ХХХХХХХХХХХХХХ
Больничный покой, вздувшиеся вены, посиневшие руки, странная дилемма – быть выброшенным или стать чуть ближе к небу, без треб, без требований, только за то, что слеп. Санитары курят впрок, улыбаются, топают ногами, слушая гулкое эхо. Мертвенная тишина потрескавшихся зеленых стен нарушается доброжелательным смехом. Принцесса выглядывает из-за стола, жует пирожок. Встав на подоконник, раскинув руки, дождливый июль совершает последний прыжок. Деревья за запотевшим стеклом окна бьют ветвями друг друга, пугают тех, кто внизу, исполняют торжественный танец, ломают свои руки, в неистовстве, доведенном до Абсолюта, призывают грозу. Из груди рвется птица, свинцовое небо прижимает к кровати, дважды, если не трижды можно родиться в обычной больничной палате. За дверью шаркающая походка, дежурная лампа, брошенный пост, глаза привыкают к боли, по венам Стикса черная лодка позади оставляет мост. Боль ли? Иллюзия. Возможно всего лишь самообман, разгоряченный мозг хватает обрывки сна, спутывает их в грязной воде ванной в обмывочной – там, где всегда весна. Холодный кафель стен понижает температуру тела. Желание перемен после укола перерастает в желание ни хрена не делать. Лежать таращась в рыжий потолок, расписанный черными спичками. Где-то там среди матерщины прячется Бог, обретая себя в сосуде личности. Надменным было бы полагать, что трое выйдут в коридор и станцуют. Теперь не нужно себе в чем-то лгать, вокруг мертвый июль картинки рисует.
ХХХХХХХХХХХХХХ
За окном собирается гроза, а если что-то сказать – родится слово. За словом может родиться жизнь, а за жизнью снова… дождь…
ХХХХХХХХХХХХХХ
Сложно в словах передать отчаяние, там, где обручились с печалью мы -
На кухне, под свист кипящего чайника, в тридцати шагах от зимы.
Ложка в стакане звенит словно бы нам собираться давно пора уже,
И принимать этот день таким каким был он же, но двадцать лет назад. Был ли?
С крепким чаем греться воспоминанием и оправданием мириться с серостью.
Все, что создано было желаниями, ты смотришь как я из стакана пью.
Настоящая музыка полуночной кухни
Настоящая музыка выжгла холодом дни.
ХХХХХХХХХХХХХХ
Мало осталось от мира. Ничего не осталось от прошлого. Правильно сплетенная сеть, взгляд в пустоту и ничего хорошего. Не думается что-то как раньше, замутнен взгляд ребенка, задеревенели руки, осатанело сердце, размякла душа, во рту привкус крови горькой. Звонко рушатся стены дома, в который хотелось возвращаться. Пылают огнем деревья, под которыми мы встречались. Слова застревают в горле, на расстоянии вытянутой руки – картинка - кажется необходимо сказать обо всем как есть, но нет же – молчание длиною в двадцать лет и дурацкие стихи.
Оказалось, непросто сказать: «Прости», хотя бы чтобы себя простить за то, что некогда свернул с пути и позволил себе забыть. За то, что не понял чужую боль, за то, что видел только свою. За то, что сердце и душу принес в жертву черному дню. Сложно возвращаться, но разобраться в себе можно лишь так – замкнув круг. Не остаться боле в стороне, не опустив перед будущим рук. Смотреть вперед с той надеждой, что жила внутри много лет назад. Смотреть вперед, сберегая незамутненный взгляд, тот, что прежде. Идти, падать, подниматься и снова идти, чистую мудрость прошлого, взяв с собой, идеализм прошлого взяв с собой, идиотизм прошлого взяв с собой, чувства самые ценные, что проверены временем, взяв с собой. И пусть мало осталось от мира, да пусть хоть ничего не осталось, хватит для продолжения пути и самой малости.
ХХХХХХХХХХХХХХХ
Тихий размеренный день. Стены больничного корпуса шепчут различимо едва. Кругом идет голова от бесконечных царапаний вен. Мантры ободранных стен складываются в слова. Я написал бы тебе о себе, но моя личность мертва. В зеркале нет отражения, нет ничего из отличительных черт. В бедственном положении, санитар Василий доедает смерть. Чистое белье из прачечной собирает на себя кожу. Принцесса жует пирожок, в этом мы с ней, наверное, похожи. Сегодня юбилейный срок.
ХХХХХХХХХХХХХХХХ
Вот так Вот!!!
ХХХХХХХХХХХХХХХХ
Столько электричества невозможно унести за раз. На посту кричат, что поступил приказ сопроводить Его Величество на унитаз. Не изменяя привычке высовываться в окно, я отдаю пациентам спички, я наливаю воду в стакан, завариваю чай. Меня беспокоит только одно – кажется медсестрички в кармическое «говно», шарики из перчаток, смещенный Первомай. Из кучи логических тупиков, извлекаю механизм эксцесса, запустив его с пол-оборота, глотая свой чай, наслаждаюсь процессом. Приживается все, прививается всем, закрытое общество с организованной ответственностью, лишенное нагугленных тем, с принципами преемственности и титаническим весом, взрывается осколками, накрывает вокруг все. Почти как любовь.