Обязан любовью

               

Я хотела служить тебе – только тебе, моему мальчику с седой головой, длинной, немного нескладной фигурой и уж совсем по-мальчишечьи тонким станом. Твои губы, тугие и в то же время такие нежные, были всегда готовы и к улыбке, и к поцелую. Мы поздно сошлись и недолго любили друг друга. Но любили мы так, что вскоре смогли б наверстать все упущенные по воле судьбы годы. Было что-то тревожное, неестественное – несовременное – в силе нашей любви, а что – мы не понимали. И от этой силы, и от  непонимания тревожились еще больше, боясь, что и правда – счастье долгим не бывает. Может, нам следовало пожениться? Ты настаивал. А я представляла себе, как чужая усталая женщина фальшиво приподнятым тоном будет учить нас жить, косо поглядывая: на меня – с осуждением, на тебя – с жалостью. Или наоборот. У нее наверняка существует своя оценка для таких пар, как мы. Ты настаивал – хотел оградить меня от кривотолков далеко наперед, а я поначалу не заглядывала дальше помещения загса.
В конце концов, мы однажды просто зашли в церковь.
В церковь нельзя «заходить», туда надо стремиться душой, нести веру и покаяние – изо дня в день, изо дня в день. А мы с тобой верили только друг другу и не видели повода каяться. Жизнь у нас едва начиналась, все прежнее было зачеркнуто и забыто, а новых грехов мы еще не совершили. Нам хотелось лишь возблагодарить Бога – кого же еще? – за то, что не позволил нам разминуться. Остальное в наших руках. Я буду служить только тебе, всегда – тебе. Буду улыбкой и поцелуем встречать тебя по вечерам в нашей прихожей, кормить ужином, потакать игривым капризам, радоваться и огорчаться событиям твоего рабочего дня. Я буду следить, чтобы ты не простудился и не заболел, а если такое случится – врасту в тебя всем своим хрупким телом и вытяну болезнь на себя. Мне ничего не будет, болезнь тут же сгорит в пламени моей любви...
Говорят, что Бог добрый. Теперь-то я знаю: Бог, – если это была Его воля, –  честолюбивый, властный и расчетливый. Счастье Он прописывает людям по несколько капель на жизнь. Кто-то принимает по капле, растягивая на годы, а мы выпили залпом. Бог не любит забывшихся, останавливает, не дожидаясь последнего глотка: знай свое место, земная тварь. Он хочет, чтобы служили только Ему, а это возможно в печали. В радости человек забывает о Боге, и Бог с этим не желает мириться. Он забирает того, кого боготворят. Наверное, я любила тебя, мой седой мальчик, больше, чем ты меня. Теперь ты на небесах, а я в неизбывной печали, разъедающей мое сердце. Я хожу в церковь и ставлю свечу «за упокой», но молиться – молиться я не могу. Бог переборщил – печаль моя так глубока, что в ней утонули слова, с какими обращаются к Господу. Вокруг меня много несчастных, они бьют поклоны и что-то шепчут пересохшими от горя губами. Но я не могу с ними объединиться. У меня мое горе, оно поглотило мою жизнь – настоящее и будущее, как любовь недавно поглотила мое прошлое. Я – никто и ничто, я даже не вакуум – его можно заполнить, а меня нет. Я – ноль, после которого стоит запятая; за ней выстроятся в ряд еще сорок нулей, а там, может быть, наметится единица. Это все равно что бесконечность. Меня бесконечно мало – осталась одна боль.
Говорят, что через сорок дней само собой полегчает. Сейчас еще твоя душа возле меня, и я не должна отягощать ее своими слезами.
Я не плачу.

Одиночество бывает и светлым. Не спорьте, бывает. В том случае, когда ты входишь в него из мрака своего прежнего существования.
Мои подруги не верят этому. Они всю жизнь при мужьях – каких-никаких, а мужьях. Они признают одиночество на час, на день или на отпуск. На годы – нет, это самое большое несчастье, которое может постигнуть женщину. Так они думают. Но говорят по-другому. Говорят: «И почему тебе так не везет? Казалось бы, всё при тебе: и внешность, и ум, и хозяйственность, – а личное счастье не складывается». Если б его можно было сложить, сосчитать или взвесить, это «личное счастье», возможно, выиграла бы я. Мои крупицы составили бы небольшой слиток, а вам, дорогие подруги, намывать и намывать. Чересчур много песка в той жиле, где вы мытарите.
Я шагнула в свое долгое одиночество из такого непроглядного мрака, что чуть не ослепла от вспыхнувшего света освобождения. Я бы, наверное, сослепу заблудилась или  забилась в угол подальше от людских глаз, если бы мой старый приятель вовремя не взял меня за руку. Почувствовав человеческое тепло, я постепенно пришла в себя и стала озираться, привыкая к своему новому положению.
Тот, кто поддержал меня с первой минуты, не был орлом, я это знала, но еще не догадывалась, что на самом деле он был коршуном, а я – его добычей. Коршун, прикидываясь орлом, кружил надо мной уже много лет. Иногда я замечала его, иногда нет: он умел отслеживать меня тайно, выжидая своего часа. Если бы он обладал более развитым человеческим разумом, он бы давно понял, что его постигло то самое, единственное в жизни, ничем не истребляемое чувство, с которым нет смысла бороться. Но он посчитал это обычной неутоленной страстью и стремился насытить ее, чтобы избавиться от дискомфорта в собственном теле. Как почти все особи мужского пола, он выбирал глазами, а взгляд однажды остановился на мне. Дальше все понеслось по трафаретной схеме «охотник – добыча» и постепенно так захватило его, что азарт превратился в болезнь. Нужна была непременно победа, а зачем – он и сам уже не понимал.
Наконец удача свалилась ему прямо в руки, то есть в когти. Он подхватил ее на лету и потерял голову от такого везения. Он благословлял того сородича, который скатился в пропасть, полагая, что там рай, и освободил для него место в настоящем раю. Какое-то время мы были почти счастливы. Женщины часто принимают свою благодарность за высшее чувство – любовь. И если избранник оказывается достойным, то к этому все и приходит.
Но он не был орлом, вот в чем дело. Поняв, как глубоко увяз в пучине своей страсти, он испугался. Где-то в нелюбимом гнезде обитала нелюбимая птаха, охраняя нажитой скарб и неуклонно приближаясь к той же пропасти, в какую скатился сородич. Птаху надо было кормить, а гнездо беречь от окончательного разрушения – это же его гнездо и его птаха: все, что он нажил и ради чего жил. Больше всего на свете ему хотелось гордиться тем, чем обладал, что делал и кем себя окружал. Но почему-то не получалось. С годами гнездо его стало, что называется, полной чашей, но он не умел – или не удосуживался? – испить из нее. Гнездо заросло паутиной уныния, а ленивая, погрязшая в стыдном пороке птаха так разжирела, что вдвоем им было тесно и душно.
Он прилетал ко мне подышать, приносил в клюве ветку дешевых, но ярких, выкрашенных искусственной краской цветов и все еще пыжился казаться орлом. Но не восхищение – жалость вызывал у меня, унизительную для него жалость, которая постепенно превратилась в презрение. И однажды я не открыла дверь.
Вот так, дважды раздавленная, я по-настоящему окунулась в свое одиночество. Мне оно показалось чистым, словно родник, и я решила никогда, никогда больше не проводить экспериментов над своей жизнью. Решительно захлопнув дверь в свое прошлое, я стала писать настоящее и будущее с белого листа. Моя карьера стремительно пошла вверх. Воспользовавшись этим, я исподволь выдвигала то одно условие, то другое и добилась относительной свободы. Теперь мне разрешалось не отсиживать весь день в офисе, а брать работу на дом. Я убедила директора в целесообразности такого режима: в офисе освобождался компьютер, а работа все равно сдавалась в назначенный срок. У меня появилась возможность распределять свое время, и я убедилась: двадцать четыре часа в сутках – это достаточно. Я заметила, что на дворе весна в полном цветении, и вспомнила, что у меня где-то есть дача. Неудержимо потянуло к природе – к земле, цветам, деревьям. Я поняла, что возродилась, что окружающий мир опять принадлежит мне.

Какая же я сильная, если, узнав тебя, могу жить без тебя.
Ведь я, кажется, живу...

За те два года, что я здесь не была, моя, с позволения сказать, дача: шесть соток земли, домик-сарайчик, с десяток плодовых кустарников и деревьев, – в прямом смысле слова быльем поросла. Но главное, все было цело. Тучи бомжей и прочей вороватой нечисти, которой в избытке наплодило постсоветское время, не дали себе труда пастись в таком запустении. Зачем, если вокруг полно ухоженных строений, а выпестованный урожай сам просится в руки. К сожалению и страху, эта гниль общества разрастается, как раковая опухоль, она поразила живые ткани настолько глубоко, что организм уже почти не сопротивляется. Не найдя защиты у власти, дачники стали искать компромисса с этим отребьем: на зиму оставляли дома незапертыми – живите, только не жгите, не уродуйте; писали записки – пожалуйста, не вытаптывайте грядки, не рвите ягоду с корнем, не ломайте ветки... Как, должно быть, ржали эти поганцы, читая такие послания! И наддавали жару – знай, кто ныне хозяин жизни.
Однако надо с чего-то начать. С кофе, конечно. К чему нарушать традицию?
Мой самодельный очаг перед домиком тоже зарос травой. В подсобке я нашла серп – он немного заржавел, но для несложной работы еще годился – и выстригла небольшой круг, похожий на тонзуру. Кирпичи, обрамлявшие очаг, были на месте. Вскоре здесь горел костерок, охватывая пламенем закопченный чайник. Я вытерла пыль в домике, сполоснула посуду, развесила на заборе отсыревшие одеяла и простыни, после чего с удовольствием налила себе кофе. Но – не сиделось, и с чашкой в руках я стала обходить свой участок. Он был весь желтым от одуванчиков. Вдоль ручья, с двух сторон окаймлявшего мою площадь, разросся камыш, скоро он затвердеет – ничем не возьмешь. Надо косить, но я не умею. Если скосить, будут видны прежние грядки. Может, успею кусочек вскопать и посадить хотя бы цветы и зелень. Косой не умею, а серп с детства привычен моей руке, росла я в деревне и кое-чему научилась. Вот и вишни уже отцвели, легкий, но прохладный с утра ветерок сдувал с них последние лепестки. Скоро спрячутся в розовой пене яблони. Поздно я открыла сезон. У соседей уже порядок, все по графику, по луне, по погоде. А я ждала отпуска, чтобы взяться так взяться. Ехать не близко, а при такой запущенности один день в неделю ничего не даст. Сегодня как раз понедельник – начало начал всех людских дел. До выходных наведу кое-какой порядок, будет не стыдно перед соседями. Семена от моих сорняков летят к ним, но ни разу я не услышала ропота. Соседи у меня замечательные, я их люблю, и соскучилась.
В траве под кустом черной смородины что-то сверкнуло. Я подошла ближе, сунула руку в траву – и с криком отдернула. Средний палец был весь в крови, из-под куста торчал осколок бутылки. Меня охватила паника. Я не знала, насколько глубок порез, кровь лилась по руке струйкой. И поблизости никого, зови не зови. Я села в траву, задрала свитер, выпростала из-под него край майки, замотала пораненный палец. И только теперь заплакала – навзрыд, как ребенок. Я догадалась о происхождении этой беды: меня догнало и укусило еще раз мое прошлое, вырвавшись из-под запрета воспоминаний. Нет, время не лечит, оно притупляет боль, укрывает душевные раны дырявым своим покрывалом, а стоит его приподнять – увидишь: рубцы так и сочатся сукровицей...
Потом я плакала тихо – не от боли, а от досады: все мои планы полетели в тартарары. Вдруг меня кто-то позвал: Аля! Мне показалось, что голос доносится с неба. Подняла голову – в небе спокойно плыли своим маршрутом редкие облака.
– Аллё! Что случилось? Тут кто-нибудь есть?
Я выглянула из-за куста – Ваня! Ах ты, верста коломенская, как же я рада тебе сейчас! Он тоже увидел меня, разнесчастную, понесся к калитке – перешагнуть через куцый заборчик мешали развешанные вещи. Здорово же я реванула, если дальний сосед услышал. Я не знала его отчества, никто в нашем садовом обществе не обращался к нему по имени-отчеству. Он был Ваней для всех – для пожилых и молодых, ближних и дальних. Может быть потому, что своим видом походил на мальчишку, застенчивого, безотказного переростка-тимуровца, чем и пользовались все направо и налево. Лучшего спасителя мой ангел-хранитель придумать не смог бы.
Иван осмотрел мою рану, покачал головой.
– Аптечка, надеюсь, есть?
Какая аптечка, у меня даже бинта нет. Как-то и в голову не пришло, когда собиралась. Не в моей привычке соломку под каждый шаг подстилать.
Он стал упрятывать мой палец как было – в подол майки. Рука скользнула по оголенному животу, дернулась – и я вскрикнула от боли. Я посмотрела на него. Бедный Ваня, он покраснел пятнами; не поднимая глаз, быстро поднялся, буркнул:
– Сиди, сейчас принесу.
Он был смешной – долговязый, в выцветших солдатских галифе и кирзовых сапогах с закатанными наружу голенищами. Даже со спины было видно, как он смущен, и оттого еще более неуклюж. Казалось, что он не чувствует в себе центра тяжести и все части его тела ищут баланса, равновесия.
Неужели он до сих пор не забыл тот случай? Прошло уже больше двух лет...
На дачу мы ездили не только в одном поезде, но и в одном вагоне, который ближе всех оказывался к нашей тропе через луг. Дачники – народ нетерпеливый, рвутся на свои сотки, не теряя минуты. Зато обратно тащатся еле-еле, измотанные, с натруженными ногами – отдохнули на лоне природы. Но отними у них это – многие зачахнут в своих городских квартирах. Ни море, ни пляж их не манит: сухопутные они, море не их стихия. В наш вагон садились одни и те же люди, мы все примелькались друг другу, здоровались, расспрашивали об урожае, делились опытом. Садовое общество – небольшая деревня, каждый здесь на виду. Ваню окликали старушки, наперебой: он был для них бесплатным носильщиком. Молча, с ясной улыбкой окидывал взглядом стайку суетливых бабуль, брал в руки самую тяжелую ношу и шел вперед, не оглядываясь, ступая размеренно, как аист. Осчастливленная бабуля семенила следом, а мне казалось, что она и рассчитывала на него, когда набивала свою кошелку.
Однажды старушкам не повезло. Иван помог мне сойти с подножки вагона, да так и пошагал с моей легкой сумкой. Бабули не осмелились его окликнуть. Никто на меня не смотрел, но я ощущала на себе перекрестье взглядов. Вскоре мы оказались далеко впереди, но все еще не проронили ни слова. Чем дальше мы шли вдвоем, тем труднее было начать ничего не значащий разговор. Ванин участок на нашем пути был первым, однако помощник мой проследовал мимо, не моргнув глазом. Ну и пусть, подумала я, дурачится Ваня – и пусть. На своей территории я почувствовала себя свободней, а он вконец засмущался.
– Попьем чайку? – предложила я. – У меня с собой термос.
Он с благодарностью согласился.
 – Я думал, ты меня сразу прогонишь.
 – С чего бы? – удивилась я. – Ты ж мне помог.
– Ну-да, помог. Что тут нести, ничего нет.
– Как ничего? Термос вот... Котлеты есть, рыбные. Хочешь?
– Еще бы! Рыбные! Сама делала? Доставай же...
Мы пили чай, Ваня беззастенчиво уплетал котлеты. Потом спохватился:
– Я же тебя без обеда оставил! Прости. У меня есть тушенка, сейчас...
Я остановила его, поклялась, что еда у меня найдется.
– Так соскучился по домашней пище, – признался он. – Нет, ты не думай, я и сам умею готовить, но женщина сделает это лучше.
– Что ж ты – один живешь?
Он кивнул. Я не стала выспрашивать – какое мне дело.
– Ладно, пошли работать, пока не так жарко. – Я встала из-за стола, считая, что долг вежливости отдан.
Иван тоже поднялся. И вдруг схватил меня, обнял, уткнулся лицом в затылок.
– Как ты мне нравишься... Давно... давно...
Я вырвалась, возмущенно оттолкнула его, прикрикнула.
– Ну конечно, – сказал он, – куда мне... Такая женщина!..
Сказал совсем тихо, как бы себе самому, и во мне словно что-то оборвалось.
– Иван, ты что это, а? Ты как это о себе?..
Мы стояли напротив друг друга, я слышала его прерывистое дыхание. Он был поникший, никакой мужской агрессивности – просто несчастный человек, прятавший за улыбкой от чужих глаз какую-то свою неустроенность. И вот не сдержался, выплеснулось. Я была ошеломлена, не знала, что делать, как поаккуратней разрядить обстановку. Иван почувствовал мое замешательство, осторожно положил мне руки на плечи.
– Не бойся, я не хам и не подонок. Позволь мне обнять тебя, только раз, на секундочку. – Он прижал мою голову к груди, как прижимают котенка.
Почему я тогда не откликнулась? Потому что в те времена еще кружил надо мной Коршун, который притворялся Орлом. И я была не готова.

У меня живет твой мобильник. По нему никто не звонит, у меня есть свой. Но я не могу убить жизнь в этом крохотном существе, которое нашло свое постоянное место на прикроватной тумбочке, рядом с твоим портретом. Ночью, в темноте, его пульсирующий сигнал особенно виден. Мне кажется, что это бьется твое сердце.

Чайник еще не остыл, и мы решили отметить мое спасение. Я достала из сумки еду, Иван вытащил из домика складной стол, деревянное кресло и скамейку-диванчик, пристроил все это вблизи костерка.
 – Хорошая у тебя мебель на даче, – заметил походя.
 – Ага, – согласилась я, – хорошая. Лет десять назад мне ее вместо зарплаты выдали. Фирма получила по бартеру, надо было куда-то сплавить.
Он понимающе усмехнулся, то времечко не забудется – так начиналась перестройка, перевод страны на демократические рельсы. Рванули мы во всю прыть. Первые эшелоны проскочили на полном ходу, а потом началась пробуксовка: то ли колеса были не смазаны, то ли где-то разобраны рельсы. Мы с Ваней мало-помалу еще едем, а многие так долго ждут на запасном пути, что уже и ехать никуда не стремятся.
– Ну как, не болит? – кивнул он на мою руку. – Бинты хорошо держатся?
– Во! – выставила я упакованный по всем правилам палец.
– Главное, не мочить. Садись-ка, я тут сам все сделаю. – Он хлопотал без напряга, не по-мужски ловко. – Может, тебе и рюмочки дали? По бартеру?
– А у нас есть?.. – Я досказала жестом.
Он достал из кармана бутылку водки.
– Ваня, ты пьешь? – спросила я севшим голосом.
– Неужели заметно?
– Не шути. Я этого жутко боюсь.
– Знаю.
– Знаешь? И что ты знаешь?
– Ты здесь будь осторожней, – уклонился он от прямого ответа, – такие подарочки под каждым кустом могут валяться.
Могут, не удивлюсь. Я вспомнила, как после развода находила пустые бутылки у себя дома в самых немыслимых местах: в старых чемоданах, в ящиках для инструментов, под ванной и даже в сливном бачке. Мы прожили в браке одиннадцать лет, но я не заметила, когда все началось. Перестройка заставляла крутиться, правда не всех, некоторых затягивала в омут. Потеряв прежний высокий статус, человек быстро сдувался, как проколотый мяч. И всё, выбывал из игры. Это постигло и моего мужа. Он был немногословен, жил сам в себе, и я не сразу разглядела беду. По утрам в нашей квартире стал ощущаться запах алкогольного перегара. Откуда? Ложился-то он трезвый! А утром, пока я спала, уходил на работу. Каждое утро уходил на работу, но зарплату инженерам постоянно задерживали – неделями, месяцами... Тогда это было в порядке вещей, в стране бастовали, народ голодал. Мы-то еще сводили концы с концами, я умудрялась даже с получки на «уик-энд» бутылку вина прикупить, праздничный ужин устроить, бывало и при свечах. Теперь стыдно вспомнить – с кем!.. А на выходные он уезжал на дачу. Я тоже изредка выбиралась и всякий раз не могла скрыть удивления: что можно делать, чтобы ничего не сделать? Но не упрекала – лишь бы мне не мешал работать. Я тогда уже брала на дом, сверх нормы: завоевывала авторитет, чтобы не сократили. А однажды он не вернулся. И на даче его не было. И на работу не вышел. Нашли его на самом дне, ему там было комфортно.
– Не грусти, – окликнул Иван. – Отделалась и забудь. Бывает и хуже.
– Хуже вряд ли бывает, Ваня. Ты и представить не можешь...
– Могу. На себе испытал, что может быть хуже.
– Что?
– Алкоголик – больной человек. Конечно, это его не оправдывает. Но гораздо обидней, когда тебя мучают здоровые люди, которым ты всего себя отдаешь. Хотя... здесь, наверно, своя патология.
– Ой-ой, куда нас заносит, Иван! Не хочу, не хочу... – Я сделала отталкивающее движение руками.
– Действительно, – сверкнул он улыбкой, – нашли о чем говорить. Косить вот надо, одуванчики скоро облетать будут, – обвел он взглядом весь мой участок.
– Скоси, – обнаглела я. – Все равно нанимать, я ж не умею.
– Может, еще и заплатишь? – Он старался казаться серьезным, но глаза выдавали его.
– Конечно, я заплачу, всякий труд должен вознаграждаться.
– Ну что ж, по рукам. За это и выпьем. Только учти, коса идет по росе, посуху ничего не получится.
– Здрасьте, где ж я тебе росу возьму? Это вечером или утром... – Я разбавила водку соком.
– Значит, вечером. Или утром.
Вот он куда метит – остаться с ночевкой! Неужели я похожа на глупую рыбу, что сама плывет в сети? Я решила пока подыграть:
– Ваня, а ночь куда денем?
– Скоротаем у костерка. Ты же видишь, нам есть о чем побеседовать. Я столько уже намолчался, а с тобой так легко говорить...
Коршун теперь не кружил надо мной, я сама была вольной птицей: куда хочу, туда полечу.

Началось... У быта противный нрав.
Сначала прорвало трубу в ванной – я вызвала сантехника; потом отвалилась дверца у нестарого еще шифоньера – я обратилась к соседу; следом перегорел торшер – я не стала чинить, купила настольную лампу, изысканную, в современном дизайне. Ты придешь – а у нас новая лампа. Ты скажешь: «Зачем, я бы исправил...» Тебе нравятся привычные вещи, расставаться с ними не любишь, знаю. «Послушай, – скажу я, – всему свой срок, посмотри – как красиво!». Ты согласишься по-своему: «У нас – красиво». И я пойму: у нас  уютно, тебе и мне... А лампа – с регулятором яркости, чтобы тебе было удобно и читать, и смотреть телевизор. Себе я бы купила попроще и поставила рядом с компьютером – в последнее время у меня стало портиться зрение.
Ты НИКОГДА не придешь.

В безделье день длится долго, и замечаешь вокруг себя каждую мелочь, на которую прежде не обращал внимания. Иван ушел править косу, а я бродила по своему заросшему саду-огороду, словно знакомилась с ним заново. Когда-то здесь был относительный порядок, зрела клубника – любимое лакомство моей внучки. Однажды я привезла ее сюда, маленькую, забавную, едва научившуюся складывать предложения. С серьезным видом она разглядывала все, что я показывала: ягодки-цветочки-лепесточки, – выслушивала, кивала белокурой головкой. Мне хотелось приучить ее к земле, к природе – только это спасает, когда жизнь бьет по темечку; меня – только это. Дочь мою – нет, она городская, «офисная» до кончиков пальцев. Слава Богу, ее не очень пока шмякало. А внучка, похоже, в меня, за день ни разу не закапризничала, не заскучала. Через неделю я опять подступила к ней с предложением:
– Поедешь со мной на дачу? Тебе там понравилось, помнишь? Наверно, уже малинка поспела.
– Не хочу я на твой «галёд», – выпалил этот куклёнок. – Я с папой к морю поеду, кораблики смотреть.
Вот вам и дача: «галёд» – и это к истине ближе.
Сейчас на моем «галёде» и конь не валялся. Ну, не валялся – так и не вытоптал мои незабудки. Вот они, голубеют среди одуванчиков. Это уже самосев, разводила я их в другом месте. Скосит ведь Ваня, ой скосит, лучше сорвать. Я набрала букетик, поставила на столе – красиво.
Что еще могу сделать, не потревожив раненный палец? Могу снять с забора белье: солнце уже припекает прямо по-летнему – выгорит. Я дернула простыню – деревянные колышки зашатались, грозя завалиться. Вот и забор подгнил, нет хозяйской руки, да и не было толком...
– Ну как, высохло? – Иван подошел неслышно.
– Да ну тебя, напугал. Крадешься, «аки тать в нощи».
– Чего?.. – В улыбку вкралась подозрительность: хорошо о нем или плохо?
– Ничего. Помоги, что ли, совсем запуталась в этих тряпках.
Это он понимал, мигом справился: все сложил, понес в домик.
– Осторожно, – предупредила я, – не разбей голову о потолок моего дворца, на двухметровых тут не рассчитано.
– Всего-то метр восемьдесят три, – поправил он, но голову поднял, примерился, остерегаясь. – Э, да у тебя тут крыша течет, потому и белье отсырело. Смотри-ка...
– Видела, – солгала я. А у самой екнуло в груди: еще проблема, с этим я точно не справлюсь.
– У тебя лестница есть?
– Спроси что полегче. Была, кажется.
Он вытащил из подсобки лесенку, приставил к задней стене и, поднявшись на две-три ступеньки, стал осматривать крышу. Вдруг я услышала, что его кто-то окликнул. Пошел разговор.
– Что ты здесь ошиваешься? – возмущался нервный фальцет. – Хорошо, на крышу залез, далеко видать. А то бегаю, ищу по всем дачам. Там помочь надо, шкаф перетащить.
– Кому? – спокойно спросил Иван.
– Да мне, кому же. Бегал бы я, высунувши язык...
– Сейчас приду.
Я выглянула из-за угла – ага, вторая дача от края соседней улицы. Меня как будто не существует, извинился бы хоть, или поздоровался.
– Пойду, помогу Ваксину, что там ему нужно, – виновато сказал Иван. – У тебя шифер пробит, может быть, градом, или от ветхости лопнул. Дел на пару минут.
Мне вдруг стало совершенно спокойно, словно не только эта, но и все на свете бытовые проблемы меня никогда не коснутся. Иван умел так посмотреть на них, что они и мне начинали казаться ерундовыми. Я вспомнила своего Коршуна. Прежде чем взяться за дело, он дотягивал до последнего, набивал себе цену – мол, без него никак; что я без него? А по завершении напоминал, что у него золотые руки – все так о нем говорят, – и подсчитывал, во сколько мне обошлось бы нанять мастера. Но и это еще не все. Каждый раз, приходя в мой дом, он кивал на плоды своего труда и подмигивал или поднимал большой палец – ас! Мне оставалось лишь соглашаться, тем более что так оно и было на самом деле. Если бы он забывал об этом, я сама бы его хвалила, но он не забывал, вот что противно.
Ваня ушел, а я по своей любимой привычке села на порожек, обняв колени. Итак, подведем итоги. Я согласилась остаться здесь на ночь, мне надо спасать дачу. И в этом я хочу убедить мужика? Конечно, он принял мое согласие за авансы, слабо завуалированные. Если что – кого я смогу убедить в обратном? Даже себя не смогу. Но в то же время моя утонченная интуиция ничего дурного не предвещает. Может, она задремала, разомлев на ласковом солнышке? А солнышко, кстати, то и дело прячется за облаками. Если поморосит дождь, можно не ждать вечерней росы, и я, глядишь, успею на последний дизельный поезд. Если, конечно, и Ваня еще поторопится. Как же, поторопится он – где вот пропал? Долго ли шкаф передвинуть, а нет и нет.
Он вырос передо мной неожиданно – я уже стала к этому привыкать, – потертый пиджак перекинут через плечо, а под мышкой зажат большой лист шифера. Лицо – влажное, в испарине – показалось мне слишком бледным.
– Тяжело? – кинулась я помочь.
Он отстранил меня движением локтя.
– Куда? Тоже мне – силач. – Но в голосе чувствовалась благодарность за мой порыв. – Это что, тяжело было там, со шкафом. Представляешь, дубовая махина до потолка. Ни взад, ни вперед. И главное – места мало, вдвоем не взяться как следует. Зачем его было двигать, пусть бы стоял. Ну ладно, справился кое-как.
– То есть, ты один справлялся, Ваксин как бы и ни при чем?
– Нет, он там суетился, но я сам попросил не мешать, какая с него польза, ты же видела – метр с кепкой, – защищал он соседа.
– Все ясно, – сказала я. – Одевайся, ветер еще обманчивый, можешь простудиться.
– Остыну чуток. – Он присел возле меня на порожек, достал сигарету, но тут же засунул обратно в пачку.
Наши плечи соприкасались, я ощутила, как по телу его пробежал легкий трепет. Мы замолчали и оба смотрели в землю, словно искали там нечто потерянное. Вдруг трава перед нами зашевелилась, и оттуда выпрыгнула землистая жаба. Она тупо уставилась на нас круглыми пуговками-глазами, рыхлые щечные мешочки то вздувались, то опадали. От страха – а более от брезгливости – у меня перехватило дыхание, я даже закричать не могла. Так длилось несколько мгновений, но мне они показались бесконечно долгими. Жаба, видимо, злилась такому препятствию на ее пути, задышала чаще и стала еще отвратительней.
 Иван засмеялся, и я пришла в себя.
– Тебе смешно, что я испугалась? – напала на него. – Убери же ее, наконец, слышишь! – затопала ногами.
– Погоди, – остановил он, – это же камышовка, чего ее бояться, сейчас и сама уйдет. Просто... понимаешь... она мне напомнила мою бывшую тещу: «Посмотри на него, посмотри, за кого ты вышла! Ни рожи, ни кожи, ни кола, ни двора». – И щеки точно так раздуваются. Только что не скачет, толста больно, из кресла почти не встает.
Я глядела на него во все глаза. Он уже не смеялся, на лице отразилось такое страдание, что у меня сердце упало. Я быстро отвела взгляд, неприметно сделала вдох-выдох и спросила как можно спокойнее:
– Так это и есть камышовая жаба? Я про нее читала. Оказывается, в России она обитает только на территории нашей области.
– Серьезно? – спросил он с интересом.
– Вполне. Более того, Центробанк, якобы, выпустил серебряные рубли с ее изображением. Представляешь, такое уродство – и такая честь!.. – Я осеклась: не испортить бы свой маневр излишней болтливостью. – Кстати, ты не заметил, какие на столе незабудки – вот где чудо природы!
Над цветами с жужжанием вился шмель. Иван какое-то время наблюдал за ним, потом поднялся с порожка и тихо пошел к столу. Осторожно вытянул руку ладонью вверх и что-то зашептал, зацокал языком. Шмель покорно опустился на ладонь. Иван не шелохнулся. Лицо этого большого ребенка озарилось нежностью.
– Ужалит, – почему-то зашептала я. – Ради Бога, ужалит ведь!..
Он повернул голову, и мне показалось, что капелька нежности пролилась и на меня.
– Шмель не ужалит. Пчела, шмель не нападают, если человек их не дразнит. Оса – та да, она дура. С осами лучше не связываться. – Он дунул на ладонь, шмель, расправив крылышки, упорхнул.
– А незабудки ты так и не заметил, – огорченно сказала я.
Он посмотрел на цветы, на меня, опять на цветы и коротко определил:
– Сорняк.
– Ты меня задираешь? – не поверила я. Не может быть, чтобы один и тот же человек... Не может быть...
Он сел рядом, и наши плечи снова соприкоснулись. Мы оба почувствовали умиротворение. Наверное, о таких мгновениях говорят: «Ангел пролетел». Мы долго молчали, уйдя мыслями каждый в свое. В вышине заливался жаворонок. В близком лесу бесконечно переговаривались кукушки.
– Аля, – сказал Иван, отрешенно всматриваясь вдаль, – нам надо быть вместе.
– Зачем? – глупо спросила я, не совсем понимая сути его слов.
– Так будет легче жить.
Не взглянув на меня, он поднялся и пошел латать крышу. Жаба куда-то делась, я не заметила, как она ускакала.

Наконец, я тебя увидела. Ты подошел ко мне, пробуждающейся от сна, постоял возле кровати, с улыбкой наблюдая, как я борюсь, выбираясь из дремы, – тебя всегда удивляло, смешило мое неумение засыпать и просыпаться, – потом наклонился и поцеловал в губы. Я подхватилась, раздвинула шторы, но тебя уже не было – ты ушел туда, где тебе хорошо. Почему-то я понимала, что тебе хорошо. Ты не сказал мне об этом – я угадала по сиянию твоего взгляда. Мне стало до слез обидно: как же так, родненький мой, тебе хорошо – без меня?.. Даже если душа взлетела, покинув телесную оболочку, она – та же душа, твоя. И она не болит, зная, как я страдаю? Не может быть! Одно из двух: или душа человека умирает вместе с его плотью, или всё сказки – нет никакой души. Есть сердце и разум. Сердце твое остановилось, и ты перестал дышать. А энергетика разума еще наполняет пространство вокруг меня. Я так ощущаю. Церковные и научные объяснения меня сейчас не убедят. Я о своем – они о своем. И все мы, скорей всего, не правы. Некогда Святослав, князь Киевский, мудро изрек, что мертвым не больно, больно бывает живым.
Как же мне больно!

До конца дня Ваня еще не раз сбегал к себе и обратно. Я не успею  оглянуться – он тут как тут.
– Ну что ты бегаешь, будто я дитя малое? Работай. Я и без того у тебя уйму времени отняла. Кстати, ты чем сейчас занимаешься? Я уже все сроки перезабыла. С посадками управился?
– Какие у меня посадки? То ли луковичка, то ли репка. Я дом строю. Бегаю, чтобы кирпич на кирпич положить, пока свежий раствор не схватился.
– Ты... строишь... дом? – оторопела я. – Сам, своими руками, без всякой помощи? Ты – строитель?
– Нет, я на токарном станке работаю. Огромный такой станок, умный и... красивый. Правда.
– Значит, ты токарь?
– Нет, я никто. Вернее, всего понемножку. Чему сам научился, то и могу. Искал работу, увидел этот станок – и влюбился в него. На нем сложно работать, да и сила нужна...
Я непроизвольно бросила на него оценивающий взгляд – в чем душа держится. Он заметил, но не подал виду, только уголки губ слегка дрогнули.
– ...Желающих мало, можно сказать – совсем нет. А я загорелся: освою, думаю, не боги горшки обжигают. Теперь я на производстве уважаемый человек, почти три года без отпуска, еле два дня отгулов стребовал за работу в майские праздники.
Я покачала головой. Это даже в мои понятия не укладывается, а я считаю себя трудоголиком.
– Иван, у тебя же здесь есть дом. Зачем еще один? Не такое это завидное место, чтобы широко строиться. До города далеко, даже до станции не близко. А земля, земля... Тут же сплошная глина, удобряй не удобряй. Бросовая земля, потому и отдали нам, дачникам: ковыряйтесь, коли охота.
Он загадочно усмехнулся:
– Когда-нибудь расскажу. А сейчас, пока еще магазин работает, смотаюсь в поселок, прикуплю съестного. Нам с тобой еще ночь коротать да завтрашний день продержаться.
Я смутилась, почувствовала, что краснею.
– А знаешь... Зачем нам ночь коротать? Ты у себя будешь спать, я у себя. Какие проблемы?
– Ну нет, я тебя одну не оставлю. Мало ли кто тут по ночам шляется. Твою дверь ударом ноги вышибить можно.
Это правда. Но прочная дверь привлекла бы внимания больше, а по моей сразу видно: ничего ценного за ней нет, – так я оправдывала убогость своего дачного жилища.
Иван принес хлеб, колбасу и мороженое. Брикетики уже плавились, надо было срочно съедать. Я люблю шоколадный пломбир на палочке, но в поселке, конечно, выбора не было, пришлось довольствоваться тем, что дали. Осилила я не много, почти все досталось Ивану. Он лизал с удовольствием, перепачкался, но был счастлив.
– Любишь мороженое?
– Странно, да? Вот и мужики надо мной смеются. Они – за пиво, я – за мороженое. Пиво терпеть не могу, одна горечь, ее и так в жизни хватает.
– Я не смеюсь.
Я не смеялась, какое там. Со мной что-то творилось, плакать хотелось, а не смеяться. Я взяла полотенце, намочила водой, вытерла ему щеки, рот, подбородок – и не удержалась: так меня к нему покачнуло! Он обхватил меня руками повыше кистей – ладони были в мороженом, – и я поверила, что силы в этих руках достаточно. Он не поцеловал меня, только с облегчением выдохнул, словно вернулся домой с большой и трудной дороги.
К вечеру похолодало, жадно нападали комары. Я надела спортивный костюм, наглухо застегнулась.
– Ночью будет дождь, – сказал Иван, – комары низко летают, и росы нет. – На последних словах он лукаво посмотрел на меня.
Я и сама знала эту примету. Вот и хорошо, что нет росы, его обещание потеряло силу, и теперь мы ничем друг другу не обязаны. Я уже стеснялась его, старалась не задеть, проходя мимо с тарелкой в руках. А Иван был оживлен, искал себе дело. Пока я резала колбасу и хлеб, сочиняла салат из прихваченных в городе овощей, он успел сколотить мне калитку и приладить задвижку: «Никуда не годится – проволоку на столбики накидывать»; притащил сушняка из леса, нарубил дров: «Сейчас жар и дым разгонят этих кровососов». Мы передвинули стол поближе к костру и, наконец, уселись. Темнело быстро, в домике у меня были свечи, но пока хватало и света от костра. Я вспомнила, что у нас осталась водка, нырнула еще раз в домик – и теперь уже всё, уселись. По праву хозяйки я налила в рюмки. Иван как-то притих, наблюдал за моими действиями, и я чувствовала себя неловко.
– Ну, за открытие сезона? По крайней мере, моего. – Я пыталась вести себя непринужденно.
– Нет, – глухо сказал он, – за тебя, за то, что мы встретились. – Поднес рюмку ко рту и отшатнулся, попробовал еще раз – организм противился. – Не могу. После мороженого...
Я тоже отставила свою. Честно говоря, водка сейчас казалась не к месту.
– Ты ешь, – подвинула я тарелку с салатом.
Похоже, к еде он относился с почтением, в любой ситуации.
– Вкусно. Люблю салаты.
– А еще что любишь? О рыбных котлетах я уже знаю.
– Борщ, – сказал он после глотка. – Я ведь хохол, люблю украинский борщ, густой, чтобы ложка стояла. Для меня это и первое, и второе. Когда я в море ходил, повариха для меня специально гущу оставляла. Но даже это не удержало меня надолго, не сдружился я с морем,  может быть потому, что не по своей воле пошел, за большими деньгами семья выперла. Короче, предпочел сам себе борщ готовить, лишь бы на берегу, на земле... А что любишь ты?
– Я белоруска, обожаю драники со сметаной.
– Ты белоруска? – Он отложил вилку. – Вот так да! А где встретились! И что тебя в Прибалтику занесло?
– То, что и тебя, – случай. Все мы рабы случая.
Он подумал, кивнул:
– Иногда случай преподносит нам и приятные сюрпризы.
Я наклонилась, бросила в костер полено. Оно оказалось просохшим, вспыхнуло почти сразу. Иван закурил, два дымка сплетались, смешивались друг с другом и отлетали в ночь. Огненные блики плясали по Ваниному лицу, отражались в светлых зрачках, и мне казалось, что глаза его блестят лихорадочно. Говорить не хотелось – куда ни ткни, попадешь в болевую точку, что у меня, что у него. И чем дальше мы молчали, тем больше понимали, что говорить нам сейчас и не надо.
– Холодно, сядь поближе, – предложил Иван.
Я пересела на его скамейку. Он распахнул пиджак и упрятал меня, прижал к своей узкой груди. Его сердце билось неровными толчками. Я попробовала высвободиться, но он сжал меня крепче, прошептал едва слышно:
– Ти-ше, не шевелись. Пожалуйста.
Нас унесло течением времени – может, в прошлое, может, в будущее, а может, в никуда. Долго ли это длилось? Не знаю. Пока на небе не грянул гром. На стол упали первые капли дождя. Я встрепенулась, но Ваня еще удерживал меня, видимо, он уплыл дальше. Я подняла голову и коснулась губами его лба. У Вани был жар.
Пока мы убирали посуду с едой, дождь захватил нас порядочно. Я зажгла свечку, расстелила постель, сняла с Вани пиджак, помогла стянуть сапоги и уложила его, накрыв двумя одеялами. Потом, не стесняясь – было не до того, переоделась в сухое сама. Ваня лежал, как говорится, пластом, лишь время от времени тянул ко мне руки, будто боялся, что я исчезну. И тут меня осенило. Я стянула с него одежду и всего, с ног до головы, растерла водкой. Потом навалила все, что нашлось из постельного белья, немного поколебалась и нырнула под этот ворох. Иван ухватил меня обеими руками и провалился в бредовый сон. Острая кость его худого плеча больно давила мне в ухо, но я не решалась, да и не могла отодвинуться.
Дождь всю ночь лупил по шиферу, крыша не протекала. Ваня метался, постанывал, но упорно держал меня за руку. Я лежала на затекшем боку и думала о чем придется. Если бы не дождь, сейчас пели бы соловьи. Если бы Ваню не свалила простуда – как бы прошла наша ночь? Скорей всего, мы не были бы так близки, как сейчас. Хорошо это или плохо?.. Спрашивала себя, что мне делать с этим седым мальчиком, почти земляком: мы можем говорить на одном языке, в нашей деревне украинизмы вплетаются в речь, как ленты в косу, но мы с Ваней давно впитали в себя русский, он стал нам родным. Я разрабатывала эту ниву еще и по профессиональной необходимости, у Вани, конечно, лексикон беднее, но порой изначальные носители языка знают его даже хуже вторичных. Так принявшие иную веру веруют сильнее, искреннее – они обдуманно сделали свой выбор. Вспомнился смешной случай. Как-то на одной из производственных вечеринок, устроенных по праздничному поводу, за нашим столом разгорелся бессмысленный спор: кто правильней говорит на русском – москвичи, питерцы или глубинка? Шеф слушал, слушал и заявил: «Я знаю кто. – Белорусы». Сначала все опешили, потом глянули на меня и  расхохотались.
Под утро Ваня стал дышать ровнее, и я не заметила, как задремала. Сон мой был чуток, я и спала, и бодрствовала одновременно. Ваня отпустил мою руку, проверил, хорошо ли укрыта я одеялом и зарылся носом в мои волосы. Он сделал несколько глубоких вдохов и пробормотал сам себе:
– Это моя женщина, я никому ее не отдам.
Я полетела в бездну сна, на мгновение показалось, что у меня выросли крылышки, как у шмеля. А бездна была голубой-голубой, как мои незабудки.

Совершенно не знаю, что сейчас происходит в мире: не могу пересилить себя и включить телевизор. Реклама обрушится на меня всеми своими децибелами – я этого не перенесу. Вот уж поистине, много шума из ничего. И что удивительно – все счастливы: кто-то рад дезодоранту, кто-то колготкам... Как глупо.
Не могу и читать. Ты любишь историю, старину, мемуары. На столике – «Сивцев вражек» Михаила Осоргина, закладка между страницами недалеко от начала, сколько успел. Раскрываю – о Господи, да это же твой возраст, между цифрой и цифрой. Для мужчины – возраст расцвета. Ты останешься в нем навсегда, а я буду стареть и стареть, и однажды мне станет стыдно, что я люблю мальчика и хочу его ласки, что ты жалеешь меня и потому не уходишь. Ты мне даже не изменяешь – слишком брезглив для случайных связей. Ты еще обнимаешь меня по ночам, но не шепчешь уже: «Девочка, чудо мое ненаглядное, я надышаться тобой не могу», – не говоришь, как я молода, энергична, статна – ни в какое сравнение нынешние тридцатилетние, изнуряющие себя диетой и фитнесом...
Ты никогда не уйдешь от меня, никогда не изменишь. Слабое утешение, но единственное. Нет, есть еще один фактор: я теперь не боюсь умереть. Если есть нечто там, после жизни, то душа твоя встретит мою душу у самой черты земного небытия, и они воспарят рядом. А если нет ничего – то и нет, все равно.

Меня разбудил знакомый и невероятно желанный запах. Он мешал мне сосредоточиться, вспомнить, где я и куда должна торопиться. Самое трудное в моих пробуждениях – это поднять веки, во сколько бы ни проснулась. Поэтому по утрам в квартире звонят три будильника с интервалами в пять минут. На третьем я вскакиваю, как ошпаренная, потому что это предел. Но сегодня будильники промолчали – все три я не могла пропустить, разве что умерла. Ах, да я же в отпуске! Я на даче... Я... Сон как рукой сняло, глаза открылись мгновенно.
Рядом со мной никого не было. На столе, прямо перед носом, стояла чашка с кофе. Я не удержалась и отхлебнула, жизнь возвратилась ко мне в полной мере. Я стала различать звуки, один из них повторялся с ритмичным постоянством. Утро было холодным, у меня замерз нос. Я быстренько оделась и вышла из домика.
Ваня косил траву. Он шел, чуть наклоняясь вперед, по-мужицки упирался ногами в землю, а коса, мне казалось, сама расчищала ему дорогу, устилая путь ровными рядами срезанных одуванчиков. Это выглядело захватывающе: настоящая мужская работа,  которую выполняет настоящий мужчина.
Иван почувствовал мой взгляд, оглянулся. Я подошла к нему. Лицо его было влажным. Господи, он же нездоров! Зачем же... Да ну ее, эту траву... Я решительно схватилась за косовище, потянула к себе.
– Помочь хочешь? – подтрунил он. – Надо еще и на ноге палец отрезать?
– Иван, что ты делаешь? Тебе нужно к врачу, ты еле ночь пережил.
Он вспыхнул:
 – Ага, еще больного из меня сделай. По врачам я ходить буду... Никогда не ходил... Смешно сказать – дядя переел мороженого, лечите его.
– Стоп, стоп, не ерничай. Мы сейчас аккуратненько соберемся и поедем в город первым же поездом.
– Не поедем мы первым же поездом, – в тон мне пропел он. – И не спорь, я хохол, меня переубедить сложно.
 – А я белоруска. Забыл? Нашла коса на камень – как быть?
Он засмеялся.
– Ну хорошо, давай так: ты собирайся иди, а я доберу хотя бы вокруг домика, чтобы слизни в траве не прятались, и поедем. Но учти, по докторам – это уж ты меня не заставишь.
Кофе уже остыл, но запах держался. Я взяла чашку – холодный тоже хорош – и присела на свой порожек. Собираться мне – подпоясаться, все равно Ваню ждать. Скошенная площадка выглядела привлекательно, а два самых любимых аромата – кофе и свежескошенной травы – доставляли блаженство. Земля была влажная, в ложбинках блестели лужицы. Чуть бы теплее – и вообще благодать. Но это время года, конец мая – начало июня, у нас всегда неприветливо. То, говорят, дуб цветет, то акация, то рожь – всё на похолодание.
Иван закончил быстрее, чем я предполагала, видимо, его упрямство сдалось перед физической слабостью, которую он старался скрыть.
– Придется бензокосилку приобретать, у нас теперь два участка, – сказал он, вытирая косу пучком травы.
Я сделала вид, что ничего не заметила.
– Послушай, Иван, а где ты кофе готовил? Я вижу, огонь ты не разжигал. И не термосный это, определенно.
– К себе сходил, у меня есть газовая плитка. Твой очаг дождем залило, а мне страшно хотелось пить. – Он подошел, присел передо мной на корточки. – Я помню, как ты меня спасала. За мной никто никогда так не ухаживал, разве только мама. А ты и внешне похожа на нее – знаешь, ты похожа на мою маму... в молодости.
Если бы он не запнулся, я не обратила б внимания на эти слова – мужчины часто так говорят: на маму, на сестру, на любимую кошку... И хотя я уже немного разобралась в характере Ивана – легком, открытом, бесхитростном, – эта запинка обидела меня как женщину. Все-таки догадался, что я старше, хоть мне и не дают мой возраст.
 – Ты и своей жене так говорил? Она тоже похожа на твою маму? Или на сестру? На кого?
– Скорей – на осу. – Лицо его на миг исказила гримаса – не то боли, не то презрения. – И не будем об этом. Тем более что у меня уже нет жены. Года три как нет. Сын вырос, я дал ему все, что мог, даже больше, в той ситуации...
– Извини. – Вечно мы, бабы, со своими мелочными придирками... – Извини, Ваня, давай поспешим, скоро поезд.
– Да, – выпрямился он, – по пути ко мне зайдем, переоденусь, не в кирзачах же по городу...
Я могла бы подождать у калитки, но любопытство подтолкнуло меня войти. Он понимал это – на лице все написано, –  и я не стала скрывать.
– Ну, показывай, какой ты хозяин, а то знай меня критикуешь.
– Я критикую? Я что-то не так сказал, да? Ты обиделась?
– Ой, Ваня, до чего ж ты редкое ископаемое! В каком веке тебя законсервировали?
– Ни в каком, я только собирался.
– Что – собирался?
– Законсервироваться. Здесь, на даче. Построить прочный дом и жить на природе зимой и летом.
– А на работу?
– Можно и отсюда ездить. Автобусы ходят, я справлялся.
– Ты что, чокнутый? Ты же здесь одичаешь, превратишься в снежного человека и будешь зайцев пугать. Здесь даже электричества нет.
– Со временем будет. Да это и не важно, есть газеты, книги, приемник на батарейках. Времени свободного не так и много останется: пока доберешься, поесть приготовишь... Зато спокойно, никто не достанет, в душу не плюнет. Я и сейчас частенько ночую тут в будние дни. По выходным, когда наша компания собирается, не отдохнешь. Засядут, – он показал на столик, вкопанный в землю, – насвинячат, потом убирай, если хочешь, а не хочешь – жди, пока дождь помоет.
– Зачем же ты разрешаешь? Тебе с ними интересно?
Он неопределенно пожал плечами:
– Не сказал бы. Разговоры одни и те же, каждый о своих богатырских подвигах по сотому разу рассказывает. Но как-то повелось так. Отдыхают мужики, мне их жалко, всяк по-своему неудовлетворен. Кого-то пилят, кому-то изменяют, о ком-то вообще забыли, что он человек. Об этом не говорят, выпьют – и все герои. Но я их не первый год знаю. Побазарят, песни спьяну поорут – расслабились. А утром жены являются – ты бы видела, мужики как подмененные: сю-сю-сю... тю-тю-тю... А, пусть оттягиваются.
Тем временем он открыл дверь в свое жилище, и я сунула туда любопытный нос. Все помещение было занято мешками с цементом, еще каким-то строительным материалом, а за этими баррикадами, в уголке, приткнулась узкая кровать с грудой вещей.
– Ваня, как же ты тут ночуешь? Чем ты дышишь? И это – природа? Ты себя травишь!
– Но это же временно.
Я отошла, посмотрела вокруг. Среди высоких деревьев была начата стройка, стены поднялись чуть выше фундамента. У меня сжалось сердце. И он жалеет своих приятелей. Он – их! Хоть один из них предложил ему помощь? Что-то не похоже. Ох, Ваня, Ваня, наивный ты, как младенец.
Он переоделся – и преобразился. Все же, как уродуют гражданского человека солдатские галифе. Снизу солдат, сверху дачник. Сейчас, в нормальных брюках, в ботинках и светлой куртке он показался мне не таким длинным и не таким худым. Наверное, в праздничном костюме он был бы даже хорош собой. Оказывается, одежда преображает не только женщину, для мужчины она тоже не последнее дело.
Пока шли по дороге, засыпанной гравием, мы еще могли перепрыгивать через лужи, но потом, на луговой тропе, в этом уже не было смысла: потревоженная трава ссыпала капли воды в нашу обувь. Мои кроссовки промокли насквозь, думаю, Ивановы ботинки были не в лучшем состоянии.
До поезда оставалось пятнадцать минут. Платформа оказалась безлюдной, утром едут на дачу, а не наоборот. Чтобы хоть немного согреться, мы обнялись – ведь мы уже спали в обнимку, чего там. Я была благодарна Ивану за его такт, другой стал бы извиняться, что не воспользовался, даже не попытался, только в горячке держал меня за руку. То, как он повел себя утром, исключало всякую неловкость как с одной, так и с другой стороны. Это не была хитрость или уловка опытного ловеласа, нет, это поведение человека цельного, прямого от природы. Он был уверен, что я действовала не по прихоти, а по ситуации, и этой безгласной уверенностью выказывал мне уважение, сам того не подозревая. Поэтому так легко мы обнялись здесь, на пустынной платформе, и были обескуражены, когда ударило током. Мы отшатнулись друг от друга, но уже в следующее мгновенье он завладел моими губами.
В вагоне мы сидели притихшие и немного сбитые с толку. Иван обнимал меня за плечи, даже сквозь свитер я ощущала, что у него опять поднялась температура.
Когда поезд подходил к перрону, я уже знала, что не брошу его, буду выхаживать, чем бы это, в конце концов, для меня ни обернулось.

По привычке борюсь с накоплением старых газет, они заполняют квартиру так быстро, словно плодятся делением. Обособленно лежит стопка кроссвордов. Твой почерк... Ты всерьез полагаешь, что разгадывание кроссвордов расширяет твой лексикон, но относишься к этому процессу поверхностно – половина клеточек всегда остается пустой. Посмеиваясь, я легко расправляюсь с этой задачкой. Ты удивляешься: «Надо же...» Разгадывание кроссвордов стало нашей игрой и тоже обрело для тебя смысл. Главное, мы что-то делаем вместе, ты ценишь даже крупицы того, что кроется под словом «вместе».
Я беру ручку – и вдруг понимаю, что не смогу вклиниться в твой почерк. Ты никогда не писал мне даже записок – не было надобности. Если бы не кроссворды, я бы не знала твоих милых каракуль. Ты не выводил буквы, а бросал их, как семена в землю: зерно за зерном, торопливо и как придется. Когда-нибудь я вырежу ножницами слова и составлю те фразы, которые ты говорил мне. Получится письмо о любви, написанное твоей рукой. Когда-нибудь я сделаю это, но не сейчас. Я еще слышу твой живой голос.
Мы еще вместе.

Первым делом я заставила его выпить аспирин и отправила из кухни осмотреться в моей квартире. Две небольшие смежные комнаты долгого осмотра не потребуют, но мне нужно хоть какое-то время, чтобы проверить содержимое холодильника. Идти в магазин за продуктами страсть как не хочется, я сама порядком продрогла. В холодильнике обнаружились яйца, куриный бульон и остатки рыбных котлет. К тому же, у меня всегда есть «НЗ» для непредвиденных случаев. Я выбрала банку тунца, консервированную кукурузу и майонез – будет и салат, отлично. Присев, я стала выгребать припасы из всех уголков. Иван навис надо мной как всегда внезапно, перехватил из моих рук банки и поставил на стол.
– Быстро ты, – сказала я с некоторой досадой. Не люблю ни готовить, ни убирать при посторонних. Да и кухня у меня тесная, не развернуться.
– Это же не музей. Главное, я понял, что книг здесь на мою жизнь хватит.
– Любишь читать? – спросила я машинально, в уме прикидывая свое, хозяйское. Пожалуй, сперва разогрею бульон, сейчас он кстати.
– Люблю. Я ведь одно время для приработка книги в поездах продавал, а, не зная, что предлагаешь, продать трудно. Приходилось много читать, пристрастился. – Он уже нашел в шкафчике консервный нож и взрезал крышки.
– Постой-ка, – оторопела я, – когда это было?
– Что?
– Когда ты носил по вагонам книги, в какие годы?
– Давно, сын еще маленький был. Я тогда скудно зарабатывал, но пообещали квартиру выделить в строящемся доме, приходилось мириться. И тут одно книжное общество предложило такое дело. По выходным брал стопку книг, садился в поезд, и пока ехал по области, успевал обежать все вагоны. Потом возвращался и садился в другой поезд. А почему ты спросила?
Почему я спросила! Мистика. Не могла же моя память зафиксировать такой незначительный эпизод и хранить его столько времени. В те годы я часто ездила в Минск. Таможен еще не было, мы жили одним государством и ни в чем дурном не подозревали друг друга. В купе при спокойных попутчиках, а то и вообще без оных, можно было за ночь хорошо выспаться или, отрешившись от всех забот, побыть наедине с собой, подумать. Я любила эти поездки. Потом пошла мода на продавцов-разносчиков, в основном это были убогие – глухие, немые или «косившие» под них. Предлагали гадальные карты, сонники, порно и прочую дребедень. Это раздражало. Однажды в мое купе залетел длинный, изможденного вида парень с сумкой наперевес. Я так взглянула на него, что он сделал понимающий жест и выскочил, даже рта не открыв. Мне почему-то стало неловко. «Убогие» обычно пристают со своим товаром, как репейник, а этот, по-моему, был смущен. Чувство досады на себя – ни за что обидела человека – не покидало всю дорогу, и позже нет-нет да и вспыхивала в памяти эта картинка. Сейчас, сравнивая тот облик с этим, я все больше убеждалась, что догадка моя верна. Иван тоже поглядывал на меня из-за плеча как-то весьма внимательно. Нет, никаких выяснений, надо отвлечь его, сменить тему.
– А где сейчас твой сын, Ваня?
– Служит, – ответил он с готовностью. – Сын у меня хороший. И внешне видный парень, ростом с меня, только пошире в плечах и в талии. Опасаюсь, как бы со временем не разжирел, зад уже и сейчас тяжеловат, та порода. Мужчине толстый зад ни к чему.
– А женщине? Ты каких женщин предпочитаешь – полных или худых?
– Добрых, – сказал он и, потянувшись за полотенцем, поцеловал меня в щеку. Не получив сопротивления, осмелел и обнял, крепко прижал к груди. – Вот это и есть нормальная семейная жизнь, Аля: рядом, вместе, сливаясь душой и телом. А мы, люди, суетимся, требуем, придираемся, доказываем... Надо лишь найти свою настоящую половинку. Я нашел.
– Иван, окстись, какая семейная жизнь!
– Но я же вчера сделал тебе предложение!
– Да?
– Да. И ты, между прочим, не возразила.
– Ну, знаешь... Так нельзя.
– А как можно?
Я растерялась, развела руками:
– Как-как... Люди обычно на свидания ходят, общаются, приглядываются друг к другу, проверяют свои чувства...
– Что ж мне с тобой – в кино ходить? Я себя знаю, и тебя давно знаю – да-да, приглядывался уже. У нас все будет прекрасно. Я уважаю тебя и... – он покраснел, смешался, боясь неосторожным признанием спугнуть то, что еще только-только зарождалось и могло быть разрушено второпях, – ...и сделаю все, чтобы ты была счастлива, – выудил, наконец, дежурную фразу.
– Ладно, давай обедать. Потом поговорим, как нормальные взрослые люди.
Он согласно кивнул, почувствовав облегчение. Все же дипломат из него никакой.
Вот так, девушки, – думала я, разливая бульон по чашкам, – мне сделали предложение – в такие-то годы! А вы пугаетесь, когда зрелый возраст наступает на пятки, а семьи все нет. Не пугайтесь, ждите своего суженого, он вас и на печке, то есть на даче, найдет. Накопите в себе мудрости и снисхождения – мужчины это нюхом чуют и берут след, как тренированные гончие. Меньше ошибок – меньше потерпевших на этой сумасшедшей трассе жизни. А впрочем, живите своим умом, я вас не знаю.
– Послушай, а где твоя дочь? – сбил мои мысли Ваня. – К родителям отвезла?
– У меня уже нет родителей...
– Виноват... 
– ...а дочь у себя дома, она редко меня навещает, крутится, как все, кто хочет чего-то добиться.
– Что значит – у себя? Она же еще маленькая, я видел, ты ее на дачу брала.
Я рассмеялась. Он даже немного обиделся, пришлось тормозить.
– Ваня, сколько тебе лет?
Он ответил с настороженностью, не зная, много мне покажется или мало.
Да-а... Я, честно сказать, думала, что разница не столь велика. Его седина и глубокая залысина надо лбом ввели меня в заблуждение. Только через два года он вступит в мое десятилетие, но уже через год я вновь оторвусь.
– Это моя внучка, Ваня. Ты видел мою внучку. – Он все же умеет управлять своей мимикой – ни один мускул на лице не дрогнул. – Я намного старше тебя, почти на целое поколение.
Ага, достала-таки – брови поползли вверх.
– Хочешь сказать, что я тебе в сыновья гожусь? Не лепи, не поверю.
– Так уж, в сыновья, наглец. – Я легонько щелкнула его по лбу. – Десять лет – новое поколение считается.
– А, – отмахнулся он как от чего-то нестоящего. – Ешь давай, салат очень вкусный. Ты хорошо готовишь – еще один плюс, приятно.
– Есть и минус.
– Если опять о возрасте, слушать не желаю. Не видела ты иных тридцатилетних. И вообще, не в этом дело, не с паспортом жить – с человеком.
– Нет, не о возрасте. Хотя... опять в него все упрется. Видишь ли, Ваня, я уже дважды была замужем...
– Замечательно. Значит, твоя дочь не от этого... алкаша? А то ведь гены...
– Черт... Ты меня обезоруживаешь своей простотой. Ты хоть дослушай, я ж с этим фактом уже много лет ношусь как с позором: такая дура, дважды на одни грабли наступила.
– Он тоже пил?
– Точнее сказать – гулял. Хватал любую, какая под руку подвернется, и укладывал, где приспичит, даже в четырехместном купе вагона. «Добрые люди» всегда на Руси водились, держали меня в курсе. Когда мое терпение лопнуло, под ним оказалась девица твоего года рождения. Она его под горячую руку и «прихватизировала», как вещь. А у меня с тех пор – комплекс возраста.
– Комплекс разрушен.
– Что?
– Ты мне рассказала и тем самым разрушила свой комплекс. Ты ведь мне первому рассказала?
– Да...
– Иди ко мне. – Он усадил меня к себе на колени. – Ты глупая, ранимая девочка. Больше тебя никто не обидит, никто... никогда... Обними меня...
Был день, потом была ночь, а он все просил: «Обними, обними меня...» – хотя мы уже превратились в одно существо, с единым телом и с единой душой. Под утро я сказала себе, что такого напора я долго не выдержу, что это уже слишком. Улучив момент, я вырвалась, надела халатик и настроилась отстаивать свое право на отдых. Но этого не понадобилось. Как только произошел разрыв цепи, электрический ток перестал курсировать в замкнутом цикле, лишь оголенные концы проводов искрили. Я налила минералки. Иван закурил. Мы с удивлением смотрели один на другого, спрашивали глазами: «Что это? Что это было? Что будет?..» Нам бы как-то осмелиться и сказать что-нибудь вслух, любую фразу, лишь бы убедиться, что мы на земле и все с нами происходящее – тоже земное, нормальное, присущее человеку. Но тишина ночи была так чувствительна, так тонка, что мы не решались ее потревожить. Иван погасил сигарету, взял меня на руки, отнес в кровать и шепнул:
– Спи...
Когда я открыла глаза, он все так же стоял возле кровати, но был одет: даже куртка, даже сумка через плечо.
– Ты куда? – наверное, спросила я, потому что он произнес:
– Я ухожу на работу. Спасибо тебе. До встречи.
Или последнюю фразу я сама сочинила? Нет, все-таки он сказал: «До встречи». Но почему – спасибо? Так прощаются навсегда, или надолго. «Спасибо за угощение. До встречи», – так прощаются мало чем связанные друг с другом люди. А мы чем связаны? Случайностью? Случайная связь – так вот как она выглядит. Что ж, значит, мне суждено было испытать и это. И когда я уже поумнею?..
Я напустила в ванну горячей воды, взбила душистую пену и долго отмокала, как старая тряпка. Потом перерыла свой гардероб, выбрала брючный костюм, слишком легкий и светлый для дождливой погоды, вызвала по телефону такси и назвала адрес престижного косметического салона. Меня возили в высоком кресле, стригли, красили, накладывали на лицо зеленую маску, потом белую, залепили глаза черной тушью, подправили брови... Я ловила свое отражение в зеркалах, после каждой манипуляции оно становилось другим, все менее мне знакомым. Вот и славно, и хорошо. Глупости совершала другая женщина, эта еще не успела наломать дров, и ей нечего стыдиться ни перед собой, ни перед своими детьми. В готовеньком виде я предстала уже перед зеркалом в вестибюле салона. Та, что мне подмигнула, была молода и красива, я поощрительно улыбнулась ей и сказала: «Не дрейфь».
Звонок в дверь не застал меня врасплох – я ждала его. Женщина может сомневаться, каяться, ныть, давать себе клятвы, но подсознательно она всегда знает, что делает. Я понимала: от такого! – мужчина не уходит навсегда. По крайней мере, не сразу. И я была во всеоружии.
Иван стоял, обвешанный пакетами, авоськами, сумками, и улыбался. Он не сразу разглядел меня, а когда разглядел, уже в прихожей, весь багаж сам собой сполз с него на пол. Какое-то время он осматривал меня, не шелохнувшись, потом взял в горсть то, что осталось от моих волос, подергал, словно проверял на прочность, и успокоил:
– Ничего, отрастут.
Он плохо знал женщин!
– Итак, – я уперла руки в бока, – похоже, ты решил ко мне переселиться, со всем своим скарбом?
Он посмотрел на пол, шагнуть было некуда.
– Нет, столько скарба у меня не наберется. Но переселиться можно и ко мне, наживем.
– А это что? – кивнула я на авоськи.
– Ужин, – ответил он, снимая куртку.
– Не слабо ты ешь.
– Да, меня в этом всю жизнь упрекали. Говорили, что я столько не зарабатываю.
– Не в коня корм, – еще не сдавалась я, хотя сердце мое уже дрогнуло: я не сомневалась, что его, в самом деле, попрекали куском, слишком просто он об этом сказал.
– В коня, в коня, – отстранил  меня он, чтобы пройти на кухню. Просто после таких слов я уходил ужинать в столовую, а с общепитовских харчей не разжиреешь. И потом, не забывай, уже три года я сам себе стряпаю, на скорую руку.
– Извини, но я с такой уймой продуктов не справлюсь, тут надо повариху нанимать.
– Я  справлюсь, ты только не мешай. А если что останется, завтра приготовим.
– Ага, все-таки «я к вам пришел навеки поселиться».
– Аля, мы будем жить вместе, а «к вам» или «к нам», неважно. К сожалению, ты в мою коммунальную берлогу не пойдешь, даже в гости мне тебя неловко пригласить. Все приличное моя бывшая из квартиры вынесла, в том числе и костюм, который мне сын оставил, он ему узок. Так что принимай как есть, заработаю.
– Костюм-то ей зачем? – оставила я свой спесивый тон.
– Не знаю, не интересовался – может, продаст.
Он загрузил в раковину овощи и включил воду. Я стояла, прислонившись к косяку двери – в кухне не было места, – и, забыв о своей красоте, по-бабьи выспрашивала:
– Она сама от тебя ушла?
– Считается так. Она не могла оставить мать, а втроем мы не уживались. Теща меня ненавидела.
– За что же?
– Да за все. За то, что не бизнесмен, за то, что нет машины, за то, что без высшего образования... Хотя сама же и не дала мне в институте доучиться. Мало ли за что, ненависть, как и любовь, необъяснима.
– Не понимаю... – хотела я перевести разговор на жену, на ту странную женщину, которая позволила закабалить себя старой «камышовке»; я как-то не брала в расчет, что это ее мать и все, видимо, гораздо сложнее. Но Иван остановил меня:
– Аля, – я не хотел бы сейчас копаться в своей семейной жизни. Слава Богу, все позади, и я говорю с тобой об этом лишь потому, что ты должна знать, с кем связалась. Но я могу быть необъективен. Поэтому – давай не будем.
Я подошла к нему и в знак согласия уткнулась головой в плечо. Он бросил помидор в раковину, схватил меня в охапку.
– Не дразни, – сказал в ухо, отстраняя лицо от моих губ, – я не должен... у меня, кажется, грипп.
Я присмотрелась. Глаза у него неестественно блестели, крылья носа покраснели и уже начинали шелушиться.
– Все, – повернула его к двери, – все, все, считай, что обольщение тебе удалось, я в восторге от твоих кулинарных способностей, дальше сама соображу. Немедленно в постель, сопротивление бесполезно. И зачем я тебя на работу отпустила? Как бы осложнений не было.
– Осложнения были бы, если б не отпустила. Пришел срочный заказ, а на моем станке никто из наших не умеет... Отвернись, как тебе не стыдно... Я сделал им заготовки дня на два, на три, теперь душа спокойна.
Я стащила с него брюки, не обращая внимания на хорохорство, за которым он пытался скрыть свою слабость, укрыла шерстяным одеялом и приступила к блокадному изгнанию болезни. За ночь с него сошло не семь, а, мне показалось, семнадцать потов, но его все знобило. Мужских рубашек у меня не было, я укутывала его в полотенца и простыни, но уже через несколько минут они становились мокрыми. Наконец он обмяк, и я поняла, что первый этап выигран. Теперь надо подумать, как быть дальше. Участковый врач приходит лишь по прописке, а мы живем в разных районах. «Скорая помощь» приедет без нужных медикаментов, мне скажут, как водится: «Не отвлекайте нас пустяковыми вызовами, обращайтесь в свою поликлинику». Получится замкнутый круг. А сама я могу не справиться, мои медицинские навыки на уровне бытовых случаев. Да и больничный лист ему понадобится. Размышляя таким образом, я собрала разбросанное белье, понесла в ванную. В прихожей споткнулась о мужские ботинки, подняла, чтобы поставить в угол. Они были тяжелые от впитавшейся влаги, на одну подошву что-то налипло и болталось, я ковырнула – это была сама подошва! Иван ходил по лужам фактически босиком! С ботинками в руках я вернулась в комнату – Иван, укрытый до подбородка, спал на правом боку, подмостив под голову сложенные ладони. Я постояла над ним минуту-другую, пока решение вызревало во мне, потом сняла мерку с обуви, а сами ботинки выбросила в мусорное ведро.
Наутро я нашла телефон начальника цеха, где работал Иван, путаясь, изложила ситуацию. Начальник всполошился, забеспокоился – не о Иване, о производстве «без ведущего специалиста» – и наказал мне как можно скорее поставить его на ноги. Мы сторговались на том, что он, в свою очередь, оформит эти дни в счет отпуска. Сам Иван был настолько слаб, что ничему не сопротивлялся.

Оказывается, моя память сохранила не только каждый день, но каждый час, каждое мгновение нашей с тобой совместной жизни. Бессонными ночами, когда ничто извне – ни дела, ни люди – не отвлекает внимания, память моя проявляет живые фотографии, озвучивает их и преподносит мне как бесценный дар. Иногда я ловлю себя на том, что улыбаюсь и протягиваю руки, чтобы обнять тебя. И тогда накатывает такая тоска, хоть вой. Я хочу плоти, материи, осязания. Я стремлюсь к тебе каждой клеточкой своего тела, но вокруг пустота. Лишь портрет с траурной лентой – лицо твое светится нежностью. В шифоньере аккуратной стопкой сложены твои вещи, многое ты не успел надеть, берег для каких-то особых случаев. Я откладываю в сторону все, что с не оторванной этикеткой, – это как будто и не твое, просто вещи, – а другую стопку прижимаю к груди, потом зарываюсь в нее лицом и делаю несколько глубоких вдохов. Я хочу запаха твоего тела, как хотят глотка воды, когда мучает жажда. Но одежда благоухает дорогим стиральным порошком. Да, я хорошая хозяйка, слишком хорошая, к сожалению...
Ты НИКОГДА не наденешь это.

Отступать было поздно, мы уже две недели жили под одним кровом, спали в одной постели, ели за одним столом. Я накупила Ване одежды на первое время, угадывая его вкусы и размеры. Я видела, что вопрос денег стесняет его, но покупки доставляли мне такое удовольствие, что я не могла отказать себе в этом. Однажды у нас произошел такой разговор.
– Аля, – сказал Иван, – ты много для меня делаешь, я этого не заслужил... Не спорь, у меня есть с чем сравнивать... Но я не нахлебник, свалившийся на твою голову. Это стечение обстоятельств. Я не имел права навязываться тебе, пока не рассчитаюсь с долгами и не войду в нормальную колею после свадьбы сына, но я очень боялся тебя упустить.
– Твой сын женат? Ты говорил, что он служит.
– Одно другому не помеха. Да, молод еще, погулял бы, ума набрался. Какой из него муж? Но дело сделано. Под это событие из меня выжали все, что могли, я думаю, на такие деньги три свадьбы можно сыграть. Но не о том речь. Я отец, я должен. На себя я махнул рукой, мог и поголодать, на даче перекантоваться – покой дороже всего. Был уверен, что на женщину никогда больше не взгляну, а ты мне так в сердце запала, не вырвать. Потерпи, а? Самую малость. Я когда-то ночами крановщиком работал, хорошие деньги платят, поправлюсь – опять пойду. Чем больше я занят, тем больше человеком себя чувствую.
– Итак, дорогой, я тебя выслушала, теперь твоя очередь. Пойдем-ка со мной. – Я привела его в спальню, показала шкатулку, стоявшую среди моей косметики. – Сюда я кладу свою зарплату, клади и ты свою, сколько останется после уплаты долгов. Что положим, на то и жить будем, не считая: твое-мое.
– Мне всегда втолковывали, что надо копить, считать каждую копейку. Правда, я этому так и не научился. Себе отказывать умею, а копить – нет.
– А зачем? Пока живы, надо жить, пользоваться тем, что имеешь сейчас. Копили уже – где оно все? Дефолт скушал. И много ли накопишь с зарплаты? А если и много? Большие  деньги – большие проблемы. Нужны нам проблемы? Нет. Я, Ваня, тоже умею обходиться малым. Когда-то дочь у меня спрашивала: «Мама, у нас деньги скоро закончатся? Ты тогда вкусно готовишь».
Он засмеялся, обнял меня.
– Деньги у нас не закончатся, обещаю, а готовишь ты всегда вкусно.
И мы поставили точку на самой щекотливой теме начальных взаимоотношений.
Между тем скрывать нашу связь было уже невозможно. Мое затянувшееся молчание обеспокоило даже дочь, с головой погруженную в свои заботы и часто теряющую ощущение времени.
– Ты не на даче? – спросила она по телефону. – У тебя все в порядке?
Тут я возьми и брякни:
– Дети, похоже, я вышла замуж... Алло... Эй...
– Вечером будем, – сказала трубка.
Явились втроем: дочь, зять и внучка конечно, без нее такие события не обходятся – возраст принцесс и принцев. И меня принцессой еще рисует, на королеву, видимо, не тяну.
Я стол накрыла, Ваня отдался на волю волн – куда вынесет. Я знала куда – слава Богу, сама у штурвала. Они – на своем корабле, я – на своем, только на рифах помогаем друг другу. Познакомила. Посидели. Зять отчего-то осип и бравировал этим, мы подтрунивали. Дочь взяла гитару и спела: «А знаешь, все еще будет...» Ну а куклёнок – тсс... обидится, она же взрослая, – обследовав Ванин мобильник, пришел к выводу:
– Дядя Ваня, вы не крутой.
– Нет, – честно признался дядя.
– А вы сможете подарить бабушке магнитофон для CD-дисков?
– Магнитофон – смогу.
– Хорошо, тогда я куплю ей на день рождения классические записи, она классическую музыку любит.
Прощаясь, зять с Иваном пожали друг другу руки, а дочь мне шепнула тайком:
– По крайней мере, поссориться с ним тебе не удастся.
И мы стали жить.
Мы жили в одном ритме – «совпадали по фазе», поэтому ничто нас не раздражало. Жить с кем-то рядом изо дня в день и не раздражаться – это уже большая удача: можно  бестягостно молчать или безоглядно говорить глупости, не чувствовать давления от присутствия и подозрения в отсутствии. Каждый из нас был сам по себе, и в то же время мы всегда были вместе. Те часы, которые отнимала у нас работа, не казались мучительно длинными, но после мы считали секунды до встречи. И вот открывалась дверь, я выходила в прихожую, поднималась на цыпочки, чтобы обвить руками его шею, мы разом вздыхали одним долгим вздохом – и карусель дня прекращала свое вращение, все вокруг нас обретало покой и равновесие. Мы не набрасывались друг на друга, как молодые любовники – спонтанно и жадно, наша чувственность стала нежной и бережной, словно мы боялись ее расплескать, и несли осторожно в себе, и доносили, и дарили друг другу во всей полноте. Мы накопили за жизнь изрядную долю усталости – каждый свою – и не пытались переложить ее на другого, понимая, что это несправедливо, да и невозможно; мы лишь поддерживали тихонько под руку, когда кому-то из нас надо было поудобней пристроить ношу на своих плечах. Мы уважали чужое прошлое и не навязывали свое, чтобы не удваивать груз. Поэтому нам было не так трудно идти в наше будущее. Я стремилась создавать счастье ему, а он мне, и мы не заметили, как стали счастливы оба.
Но иногда, в самые, казалось бы, безмятежные минуты, на его лицо набегала тень, губы сжимались, как от боли, он замолкал на полуслове и уходил в себя. Это длилось несколько мгновений, о которых никак не скажешь: «Ангел пролетел».
– Что с тобой? – однажды спросила я. – Отчего ты страдаешь?
Он встрепенулся, и тень исчезла.
– Я страдаю? Ну что ты! Мне никогда не было так хорошо, я даже немного боюсь – боюсь, что все это нереально, что кто-то вмешается и разрушит нашу с тобой гармонию.
– Кто? Мы так любим друг друга – кто сумеет это разрушить?
– Не знаю. Может, люди, может, обстоятельства. Но если я тебя потеряю, мне этого не перенести. Почему, почему мы не сошлись раньше? Уже столько лет жили бы...
Я взяла его за руку, он тут же крепко сжал мои пальцы, словно хотел удержать во что бы то ни стало. Или удержаться?..
– Не сожалей, Ваня. Мы ничего не знаем. Возможно, пережитое прибавило нам опыта. Мы научились любить и ценить то, что имеем. Неизвестно, чем бы все обернулось раньше. Мы ведь искали не друг друга, мы искали других, каждый в своей среде, в своем круге общения. Судьба дальновиднее нас, она выбрала самый подходящий момент, когда нам стало нужно или то, что сейчас, или ничего. Мы «совпали», два муравья во Вселенной, и стали строить свой дом – не из кирпича и цемента, но гораздо, гораздо надежнее. Никто его не разрушит, никто.
Он слушал мои слова, как заклинание, и лицо его просветлялось.
– Наверное, ты права. Конечно, права. Что ж, я рад и этому позднему подарку судьбы. Могло ведь и не быть...
Что мы такое особенное совершили? Сошлись два одиноких человека, мужчина и женщина; никого не обременяя, стали жить вместе, как принято говорить – гражданским браком. Но пересуды пошли такие, будто мы вдруг в космос полетели. Наше садовое общество загудело пчелиным роем. Я-то привыкла быть на виду, правда, перед другой аудиторией и в ином качестве, но все же, а Иван не знал, куда спрятаться от сверлящих взглядов, не лишенных цинизма. Людям хотелось знать, как это у нас, что у нас, до какой степени... Для них мы представлялись любовниками, и они ждали развязки. Ванина компания вышла из шока и начала активную обработку своего товарища. Особенно усердствовал Ваксин, он словно клещ впивался в Ивана, добиваясь подробностей нашей интимной жизни, сам домысливал скабрезности и сам комментировал их. Иван недоумевал, по своей простоте рассказывал мне, переживал, что Ваксин оказался такой гнилью, пытался чем-то оправдывать его. Он любил людей, отдавал им и силы, и душу, не требуя благодарности, но чрезмерная бесцеремонность задевала его. Он искал мира, хотел уважения, а натыкался на понукание, на подколки, на гнусь. Каждый, кто сталкивался с ним, старался прибрать его к рукам, использовать, подчинить своей воле, – а тут он ускользнул, достался одной, не ими сосватанной и ничем особенным не выделяющейся женщине. Если бы Иван переспал со мной во хмелю и потом обсудил это приключение в теплой компании, его бы поняли, поощрили, похлопали по плечу. Но он «влип», и надо было его «выручать». Очевидное не отрицалось: Иван поправился, наметилось брюшко, которым он гордился, нарочно пуговицу на сорочке расстегивал – «не дистрофик я, не дистрофик»; похорошел – зарумянился, светился изнутри застенчивым счастьем. Однако – надолго ли? Нет, ненадолго, каждый по себе это знал, у всех начиналось романтично. А Иван разве не знал? Он-то хлебнул похлеще, едва выскочил – и опять?..
Иван не мог разобраться во всем этом, он надеялся, что товарищи, столько раз сидевшие за его столом, разделят с ним радость, как раньше делили хлеб, – но они восстали, и ему с ними было неуютно. Их голая теория не убеждала его, а злила. Он хотел защитить меня и видел выход только в официальном браке. Я же смотрела глубже, лет, скажем, на десять вперед, когда я постарею, а он, выхоленный мною, войдет во вкус жизни, и я стану путами на ногах. Я сказала ему:
– Ничего, привыкнут. Сейчас своей благоустроенностью ты ущемил их самолюбие. Ваня, они же все неудачники, ты сам упоминал об этом. Но когда все – все скопом, – значит, можно списать на жизнь: жизнь собачья, как ни крутись. А если один смог – тогда что остается? Расписаться в своей несостоятельности.
Он слушал меня внимательно; логически рассуждать сам не умел, но за чужой мыслью следил с интересом.
– Да, ты, вероятно, права. – Я ответила на тревоживший его вопрос, и он почувствовал облегчение. – Жаль мужиков. Ваксину надо помочь, у него больная жена и неподвижная теща, на лекарство вся зарплата уходит – как-то пожаловался.
И он приволок домой ящик рыбных консервов:
– Ваксину  отвезу. По знакомству купил, оптом вышло дешевле. Неплохая еда, и готовить не надо, правда?
Женская половина нашего общества смирилась быстрее. Многие из личного опыта знали, каково в доме без мужика, и, пусть с этой точки зрения, но понимали и одобряли меня. У женщин острее взгляд на разные мелочи, они заметили все перемены, которые произошли с их любимым Иваном, и справедливо поставили мне их в заслугу.
Как-то мы табуном шли по тропе через луг, отделявший железную дорогу от садовых участков. Толпа смешалась, рядом со мной очутилась приятная молодая женщина, мы шагали бок о бок, и она посчитала приличным завести разговор.
– Вы знаете, Аля, Иван так изменился, и к вам относится с таким уважением! Я вам расскажу, по секрету, – понизила она голос. – На прошлой неделе мне понадобилось сгрузить с машины чугунную ванну. Я созвала мужчин, они пыхтели, пыхтели – ни с места. Тут вижу – Иван мимо идет. Ну, говорю, мужики, сейчас дело сдвинется. И точно, с Ваниной помощью сгрузили они мою ванну, дотащили до места. Я, как и принято, бутылку поставила, за труды. Все налили себе, а Иван говорит: «Нет, я пить не буду, моей подруге это не понравится». А ведь прежде не отказался бы.
Я не откликнулась, мне было грустно. И не сказала я этой милой, приветливой женщине, что как раз в тот самый день Иван произнес фразу, которая навсегда вонзилась в меня:
– Что-то, мать, я устал, скорей бы зима.

Хочу покаяться: однажды я невольно подслушала тебя и не призналась – во мне, увы, нет столько чистосердечности, я иногда немножко хитрю. Скрыть и схитрить – это почти одно и то же, верно?
Помнишь, в гости к нам приезжала  моя родственница из районного городка – Катерина? Ей за шестьдесят, и она мудрая, как сова. Совы – мудрые? Я не могу сказать о ней – как змея, – она добрая. Ты больше меня знаешь о фауне, это твой «конёк». Я вскоре ушла к компьютеру – задание было срочным, а вы сидели на кухне и под рюмочку толковали «за жизнь». Я не вслушивалась, но громогласная Катерина всегда громогласна. Она расхваливала меня на все лады, я лишь покачивала головой и усмехалась: пересластит, ой пересластит, приторно станет. И вдруг услышала, как ты сказал:
 – Я никогда так не жил. Я ей обязан.
Катя умолкла, как осеклась. Я нажала не на ту клавишу. Повисла тягучая тишина.
– О чем ты говоришь! – придя в себя, воскликнула Катерина. – Она тебя любит, ей надо твоей теплоты, твоей порядочности, Аля за это все отдаст, не пожалеет – я ее знаю, как себя. Чем ты можешь  быть ей обязан!
 – Любовью, – ответил ты. – Я не имею права ее разочаровать.
 – Мы все обязаны друг другу любовью, – изрекла премудрая Катерина.
У меня отлегло от сердца. Да, мы, люди, все друг перед другом в долгу. Я тоже обязана. За то, что люблю.

Зима началась осенью и была рыхлой, нестойкой, похожей на прокисшее молоко. Ранняя зима в наших краях всегда несуразна, сбивчива, всегда изнурительна своей неопределенностью. Снег вперемешку с дождем, промозглость, мрак и уныние. Мы с Иваном рано завершали свой день, залезали под теплое одеяло – отопление еще не включили, – читали, смотрели какой-нибудь телефильм или разгадывали кроссворды. Он держал меня за руку, слегка поглаживая пальцы, уставшие от клавиш компьютера. Он всегда держал меня за руку, когда не держал в объятиях. Я не могла сразу встать, если мне вдруг понадобилось: освобожу руку – он ухватит за край пеньюара, а сам в это время может смотреть в книгу. Его удерживающие жесты были почти бессознательны, он готов был, кажется, припаять мое тело к своему – и тогда лишь дышать спокойно. Я чувствовала себя птицей в клетке, неважно, что клетка была хрустальная и бубенцы звенели от каждого прикосновения.
Лениться – сладко, это засасывает, расслабляет, человек теряет волю над собой, сужается круг его интересов, общение с другими людьми представляется скучным. Это не депрессия, напротив, это райское обитание; но на грешной земле не должно быть рая, здесь мы должны хлопотать, бороться, преодолевать, познавать наконец, приобщаться к искусству, любить. Правда, мы с Иваном работали, но уже не с таким рвением, как прежде. Он признался, что все эти сверхурочные становятся ему в тягость.
– Раньше я был горд, что без меня не обойдутся, подумывал раскладушку в цех принести, чтобы ночью чуток отдохнуть – и за работу. А сейчас – сам себе удивляюсь – как только смена кончается, все бросаю и лечу домой. Я без тебя как без воздуха. Что ты со мной сделала?
– Не только я. Ты устал, у тебя хроническая усталость, накопленная годами напряжения. Сейчас, когда ты расслабился, успокоился, тебя потянуло в спячку. Отдохнуть надо, Ваня, развеяться. Может, на Украину махнем или в Белоруссию? Родня обласкает, раны залижет. Хочешь?
– Хочу. Но как представлю: загранпаспорта, визы, таможни, обменники, – всякая охота пропадает. И что они там делят, наши правители, слуги народа? Народ изъявил волю остаться единым государством, а «слуги» проигнорировали. Парадокс. Они как инопланетяне – живут какой-то своей, непостижимой для нас жизнью. Такое ощущение, что у нас два государства: Правительство и Народ. Колонизаторы и порабощенные.
– Ничего удивительного, Ваня, древнее правило царей: разделяй и властвуй. Деньги... власть и деньги правят бал. Тот, кто не может отличиться умом или талантом, кто беден душой, не умеет любить и сострадать, закрывает эту брешь богатством и властью, не останавливаясь ни перед чем в их достижении.
– А что, богатые разве бессмертны? Или они в две утробы едят, в три горла пьют? Нет, они такие же букашки, как все, сколько бы ни выпендривались: так же болеют, теряют родных, старятся... если старятся, – их же отстреливают как собак, они без охраны в туалет не ходят. Я бы повесился от такой участи. Представляешь, у нас бы сейчас за дверью охранник стоял? Да мы от соседей пенопластом стены оклеили.
– Мы с тобой скоро замуруем себя в четырех стенах. Я уже от выступлений отказываюсь, даже в школах, чего раньше себе не позволяла.
– Это я виноват. Ты всю домашнюю работу взяла на себя, а ведь я могу и состряпать, и пропылесосить...
– Но мне в радость служить тебе, я с удовольствием это делаю! Когда ты уплетаешь мои блюда, я млею от самодовольства. Дело не в этом. Давай хоть за уши вытащим себя на какое-нибудь культурное мероприятие. Я скоро взорвусь изнутри от однообразия нашей мещанской жизни.
– Конечно, конечно, – забеспокоился он,– я не против. Только сама выбери, тут я пас.
Мы посмотрели передвижную экспозицию Русского музея «Пять веков русского искусства»: старинная мебель, фарфор, церковная утварь, костюмы, живопись... Вблизи это не произвело незабвенного впечатления, понятно – возят в провинцию не лучшие экспонаты. Решили посетить свое, местное: отреставрированный Кафедральный собор. В анонсе стояло манящее слово – орган. Играли дети, ученики музыкальной школы. Они очень старались, мы от души им похлопали. Вышли, переглянулись. Ветер швырнул нам в лицо горсть дождя. Поймали такси – ура, дома, дома! По каналу «Культура» передавали «Юнону и Авось».
– Что там у тебя следующим пунктом программы? – поинтересовался Иван, сдерживая улыбку.
– Ты, ты и ты. По всем пунктам. До самой весны.
В конце января зима вдруг опомнилась и, словно чувствуя вину за свою взбалмошность, укрыла землю девственным покрывалом. Мороза хватало ровно настолько, чтобы этот покров не превратился в слякоть. Зная капризы нашего климата, мы с Иваном поспешили воспользоваться его добрым расположением духа. Было как раз воскресенье, несмелое солнце, стесняясь, выглядывало из-за облаков. Мы прихватили фотоаппарат и отправились бродить по городу.
Город готовился к своему юбилею, дорожное движение сбилось, улицы превратились в котлованы, жители испытывали неудобства, но терпели – через несколько месяцев это обязательно кончится, слишком высокие столичные чины держали все под контролем. Мы искали нетронутый переустройством уголок и нашли его у центрального кинотеатра. Рядом с застывшим фонтаном кто-то слепил смешную снежную бабу: пышные формы, огромная грудь с угольками на месте сосков. Эти угольки больше всего рассмешили меня.
– Иван, давай я тебя рядом с ней «засниму». Обними-ка ее за талию.
Он сделал шаг в сторону бабы, посмотрел на прохожих – и заупрямился, ни в какую.
– Ваня, это же шутка, кто-то вылепил, не постеснялся, этот шедевр скоро растает, а у нас на снимке останется.
Он отошел, набычился, я нажала на кнопку.
– Посмотришь, какая ты бука. А меня сними с этой теткой, очень она хороша.
– Я тебя лучше на фоне храма сфотографирую.
– Он же еще в лесах.
– Ничего, все равно красиво. Стань вот сюда... Готово.
– А теперь я тебя.
– Нет, не надо.
– Почему? – Я присмотрелась к нему – что-то мне в нем не понравилось. Взглядом он был не здесь, и движения как у заводной игрушки – скупые, рассчитанные. – Ваня, а ты крещеный?
– Мать говорила – да.
– Зайдем в старую церковь? Пока еще новый храм откроется...
– Зачем? Я не умею молиться, мне будет не по себе. Что я там, со старушками...
– Это я-то старушка? Ну погоди, придешь ты домой!
Наконец-то он улыбнулся, на душе легче стало, ей-богу.
Мы купили по свечке и вошли в церковь. Служба уже закончилась, только несколько прихожан нашептывали свои просьбы каждый своему святому. Я взяла Ваню за руку и подвела к иконе Христа. Мы стояли с зажженными свечами как на венчании, так мне подумалось. Иван был бледен, губы его вздрагивали. Я перекрестилась, поставила свечку в ячейку и отошла в сторону. Вскоре он тронул меня за рукав.
После полумрака, царившего в маленькой церкви, солнце показалось особенно ярким, снег на деревьях сверкал, было тихо и благостно.
– Как ты считаешь, – сказал Иван, – если молиться своими словами, Бог услышит?
– Если искренне, то услышит, даже без слов.
– Я за тебя молился. Значит, услышит.
Я подумала, что очень люблю этого наивного седого мальчика, так люблю, что мне трудно дышать.
Иван взял меня под руку и повел узкой тропинкой мимо церковной изгороди. Мы молчали. Я надеялась, что Бог благословил нас, что Он защитит нашу любовь, ведь Он сам есть Любовь.
Вдруг Ваня остановился.
– Посмотри, что это там, в углу у ограды, – куча тряпья или что-то шевелится?
Я пригляделась.
– Куча тряпья и шевелится. Стройка идет, мало ли хлама.
– Нет, это люди, видишь – рука? Вот еще одна. Это люди!..
– Это нелюди, – сказал кто-то у нас за спиной. – Какие они люди... Не беспокойтесь, эти живучи, как насекомые. На зиму замирают, а по теплу выползают из разных щелей.
Молодой человек поддерживал под локоток беременную женщину, мы им мешали пройти.
– Голова разболелась, пойдем домой, – попросил Иван.
– Ты не озяб? – встревожилась я. – Только не заболей. Помню я твой грипп.
– Ничего, вылечишь. – Он притянул меня к себе. – Рядом с тобой я никакой хвори не боюсь, чудо ты мое ласковое.
Иван не заболел, утром отправился на работу как ни в чем не бывало. Днем позвонил мне с мобильника:
– Ты как? Все в порядке?
– А что? У тебя что-то случилось? Почему ты звонишь?
– Просто соскучился, домой хочу. Сегодня приду пораньше.
– Не увиливай. Что случилось?
Он помолчал.
– Сын приехал. Вечером встретимся.
– Где? У нас? – Голос мой, кажется, не дрогнул.
– Нет. Потом расскажу. Пока.
Я отложила свою работу, в голову ничего не шло. Как-то оно будет?..
Иван собирался тщательно: побрился, надел новый костюм, до блеска начистил ботинки. Он хотел выглядеть на все сто процентов, чтобы никто ко мне не придрался.
– Так где вы встречаетесь? Надеюсь, не на улице? – Меня уязвляло, что сын не зайдет к нам, к отцу, хотя отчасти я понимала его.
– Нет, не на улице, у сватов, он же туда приехал, к жене.
Я благословила его и стала ждать, не находя себе места. Было предчувствие, что в наше тихое счастье вползает змея, я слышу ее шуршание, но бессильна преградить ей путь.
Вернулся Иван часа через два – всего-то, а я извелась в ожидании. По тому, как он прятал глаза, как примял и раскрошил сигарету, еще по многим нюансам я поняла, что беспокоилась не напрасно. Он искал слова, чтобы начать свой рассказ, и я решила помочь ему.
– Тебя укоряли? Из-за меня? Да?
– Из-за тебя? Ну что ты! Наоборот. Там собрался семейный совет, все, кроме тещи, но ее наводящая мысль ощущалась. Семейный совет постановил: я должен выбраться из квартиры, подарить ее сыну, так как невестка беременна, требуются условия... и все в этом духе. Я ведь там не живу – зачем она мне? А вдруг ты приберешь к рукам? Нельзя допустить! Уже и вещи мои в пакеты уложены, все, вплоть до дырявых тапочек. Меня так обрабатывали, ты бы слышала, чище, чем на Лубянке, если судить по фильмам. – Он уже пытался шутить, но это ему не удавалось.
– Ваня, а... сын?
– Он там был, – «не понял» Иван моего вопроса.
– Ты успокойся, главное – успокойся. Это в два счета не делается, мы подумаем, найдем приемлемое решение, вот увидишь.
– Я сам... Это моя проблема. Ладно, забыли. Пойдем спать. У нас таблетка от головной боли есть? Завтра у меня трудный день, сварщик ногу сломал, придется и за него работать, а тут я не большой спец...
И точно, не спец – вернулся с работы с опаленным лицом, забыл, видите ли, защитные очки перед сваркой надеть. Но принес мне такие цветы! – сиренево-розовые гвоздики, – что я прикусила язык и пошла искать мазь для быстрого заживления ран.
Ужинали мы долго; я любовалась цветами, вспомнила, как он сказал на мои незабудки: «Сорняк».
– И это сорняк? – кивнула я на гвоздики.
– Конечно. Ведь их не едят.
– А зачем покупать сорняк?
– Ты же любишь. Разве не так?
– Люблю. Очень. А ты?
– И я. Уважаю, ценю и люблю. И пусть они там, – погрозил кулаком телефону, – ни на что не рассчитывают. Никому не отдам, никогда!
Ах, значит, он догадался, что мой лже-Орел иногда все еще достает меня.
– Ты ревнуешь?
– С какой стати? Я же слышу, как ты с ним разговариваешь.
Я тоже однажды слышала, как Иван крикнул в трубку: «Вы хоть сюда не вмешивайтесь! Я только жить начал...»
Все у нас будет хорошо. Есть и будет. Пусть они там не рассчитывают...

За истекшие сорок дней твой портрет с траурной лентой стал для меня иконой. Просыпаясь, я первым делом ищу его взглядом, ложась спать, исповедуюсь перед ним о прожитом дне. Иногда говорю тебе: «Защити меня...», иногда прошу совета или подсказки. Твое лицо кажется мне то суровым, то ласковым, то веселым. Возможно, это игра света, но я угадываю твое отношение к моим поступкам и мыслям. Я так сжилась со своей новой иконой, что порой мне хочется на нее перекреститься. Я скоро сойду с ума... Нет! Надо взять себя в руки. Зачем я тебе сумасшедшая, даже на том свете? Надо выбраться из этого тумана – ради тебя, ради памяти о тебе. Ты достоин памяти долгой, светлой, здоровой. Если я не выдержу и сломаюсь, тень людской молвы падет и на твое имя. Я не допущу этого, не допущу...

– Вот и снова весна, Ваня! – воскликнула я, распахивая окно. – Сделаю генеральную уборку – скоро начнется дачный сезон, будет не до того.
– Он уже начался, серьезные дачники вовсю пашут. – Иван сделал паузу. – Завтра поеду, посмотрю, как перезимовали.
– Завтра? Но я завтра не могу.
– Один поеду. – Он отводил взгляд. – Может, подправить что надо или заменить.
– Иван, не умеешь ты врать – и не берись. – Я бросила на пол снятые шторы.
– Понимаешь... Один сосед – справа там от дороги – просит вспахать ему мотоблоком. Он инвалид, надо помочь.
– Настоящие инвалиды дач не содержат, если в родне подсобить некому.
– Нет, надо помочь, Аля. Он по натуре немного несдержанный, резкий, его не очень-то любят. А мне он нравится, именно за прямоту. И я чувствую его хорошее ко мне расположение. Они с женой хотят пригласить нас в гости, с тобой познакомиться, шашлычком побаловаться. Я поеду, а ты свои дела закругляй, не буду мешать.
– Но еще рано пахать мотоблоком, земля сырая, тяжелая – глина. Подождите с недельку, успеется.
– Конечно, если техника не пойдет, подождем. Я только попробую, приноровлюсь. Тянет меня туда, – признался, – как на родину.
Последний довод подействовал на меня: может быть, правда – взбодрится он там, свежего воздуха глотнет, шмелей-мотыльков погладит. Вижу, гнетет его что-то в последнее время. На работе стал уставать, поужинает – ложится, чего раньше не наблюдалось. Или скажет: «Сядь, посиди со мной». Я пристроюсь у края кровати, разотру ему икры ног. Он закроет глаза, блаженствует: хорошо. И уснет незаметно. А стоит мне с кровати подняться, ухватит за полу халата, я уже и пугаться перестала.
В эту ночь он спал на правом боку, отвернувшись, и не держал меня за руку. Освобожденная, я ворочалась, не находя удобного положения. Сон не шел ко мне. От нечего делать я пыталась подстроить свое дыхание под вдох и выдох Ивана – не получалось, он обгонял меня. И ноги у него были холодные, я обхватила их своими ступнями, немного согрела. Перед рассветом тело мое сомлело, я придвинулась ближе к Ивану, поцеловала впадинку между лопаток и, прижавшись к этому месту щекой, уснула.
Не слышала, как он вставал, одевался, завтракал. Почувствовала взгляд, один глаз приоткрыла, второй сопротивлялся. Успела заметить, что Иван стоит надо мной и смотрит, вот-вот разденется, юркнет под одеяло. Но он не сделал этого, круто повернулся и ушел. А я даже во сне ощущала отсутствие поцелуя, которого не получила: не хотел разбудить.
С утра решила сделать самое неприятное – войти в Интернет. Ненавижу эту всемирную паутину, у меня перед ней почти мистический страх. Мне кажется, что я беззащитная, как будто голая, а в компьютере сидит чудовище и жует мое имя. Сегодня чудовище было не в духе, выплевывало мой запрос, не подпускало к себе. Ну и черт с ним. Я вышла из Сети, выключила компьютер. Тут же зазвонил телефон.
То, что мне сказали, было полным абсурдом. Такого не могло быть, потому что не могло, и все. Но мои пальцы уже судорожно нажимали на кнопки аппарата, я искала машину, какую-нибудь машину, за любые деньги, но срочно, сейчас.
Машина мчалась по трассе, в открытое окно влетал мелкий рассыпчатый дождь, я задыхалась. Водитель поглядывал искоса, но не смел заговорить. Потом потянулся через меня и покрутил ручку на дверце. Стекло поползло вверх, шум в ушах стих, салон заполнился оглушающей тишиной.
Иван лежал в конце свежей пашни, вольно раскинув ноги в кирзовых сапогах с закатанными наружу голенищами, в которые были вправлены старые солдатские галифе. Верхняя часть его тела была прикрыта дерюжкой. Я подползла к нему, помешкав, откинула дерюжку.
– Нет... Господи, нет... Это несправедливо... несправедливо...

Из газетного сообщения: «В последние годы врачи все чаще говорят о синдроме хронической усталости, которым страдают сотни тысяч людей. Слабость, вялость, снижение работоспособности оказались признаками самой настоящей болезни. Энтеровирус, вызывающий ее, проникает не только в мышечную ткань человека, но и, например, в миокард, что приводит к нарушению функции сердца...»
ЛЮДИ, почему вы не берегли моего Ивана!..

Вглядываюсь в ночное небо. Звезды сегодня не падают, они словно прикноплены к небесному полотну. Твоей звезды там уже нет. Но, может быть, через столетья она вернется и снова будет светить, уже кому-то другому. Это не бред, спросите у астрономов. О том, что звезды взрываются и гибнут, они знают давно. И вот – сенсация: «умершие» способны воскресать. Недавно ученые наблюдали, как на месте давно разлетевшейся, в результате взрыва материи, звезды образовалась новая. Она быстро остывает и усиливает свою яркость. Лет через двести звезда вернется в свое прежнее состояние. Астрономы в растерянности: похоже, в космическом пространстве происходят более сложные процессы, чем представлялось доныне науке.
Что мы знаем о Космосе, о Вселенной, о Боге? Что можем с абсолютной точностью утверждать или отрицать? Мы верим в то, во что хотим верить, и это совсем не плохо. Пусть когда-нибудь твоя звезда зажжется не для меня, только бы она воскресла. Я буду верить в это, возможно, моя неколебимая вера придаст ей силы и все произойдет гораздо раньше.
Благословляю Землю, на которой ты жил, и Небо, которое вернет тебя к жизни.