Цикады тарахтели, как трактора. И Волхонский прижимал Белку к плетню и уговаривал проститься «по-человечески».
В переводе на общедоступный: до поезда оставалось часа два с копейками, Платон хотел посвятить его слиянию телесному, а девушка предпочитала слияние духовное. Ведь какая поэтическая ночь окутывала их!
Как его вообще сюда занесло? Это почти детектив.
Дней десять тому назад Волхонский почти твердо решил повеситься.
Причин был букет. К концу августа стало ясно, что жить абсолютно не на что. Из трех заказчиков – один решительно отказался платить безо всяких объяснений. Второй – не столь принципиальный – срывался и иногда плел по телефону какую-то фигню про кредиты… Третий, просто, исчез вместе с фирмой, охраной, квартирой, машиной и семьей… То ли на тот свет, то ли за границу.
Волхонский отнес в скупку обручальное кольцо, память о прошлой жизни, которой, уже казалось, и не было. Самому не верилось, что он был женат на прекрасной женщине с яростными глазами, что у них когда-то был очаг, уют, мечты, надежды… Должно быть, ему это приснилось.
За кольцо из сна дали восемь бутылок водки. Нет, в ломбарде, конечно, ему дали денег, но он тут же мысленно конвертировал их в алкоголь.
Одну из восьми он сразу приобрел и, ввалившись домой, откупорил, дабы залить тоску.
Залил немного. Посмотрел на стул.
На стуле висел выходной пиджак и на углу спинки - галстук. Этот галстук когда-то в приснившейся жизни подарила ему приснившаяся жена.
Галстук посмотрел на Платона. Платон посмотрел на бутылку.
Ну, вот допьет он ее. А завтра - еще одна. И еще одна. А потом?
Он хотел пробудиться, всплыть в явь и посвятить себя делу. Семья, как якорь, тянула на дно, нашептывала: спи, спи… Он обрубил цепь.
Наяву дело, которому он мнил себя посвятить, оказалось никому не нужным. Хотя еще время от времени профессиональная среда выдавала какие-то судороги. Но даже фельдшеру было ясно, что это агония. Что впереди? Цирроз? Проломленная в драке голова? Нищета? Забвение?
Волхонский опять посмотрел на бутылку. Бутылка посмотрела на галстук.
«… когда так просто сводит все концы…».
И тут позвонила добрая фея Фридриховна.
Нет, Фридриховна не была его любимой училкой немецкого. И вообще была русской с головы до пят. Просто ее бабушка с дедушкой - комсомольцы-энтузиасты, решили назвать первенца в честь кого-нибудь из основоположников. «Володя» - звучал банально, а «Карл» - напоминал вороний грай. Остановились на Энгельсе.
В результате ее отец – Фридрих Иванович - к тридцати годам, замучавшись отбрехиваться от подозрений в еврействе, стал представляться Федором. Мудрая прабабушка-колчаковка его с колыбели только Федей и звала. В качестве Федора он и стал известен в стране и за рубежом. Хотел и в паспорте поменять, но руки не дошли, скоропостижно скончался….
- Ну, что ты там? Покрываешься патиной? - весело спросила у Волхонского дочь Федора Ивановича Ольга Фридриховна. - На семинар не хочешь прокатиться?
Судороги среды.
Волхонский спросил, куда.
Фридриховна назвала город.
Звучало завлекательно. Бывшая Суоми, сказочный замок на берегу свинцового залива, под крепостной стеной - парк из фильмов ужасов, европейские улочки, крошечные пивнушки в подвальчиках, пьяные финны и самые красивые продажные женщины Северо-Запада.
- Кто еще едет из наших, и что дадут?
- Таня Колыма… - Фридриховна назвала еще несколько имен и подытожила. - Суточных нет. Билет туды-сюды, отдельный номер, питание…
- Когда? Пятого? Согласен. Только…
- Что только?
- Думаю, как дожить до пятого.
Только он начал об этом думать, как телефон вновь задребезжал. Звонил Смурнов.
- Срочно! Мне нужно сдавать списки! Поедешь на конференцию?
- Куда?
Смурнов ответил.
- Там же стреляют.
- Уже с июня, вроде, тихо.
- Ты едешь?
- Хотел, но, честно говоря, дрейфлю. А вдруг какой-нибудь снайпер не читал газет? А я ему попадусь в прицел? Проезд, жратва, гостиница… Ну, и вермут – рекой! Так - да?
Галстук с бутылкой посмотрели на Платона.
У него в голове складывалась комбинация, позволяющая не вешаться еще целый месяц. Кормить его будут. Напиваться можно на фуршетах. На табак, если курить дрянь, денег должно было хватить.
- Когда?
- Так прямо завтра! Такая чехарда! Держали, держали места до последнего, а теперь не захватает молодого представителя от России. Тебе же нет еще тридцати пяти? Значит, канаешь. Недолго. Десятого уже будешь в Москве!
- Если снайпер читать умеет…
Все совпадало. Можно было, не догуляв одного дня на конференции, рвануть на семинар, но… Широка страна моя родня. Была совсем недавно. Волхонский перезвонил Фридриховне
- А можно за билет туда – деньгами? Я поеду не из Москвы.
- Никак. Все едут одним поездом, в один прием, вместе со спонсорами. Спонсоры хотят видеть, за что они платят. Ну, «за кого». И получить билет ты должен лично в Комитете строго в среду.
Волхонский перезвонил Смурнову.
- А можете мне обратный билет перебить на Питер и днем раньше?
Смурнов сказал что попробует.
И тут влетела Зоя
- Скорее, скорее… Обеденный перерыв… - зашептала она, расстегивая на Волхонском рубашку…
- А после работы - нельзя?
- Мама заболела. Мне Юрку из садика забирать…
- Погоди! Мне надо, чтобы сделала для меня одну вещь…
Вещь выглядела следующим образом: Волхонский вечером садится в поезд и убывает к южной границе бывшей империи. Зоя на следующий день получает в Комитете его билет. Конечно, начнут требовать самого участника, но Платон позвонит и скажет, что застрял в пробке, или еще что-нибудь. Девчонки Зою знают, помнутся и отдадут.
Билет Зоя должна передать кому-либо из знакомых участников конференции. Ранним утром поезд тормознет в Петербурге, куда уже накануне вечером прибудет Волхонский. Он вскочит в вагон и наутро выйдет на перрон отвоеванного у чухны вокзала чин по чину в составе делегации.
На перроне Смурнов радостно сообщил Платону:
- Ну, вот. Правильно я не еду. Во всем поезде света нет. Таню Колыму не видел? Выступи уж там, как ты умеешь. Умоляю, хотя бы пару раз. А то в Ялте некоторые думали, что ты вообще не приехал. Из номера не выходил.
- Выступлю. Как умею, - пообещал Волхонский.
С помощью зажигалки он разыскал свое место, рванул дверь и произнес в темноту купе:
- Добрый вечер!
- Добрый вечер – отозвались два женских голоса.
Кое-какой свет с улицы все же проникал. Но разглядеть можно было - мало чего. Только то, что одна из попутчиц молода, и у нее большие блестящие глаза, а другая - дама в возрасте.
Дама в возрасте беспрерывно говорила. Она была журналистом радио «Маяк». Молодая, пакетик за пакетиком, без пауз, как белка, грызла фисташки и поддакивала даме в возрасте. Темой лекции был упадок нравов и возвращение к истокам.
Тронулись.
Волхонский вытащил из кармана фляжку коньяку и предложил дамам присоединиться к распитию. Радио «Маяк» заявило, что алкоголь яд, и никто из присутствующих, кроме падшего Платона, разумеется, его не употребляет. Белка кивнула и достала из сумки новый пакет орехов…
Волхонский, чтобы не вносить диссонанса, вышел в тамбур, глотнул смолы со спиртом, закурил и подумал…
- Скука.
И тут появилась Белка. В тамбуре тоже света не было, но в отсветах фонарей Волхонский успел разглядеть ее вишневые губы.
- Радио «Маньяк», - пожаловалась попутчица, словно вдогон его мыслям. – И неудобно не выслушать. Пожилой человек. Где мусорка – пакетик выкинуть? А у тебя коньяк еще остался?
Жизнь налаживалась.
Правда, Белке приходилось метаться между купе, поскольку радиопередача никак не завершалась, и тамбуром, чтобы глотнуть коньяку и выслушать очередную байку Волхонского.
Но дело шло. Пятый глоток коньяка уже сопровождался робким поцелуем, шестой - поцелуем взасос, а после седьмого попутчица позволила Платону положить ладонь на ее грудь. Тут коньяк и кончился.
К счастью, и радио «Маньяк» как раз завершило трансляцию и выгнало попутчицу из купе под предлогом переодевания ко сну.
От Белки пахло орехами и молодостью, губы ее были сильны, а грудь кругла, но… Лица Волхонский так и не разглядел.
- Ну, что? Вагон ресторан еще работает! – произнес Волхонский с тайной надеждой, что уж в ресторане-то свет есть.
Белка решительно потянула на себя дверь тамбура. Ее решительность вселяла надежду на успех конференции. Правда, что-то внутри робко буркнуло: «Идиот! У тебя денег только на папиросы!». Но эрос сильнее рацио. Волхонскому надо было увидеть ее лицо.
Миновав четыре темных вагона, дернув на себя семь железных дверей, они наткнулись на восьмую, которая не поддалась. Платон постучал в нее.
- Ресторан закрыт. Света нет, - ответили из-за двери.
- Это я вижу, верней, не вижу… А коньяк есть?
Коньяка тоже не было, но дверь открыли и дали пива.
С одной бутылки Белку окончательно развезло. Волхонский успел только узнать, что она начинающая журналистка, учится на заочном и мечтает попасть на ТВ… Потом попутчице резко поплохело, она качнулась и, оттолкнув Волхонского, пытавшегося еще раз коснуться ее груди, шепнула:
- Все. Бобик сдох. До завтра.
И ускользнула в купе.
А Волхонский еще с час торчал в тамбуре, курил, глядел в непроницаемое окно, доцеживал оставшееся пиво и ломал голову – не попал ли он в западню.
Разбудил Платона грохот духового оркестра. Дам в купе уже не было, и, вообще, вагон был пуст.
Он вывалился на перрон прямо в объятия поющих на провинциальной латыни девушек в национальных костюмах. Откуда снизу справа к нему подплыл кувшин с душистой влагой, чья-то красивая рука зачерпнула из него глиняной кружкой и протянула ее Волхонскому.
- С прибытием на нашу гостеприимную землю!
Платон ополовинил кружку. Боже! Ничего подобного он не пробовал в жизни! Амброзия!
- Что это?
- Вино.
- Какое же это вино?
- Белое.
- Но оно красное!
- Так туда вермута налили, - как само собой разумеющееся пояснила девушка в венке.
- А!
Волхонский замотал головой и углядел в толпе встречающих и встречаемых знакомого – мрачного великана Угрюмова. В руках у Угрюмова была папочка, а на груди бэджик, что выдавало в нем члена оргкомитета конференции.
- Никита, привет! А ты не видел… Тут со мной ехали две дамы…
- Фамилия.
- Волхонский.
Угрюмов улыбнулся одной четвертью рта.
- Я понимаю, что ты не Таня Колыма. Кстати, не видел ее?
Волхонский покачал головой.
- Фамилии дам?
- Не спросил.
- Журналистки? Пресса – в другой гостинице. Их уже увезли. И ты поторапливайся. Вон - автобус.
К автобусу наперерез, расталкивая поющих девушек и насилующих медь оркестрантов, шагал грузный человек с футляром чуть меньше виолончельного. За ним катилась решительная дама с двумя чемоданами.
Девушки пытались всучить человеку хлеб-соль и вино, но он отталкивал их и басил:
- Осторожнее, осторожнее! Восемнадцатый век!
Волхонский последовал за решительной дамой.
Сумка перевесила, и он не сразу втиснулся в автобус. Девушки в венках навалились сзади и втолкнули его в салон. И Платон чуть не упал на футляр.
- Осторожнее! – взревел грузный человек.
- Контрабас?
- Кобза, - оскорбленно пояснила решительная дама. - Ручной работы. Восемнадцатый век. Подлинная.
Последним на подножку вскочил Угрюмов:
- А кто-нибудь в Москве видел – Таня Колыма вообще в поезд садилась?
Поскольку никто не ответил, Волхонский спросил:
- А далеко до той – другой гостиницы?
Угрюмов, наконец, улыбнулся всем ртом:
- Тоша, остынь. Ночь на дворе. Все равно, завтрак - в нашей. В той ресторана нет. Так что, за фриштыком все увидимся.
Наутро, выбритый и по возможности освеженный, предварительно удостоверившись, что в ресторане еще пусто, Платон устроился на диване напротив входа.
Командировочные романы жестко регламентированы сроком командировки. Они не длятся дольше него. И не прерываются до его истечения. Что, если теперь Платон был обречен до конца пребывания ходить под руку с… Нет, ну талию, грудь он ощупал. Глаза большие… Но лицо! Он не видел ее лица!
Народ начинал подтягиваться в ресторан с двух сторон – от лифтов и от стеклянных дверей.
Мужской пол Платон не отслеживал. Из дам призывного возраста первой возникла за стеклом рослая блондинка с ногтями в полпальца длиной и ногами из ушей. Волхонский даже загрустил, что это, явно, не его добыча. Белка была ему по плечо.
Затем проследовали несколько дам непризывного возраста.
За ними - троица призывного, но их приметы не совпадали с приметами объекта.
Чинно проплыло мимо, снисходительно кивнув ему, радио «Маньяк».
Волхонский занервничал. Сбегал в ресторан и внимательно осмотрел жующих… Ну, не эта же лупоглазая с кривыми ногами… Лупоглазая вылупилась на него. Платон испугался…
В ресторан в сопровождении двух священников вплыл глава оргкомитета Семеныч и запищал детским дискантом:
- Господа! Что же выделаете, господа?! Наша конференция проходит под патронажем церкви! Она посвящена возрождению традиционных ценностей. А вы… Давайте, все возьмем за правило, придя в трапезную, творить молитву, прежде чем вкушать хлеб насущный… А что в кувшинах?
Последний вопрос относился к радостной официантке в национальном костюме
- Вино.
- Какое еще вино? - закатил глаза Семеныч.
- Белое…
- Но оно красное, - меланхолически заметил один из священников.
- Так туда вермута налили, - как само собой разумеющееся пояснила официантка.
- Уберите, - скорбно вздохнул Семеныч. – Завтрак с вином! Это же надо…
- Только на обед подавать? – не поняла официантка.
- Трезвым следует быть круглосуточно!
Официантке чуть не стало дурно.
- Как же всухомятку-то?
- Наша конференция должна пройти в духе трезвости.
Официантка ухватила два кувшина и заметалась, не зная, куда их деть. Волхонский перехватил один у нее из рук.
- Батюшка… - повернулся Семеныч к священнику.
Тот забубнил «Отче наш».
Волхонский ретировался в холл, хорошенько отхлебнул из кувшина и спрятал его за спинку дивана.
И тут за стеклом замаячило в луче солнца белое платье, над белым платьем - зарево рыжеватых волос, а под заревом - черные очки в пол-лица. И в холл вошла неописуемой красоты девушка. Его девушка.
Мало того, что вошла, она, ни секунды не мешкая, приблизилась к дивану, склонилась к Платону, сняла на секунду очки… Волхонский узнал глаза Белки, скажем прямо - красные, опухшие и без макияжа.
- Ну и дали мы с тобой вчера, – шепнула Белка, поцеловала Волхонского в щеку и вновь скрыла глаза под стеклами.
Платон вскочил, подставил Белке локоть, она взяла его под руку, и они под «Аминь» вошли в трапезную.
Все мужские головы разом повернулись в их сторону. На лицах повернувшихся было написано: «Кто такая?» и «Когда Тоша успел?». Невозмутимы остались лишь два сербских делегата, уже задвинувших в угол киевскую журналистку - блондинку с непомерными ногтями.
И понеслось. Попы молились, делегаты совещались, человек с футляром – народный артист - пел под антикварную кобзу русские и украинские песни, публика неизменно начинала подпевать, легко заглушала его непоставленный басок – и пела очевидно лучше артиста. Персонал ресторана, вняв возмущению делегатов, нашел соломоново решение: кувшины с ершом ставили не на, а под - стол всем кроме Семеныча и священников. Платон отсидел положенное на круглых столах, выступил в университете перед грустными вчерашними детьми, вкусившими войны. Делегатов свозили по изрытой снарядами дороге вдоль берега быстрой реки во второй по значению город непризнанной республики, весь изрешеченный обстрелами. И всюду их встречали песни на провинциальной латыни и кувшины с ершом, чрезвычайно нервировавшие Семеныча.
Десять дней пронеслись пулей. Десять ночей еще стремительней, а одиннадцатую Волхонскому предстояло провести на купейной полке.
И поэтому в последний вечер он пытался утащить Белку в номер, а Белка сопротивлялась по одной ей понятным причинам.
- Опять этот тип! – выдохнула она и оттолкнула Платона от себя и от плетня.
Действительно, в пятидесяти метрах от них стоял и делал вид, что любуется звездами, мужчина, которого они уже несколько раз замечали рядом с собой в самых разных местах. Платон сначала поставил Белке диагноз «паранойя», потом попытался списать частоту встреч на малонаселенность города… Но теперь и его знакомая фигура встревожила.
- Я и говорю: хватит шляться. Пойдем в номер. Через час за мной машина придет.
Белка решительно шагнула к знакомому незнакомцу.
- Вы за нами следите, что ли?
Незнакомец растерялся, но лишь на миг:
- Правда, шли бы вы в номер. И нам спокойнее.
- Вы кто? – растерялся уже Платон.
- Кто-кто? Эсбэ республики. Вы же лазите, где не попадя. Пьяные. Вам кажется, что тут спокойно. А это только кажется. Мало ли, что? Могут стрельнуть, могут похитить. Им конференцию сорвать – милое дело… И нас упырями выставить. Да и честно говоря, умотали вы меня… Скорее бы этот праздник кончился.
Платон ухватил ошеломленную Белку за руку и успел дотащить почти до порога гостиницы, но там она очнулась и вновь заартачилась…
- Нет, я не хочу в номер. Пойдем в пресс-бар.
- Там полно народу. Ты что, не хочешь последний час побыть наедине?
- Я хочу вина и танцевать! - топнула ногой Белка.
Проходившая мимо женщина с кошелкой вдруг бросилась к ним.
- Ой, вы с конференции? Вина и танцевать? А пойдемте к нам? Вон мой дом! Муж будет очень рад. У нас вина - залейся. А танцевать – музыку включим, двор большой!
Но тут с одной стороны из-за угла вырулил эсбешник, а с другой - Угрюмов.
- Нет, нет! – воскликнула Белка. - Спасибо огромное, но мой любимый сегодня уезжает. И мы хотим трахаться, как кролики, как речные крысы…
Оставив остолбеневшую женщину и усталого эсбешника переварить услышанное, Белка-таки утащила Платона в бар.
Там на нее сразу же напал местный журналист и принялся рассказывать об истории края. Белка поддакивала, грызла орехи дула вино и на глазах косела. Платон понял, что заключительный аккорд безнадежно профукан.
Спустя полчаса их разыскал Угрюмов, отвел совершенно окосевшую Белку в номер, погрузил печального Платона в машину и доставил на перрон.
Вагон был абсолютно пуст. Платон выбрал купе посередине.
Провожавший его Угрюмов вдруг исчез и через полминуты возник с исполинской сумкой.
- Это еще что?
- Фильмы. Таня Колыма отправила, собиралась показывать и сопровождать комментариями. Но не приехала. У нее в последний момент кто-то то ли заболел, то ли помер. А теперь они нужны ей на семинаре…
- Э! Я так не договаривался! Ты понимаешь, что я сутки по Питеру буду шляться, куда я - с таким баулом?
- Это не баул, а кофр. В камере хранения оставишь. Ну, как я их еще отправлю? С проводником? А дальше?
И Угрюмов попрощался.
Но едва вагон опустел прямо на перрон каким-то неизвестным науке способом въехал, сияя фарами, военный уазик. Из уазика выскочил офицер освободительной, как считали на этом берегу реки, или оккупационной, как полагали на противоположном, армии. Офицер прямиком рванул в вагон, а шофер - дохлый солдатик в застиранном до белизны хэбэ - принялся выгружать из задней двери машины какие-то коробки.
Красавец-полковник вырос в проеме двери купе, оккупированного Волхонским
- В Петербург? - зычно осведомился он.
Платон промямли что-то утвердительное.
- Посылочку передадите? Не волнуйтесь, никаких хлопот. Вас встретят. Прямо из вагона - под белы руки.
- Ну, если только под белы… Потому что у меня тут… - Платон потянул за ручку баула, оставленного Угрюмовым и ужаснулся, там было пуда два…
- Слово офицера! - рявкнул полковник, посторонился и впустил в купе солдатика с двумя коробками - одна на другой, за которыми его было не видно.
Солдатик, посинев от натуги, запихнул их в отделение над дверью. Офицер козырнул, и они скрылись.
- Все сошли? Провожающие? - пропела в коридоре проводница…
- Водки нет? - спросил у нее Платон.
- Только пиво. Крепкое - в розлив в ресторане.
Платон пересчитал деньги. На розлив ему, явно, не хватало. Дорога была долгой - две ночи и день. В Питере понадобятся копейки - на метро хотя бы. Надо же чем-то и перекусить в дороге…
Поезд тронулся. Спустя минуту, проводница, поставила на стол обёрнутую в рекламный журнал поллитру и произнесла цену. Вполне приемлемую.
- А чего же…
- Так на вокзале - ни-ни. Мало ли, проверяющие….
Жизнь вновь налаживалась. Платон взял еще и бутылку пива, выцедил ее и решил спать.
Ему приснилась Белка, зарево ее волос и запах ее кожи, которой, он точно знал, ему больше никогда в жизни не коснуться.
Разбудила его таможня недавно независимого государства.
- Шо везем? – спросил рослый детина в маловатой фуражке, которую ему все время приходило придерживать за тулью…
Платон раскрыл баул. В нем была стопка металлических банок с пленкой.
- Селедка! – воскликнул детина и достал консервный нож.
- Полегче! - осадил его Платон и лёгким движением руки открыл коробку.
- Что это?
- Фильмы. Пленка.
- Порнуха?
- Проверь, - надоело Платону.
- Как? – оторопел детина. - Вынужден буду изъять. Для экспертизы.
- Изымай. Только справку дай! – с таким искренним облегчением произнес Платон, что детина передумал и похоронил его надежду избавиться от ноши.
- А в коробках?
Тут Платон струхнул. Что в коробках – он не имел понятия. В чем, как на духу, и сознался.
- Вскрывай.
Платон лепетнул, было, что мол, это чужое… Но повиновался.
В одной коробке оказалось двадцать банок варенья, в другой сорок – армейской тушенки.
- Вскрывай! – вновь потребовал детина и вручил Платону консервный нож.
Тушенка оказалась тушенкой, а варенье вареньем.
- И что мне теперь с этим делать? Как я объясню… Говорю же – не мое.
Детина, резко подобрев от осознания, что мзды с Платона не стрясти, подмигнул ему:
- Как «что»? Баллон у тебя, смотрю, вон из-под подушки торчит. Теперь и закусь есть! Свалишь на нас – хохлов… Доброй дороги!
Ничего не оставалось, как последовать совету таможни. Платон хлопнул сто грамм, закусил тушенкой с вареньем, потосковал о хлебе и опять уснул.
Утро встретило хмарью, аккуратными домиками, мелькавшими меж аккуратных полей и надписями на смешном русском языке. Границу пересекли ночью.
- А таможня? - спросил Платон.
- Увидели, что вы спите, решили не будить, - пояснила проводница.
- Запад! – резюмировал Волхонский.
Но путешествие по западу было недолгим, явилась родная таможня, своя. Варенье с тушенкой ее не заинтересовали, а вот на фильмы она потребовала сопроводительных документов.
- Изымайте! Только справку дайте! - вновь обрел надежду Платон.
Увы, искушенная родная таможня, пошарив на дне баула, обнаружила там искомые документы, о которых Угрюмов Волхонскому и словом не обмолвился, и радостно козырнула:
- Счастливого пути!
В Питер прибыли, спустя еще полсуток.
Баул Платон кое-как взвалил на плечо, но как быть с коробками… Не успел Волхонский подумать об этом, как в проеме возник офицер. Красавец-каперанг.
- Здравствуйте. Я - за посылкой.
За офицером в коридоре маячил дохлый морячок.
- Отлично. Все наверху. Кроме двух банок.
- Некомплект? Почему?
- Я их съел. Все равно бы испортились. Их вскрыла таможня независимого государства.
Ссылка на независимое государство, действительно, сработала безотказно. Офицер понимающе махнул рукой, потом взглянул на груз и охнул.
- Давайте, вы поможете мне донести коробки до машины, а мы вас потом довезем, куда скажете, - предложил он. - Хоть - до финской границы.
Платон удивился.
- А ваш матрос?
- У него грыжа, - пояснил каперанг, бросив на матросика нежный взгляд. Настолько нежный, что Платону стало неприятно, и он отказался, о чем пожалел очень скоро.
До Казанского собора пришлось отдыхать трижды. Пересекая Фонтанку, он всерьез подумывал о том, чтобы швырнуть баул в мутную воду. У канала Грибоедова уже не подумывал. До мастерской художника-авангардиста Хлебова оставалось пара сотен метров.
Позвонить Хлебову из пресс-центра заранее было можно, но это никак не гарантировало, что он не забудет о приезде Платона. У авангардистов короткая память. Да и потом, Хлебов из мастерской выходил только за портвейном. Правда, иногда недели на две.
«Только бы он был дома…», - прошептал Платон на последнем дыхании подползая, к дому в подвале которого гнездился мрачный гений художника.
Темами картин Хлебова были обнажённые женщины, но не совсем обычные. Хлебов рисовал их изнутри. В его видении женщины состояли из внешних отверстий, от которых тонкие трубки тянулись к центру и вливались в зияющую пустоту.
- Привет! – окликнул Платона женский голос. Он опустил баул на асфальт и только потом поднял глаза.
Это была искусствовед Лопухина, одна из моделей Хлебова, чьи внутренние трубки он живописал с особой выразительностью.
- Привет.
- К Хлебову?
- Ага. Дома?
- Дома. Но сейчас к нему не стоит.
- Что случилось?
Лопухина весело пожала плечами.
- Как обычно. Неделю - на кочерге, теперь - белка. Только что - еле ноги унесла. Сам нас с Новиковым, ну ты помнишь – поэт, вызвонил, а только мы вошли, набросился с топором. Орет: «Ты демона привела!». И пару зубов поэту выбил. Хотел и мне, да я верткая. Теперь рубит картины. Слышишь?
Платон прислушался и, правда, различил какие-то подземные толчки. Ничего из ряда вон выходящего в эксцессе авангардиста не было. Такое с ним случалось. Но почему именно сегодня? Платон сел на баул.
- Черт!
Лопухина склонилась над ним.
- Проблемы? Помочь?
- Да нет, все нормально. Доползу до Финбана, сдам багаж, погуляю до утра по Выборгской.
- Гулять надо по этой стороне, на худой конец – по Ваське, - с корневым петербургским апломбом возразила искусствовед.
- Не успею и на мост и на поезд. Он стоит пять минут.
И Платон поведал ей о своем путешествии и комбинации, которая рушилась, как карточный домик. Лопухина поджала губы и задумалась.
- Я живу на Петроградской. В принципе, от меня… Успеешь.
- Да, не стоит.
- Ну, похмелиться-то надо? - весело угадала Лопухина. - А в кармане, небось, пусто.
- С чего ты взяла?
- С того, что иначе ты бы не пер этот мешок с Витебского на себе. Когда ты при деньгах приезжал, то с поезда - прямо в Европейскую, и даже за угол - на такси. Барин! - последнее слово она произнесла почти нежно.
Платон поднял бровь. Они были шапочно знакомы несколько лет, но он никогда не замечал в ней и тени симпатии к себе.
- Ну, раз ты меня рассекретила…
- Мы, бабы - проницательны.
На Петроградской Лопухина отправила Платона в душ, выдала ему пижаму бывшего мужа, усадила на диван, утыкала подушками, укрыла пледом, напоила коньяком, накормила супом и бутербродами, потом без преамбул влепила киношный поцелуй, стащила с дивана на пол и, спустя полчаса пыхтения, резюмировала:
- Хорошо.
Платон смотрел в чужой потолок, лежа на чужом полу рядом с чужой женщиной и недоумевал, что она в нем нашла. Но спросить постеснялся и заговорил об искусстве… Ночь они так и провели в разговорах на отвлеченные темы, перемежавшимися приступами страсти.
В пять утра Лопухина за свой счет вызвала такси, проводила Платона до машины, обняла и на прощание поцеловала его просто и откровенно, как целуют жены.
По дороге к вокзалу Волхонский глядел в стекло на рабочую изнанку Северной пальмиры и не понимал, как к тому слабому подобию человека, которым он когда-то был, можно было испытывать хоть какие-то чувства. Даже самые примитивные. Его явно принимали за другого. Вероятно, за Платона Волхонского, которым он давно уже не был, и не пытался этого скрывать.
Человек, которого уже не было, заложив жизнь в ломбард, проехал насквозь страну, которой уже не было, но господь почему-то все медлил пресечь эти гастроли призрака.
Поезд стал на перроне, аккуратный чистенький, международный. Вот только одного Платон не предусмотрел. Того, что если не окажется ни одного пассажира до Питера, то ни одна проводница так и не откроет ни одной двери. Так и вышло.
Платон пробежал мимо нескольких вагонов… Свет не горел. Все спали. Он тщетно стучал в стекла служебок.
В одном из тамбуров мелькнуло лицо курящей с закрытыми глазами проводницы. Она, в ответ на стук, приоткрыла дверь, ноне глаза. Платон начал что-то объяснять про семинар, про то, что он как бы считается пассажиром из Москвы…
Проводница, не подняв век, произнесла:
- Билет.
- Так билет мой у кого-то в поезде, я даже не знаю, у кого…
Проводница захлопнула дверь.
Это был не окончательный крах. Через пару часов в том же направлении отправлялась электричка, и к обеду Волхонский так и сяк добрался бы зайцем до пункта назначения… Но красота комбинации рушилась.
Уже потеряв надежду, Волхонский по инерции прошагал до следующего тамбура и тут увидел за стеклом знакомую физиономию.
Физиономия была задрана в потолок, для того чтобы пиву из бутылки было удобнее перемещаться через ротовое отверстие под воздействием силы тяжести в пищевод. Судороги кадыка не оставляли сомнений в том, то вечер накануне бы томным.
Платон состроил физиономии рожу. Физиономия подёрнулась судорогой воспоминания, затем просияла, и дверь открылась.
- Вы… - протянула физиономия.
- Волхонский!
- А! Смотрю, лицо знакомое… А я - Мартьянов. Мы с вами в Суздале…
- Точно.
- А зачем вы выходили?
- Прогуляться!
- А! – удовлетворилась объяснением физиономия: - Пива хотите?
Спустя полчаса, Патона обнаружила в тамбуре все та же проводница. Она, наконец, подняла веки и потребовала, чтобы Платон предъявил билет или сошел. Но сойти можно было уже в пункте назначения.
И лишь за полчаса до прибытия из купе начали выползать к туалету участники семинара.
- Привет, Тоша! А я тебя вчера не видел! Ты в каком купе ехал? - пробормотал, зевая, Жора Офесян.
- Вчера я был на другом краю ойкумены.
- Понятно. А Таню Колыму не видел? Она фильмы должна привезти…
- Фильмы у меня. У кого мой билет?
Жора не знал.
Так до самого перрона, до оркестра, до девушек в национальных костюмах, спевших им на ледяном ветру чухонскую песню, Платон и проторчал в тамбуре.
Благо, до гостиницы была пара шагов.
Платон назвал девушке-портье фамилию.
- Ваша жена только что взяла ключ, - прощебетала та.
- Какая жена?
- Да! Да! – подплыла к Платону и чмокнула его в щеку добрая фея Фридриховна. - Я все разрулила. Зоя мне сказала… Ну, и я перебила твой билет на нее.
- Она не жена мне…
- Тихо, тихо… Ты хочешь, чтоб меня с работы выгнали? Я для него стараюсь, а он… Отдельный номер вам выбила. Слушай, а ты Колыму не видел? Она в поезд вообще - села?
Волхонскому стало дурно.
- Она в номере?
- Кто?
- Моя жена, - чуть не вырвав, выговорил Платон.
- Только что видела ее на набережной… - засуетилась фея.
- М-да? – скривилась портье, скосив на стеллаж с ключами. – Передайте, пожалуйста, вашей супруге, что ключи надо сдавать. На будущее. У нас строго.
- Сумку у вас можно пока оставить?
- Нет-нет! Мы не несем ответственности… Ольга Фридриховна, так сколько еще держать бронь на люкс для этой… Колымы?
Платон неопределённо выругался и вышел из гостиницы к заливу с консервным названием.
Он упал на пластиковый стул все еще не свернутого летнего кафе. По местным понятиям лето продолжалось.
К нему подплыла официантка.
- Что будете заказывать?
- Ничего, - буркнул Платон. - Денег нет.
- Тогда освободите столик.
Платон понял, что сейчас убьет официантку, причем баулом с фильмами.
Но тут над ухом прозвенел знакомый голос:
- Тоша!
На стул напротив плюхнулась Зоя и заказала две кружки пива желтопузов.
- Где ты была? Где мой билет? Я чудом вскочил в поезд. Я о чем тебя просил? Я просил тебя приезжать? Я говорил: соври, что ты моя жена?
- Это все Фридриховна. Она сам предложила. А я… Я соскучилась.
Платон вгляделся в мутную исчезающую даль залива. Казалось, там в этой дали уже ничего не было, воды обрывались в пропасть. Край земли. Граница ойкумены. Потом – пустота.
- Ты мне не жена. Нет у меня ни жены, ни дома, ни родины. Ничего нет. И меня нет. Все. Отстаньте.
- Устал? – Зоя погладила его по щеке. – Ну, пойдем. Отдохнешь до обеда. В четыре пресс-конференция. Я тебе костюм привезла. Рубашек чистых.
В номере Волхонский с особой мстительностью проник через все наружные отверстия Зои по всем тонким трубкам в ее зияющую пустоту. Но пустота на то и пустота, что она незаполнима.
Он вышел на балкон под бриз и морось, вставил в рот сигарету и уставился на силуэт замка.
Замок был, как из мультфильма. Ненастоящий какой-то. Как, и все вокруг.
- Господи, опомнюсь ли я? – то ли сказал, то ли подумал Платон. - Очнусь ли я от этого сна когда-нибудь?