В школе, где я начинала свой педагогический путь, с незапамятных времен работала учителем математики Нина Михайловна.
Она давно пережила пенсионный возраст, достойно вырастила своих детей, дом ее, благодаря партийной должности мужа, был полной чашей, однако каждое утро Нина Михайловна спешила на работу.
Высокая, полная, кареглазая, вечная брюнетка, в белой блузке с бантом и строгом темно-синем сарафане, по школьным коридорам она плыла, как по подиуму: размеренно, гордо, можно сказать, вдумчиво.
Однажды, обычным ранним утром, мы вместе с ней переобувались в учительской раздевалке и я, как бы между прочим, поинтересовалась, а не устала ли она работать. Мне в то время всегда по утрам хотелось спать, мозгами пробуждалась лишь со звонком на первый урок, а она гордым крейсером «входила в гавань», неся за собой шлейф свежего бриза.
«А ты хочешь жить долго и в здравом разуме?», - вопросом на вопрос ответила Нина Михайловна.
«Конечно же, все мечтают об этом…». Наверное, тогда своим быстрым ответом я, все-таки, солгала, потому что в двадцать с небольшим такие вопросы еще по обыкновению не приходят в голову, не тревожат воображение. Однако Нина Михайловна продолжила: «Люди преждевременно стареют не потому, что наступает старость, а потому, что забывают детство и юность!»
«Гмм… А я ведь еще год назад так мечтала поскорее распрощаться с юностью, получить диплом и начать ни от кого независимую взрослую жизнь…», - прошептала я.
«Верно!», - продолжила моя мудрая собеседница, - «но начала-то ты ее плечом к плечу с детством! А потому не бойся шутить, смеяться, даже дурачиться, устраивать безобидные розыгрыши. Живи так, чтобы твоими неизменными спутниками были юмор, сатира, веселье! Ученики твои прежде всего в тебе должны увидеть старшего друга.»
А потом Нина Михайловна пригласила меня к себе на урок. Во время большой перемены я вошла в кабинет Математики, дабы присесть заранее за последнюю парту и никому не мешать. Вокруг учительского стола кучкой собрались девятиклассники. Я прислушалась. Разговор шел отнюдь не на математические темы. Рыжий Мишка комкал в руках потертую тетрадь.
- Ну, давай! - как-то торжественно проговорила Нина Михайловна и сразу же углубилась в содержимое тетради.
-А что? Очень даже хорошо! Старик! А ты печатаешься? - все также торжественно и властно спросила она.
Да нигде пока еще не печатался! - сконфуженно промолвил шестнадцатилетний «старик».
- Ну-у, - разочарованно протянула наш школьный мэтр, - так и я могу писать. – Бери-ка ты ноги в руки и мотай по ветерку в нашу районную редакцию. Для начала… А, впрочем, в следующий понедельник поедем вместе! Мне они точно не откажут! И, похлопав «старика»-поэта по плечу, добавила: Я тоже сочинять умею:
Вот тебе рубашка,
Вот тебе штаны,
Вот тебе баклажка
С левой стороны…
Под эту, всем уже знакомую прибаутку, девятиклассники рассаживались за парты, готовясь к уроку.
Нужно сказать, что по прошествии лет Мишка Климов действительно стал очень хорошим журналистом. А ведь началось-то всё с короткой беседы на большой школьной перемене.
На уроке я заметила, как Нина Михайловна постоянно заставляла детей работать, мыслить, за сорок минут помимо задач, примеров и уравнений, учащиеся успели и кроссворд разгадать, и ребус составить, и собственные творческие выводы сделать. А главное, никто не поглядывал на часы в ожидании перемены. Выходя из класса, я чувствовала, что уносила с собой что-то светлое, чистое и радостное, как будто испила прохладной родниковой воды.
Прошло много лет. И однажды, теплым июньским днем, я сподобилась навестить свою первую педагогическую альма - матер.
Перемены в жизни общества, страны совсем не повлияли на ту уютную, домашнюю атмосферу нашей школы, на все еще цветущую герань в горшках на подоконниках. И по коридору мне навстречу все также царственно плыла Нина Михайловна, правда несколько новых морщинок все-таки появились не ее, все еще красивом лице.
В школе было то время, когда отзвенел последний звонок, пролетели белые голуби выпускного бала, а в отпуск еще не ушли только самые преданные своему делу педагоги.
Я вошла в учительскую. Быстренько накрыли стол, включили чайник, разрезали принесенный мной тортик. По давней традиции «вдруг откуда ни возьмись» появилась бутылочка кагора и Нина Михайловна, властно хлопнув в ладоши воскликнула: «Перемена! Большая перемена! Все- к столу».
К ее шуткам привыкли все «долгожители» школьного педагогического коллектива. Уже за чаем вспоминали те далекие и добрые восьмидесятые. Потом, как бы так оно и должно было быть, помянули и супруга Нины Михайловны, ушедшего в мир иной. Даже искренне тоскую по своему «Друженьке» она находила силы шутить: «Рано ушел мой Петрович. Видно сильно торопился туда, где все бросили пить и курить…». И, улыбаясь чему-то своему, особенному, добавила: «Вот, как вспоминаю Петровича, так и песню его вспоминаю. Он-то богохульником был, а я – коммунистхульницей…»
Все, с замиранием сердца и предвкушением очередного ораторского шедевра, замерли. А наша Михайловна продолжила: «Помните то коммунистическое заявление, что в Советском Союзе секса нет? Как бы не так! Вот назовите мне самую сексуальную песню того времени!»
И, не дожидаясь наших версий, с воодушевлением заявила: «Самая сексуальная песня – это партийный гимн «Интернационал».
Начинается словами «Вставай!» Далее – депрессивный поворот «никто не даст нам…» и оптимистический конец: «…своею собственной рукою!». Не успели мы отдышаться от смеха, как «Наш Крейсер» встала и, выходя из учительской, проговорила: «Ну все, перемена закончилась! Давайте работать!» и, подмигнув мне, как и много лет назад, позвала меня в свою математическую обитель. «Блондаюсь у всех под ногами, но пока работаю-живу, правда темпоритм своего водевиля уже поубавила…»
С чувством нежной грусти выходила я из школы, а оглянувшись, увидела, как бережно отодвинув тюль от окна, махала мне рукой Нина Михайловна, только в глубине ее глаз была чуть заметная грусть: она перестала любить большие перемены.