Вот, ребята, какие пироги бывают.
Пироги хорошие, нажористые. Но уж больно странные.
Рассказы деда внуку Архимеда
Очень боюсь гроба. Не так смерти, как его. Смерть что? Однократный акт, раз - и всё... А тут - вечность... в неудобном положении, в стеснении, в неудобстве таком. Сунут в ящик (а я и спать не могу на спине), не повернёшься; забьют крышкой, сверху земля, раковина, памятник... И не пикнешь. Страшно. Мёртвые не чувствуют ничего? Как же не чувствуют, когда мне страшно!
Боюсь гроба.
- Мишка... Ми-шка-а, - больным голосом и с надрывом, позвал Алоизий. - Поди сюда, что скажу!
- Ну, чего?
Михаил встал на пороге, вытирает руки в фартук.
- Спросить тебя хочу... гм, - отец заворочался, засобирался: руки стали обирать одеяло, морща его в складочки.
- Ну...
- Вот ты бы убил Гитлера? Погоди, погоди... Вот стоишь ты, а перед тобой человек. И тебе говорят - это Гитлер... Ещё до Холокоста, до печей. До Бабьего Яра. Ещё нет этого ничего. И не будет, если ты убьёшь его. Ты убьёшь?
- У...бью, - лишь запнувшись немного, но твёрдо и убеждённо сказал сын. - От него много плохого будет. Убью...
Старик засмеялся, мелко-мелко, он тряс головой и показывал Мишке немногие уцелевшие во рту, жалкие, бесполезные зубы...
- Что смешного? Сам же спросил!
- Теперича, Мишка, ты - Гитлер...
Алоизий отсмеялся и крепко сжал в кулачках одеяло, потянул его повыше, словно хотел укрыться от Мишки.
- Ты чего?
- Гитлер, он так же, как ты, рассуждал. Евреи плохие, их, значит, того-этого... И ты так же. А дело не в Гитлере. Был бы другой. Если можно просто взять, и лишить человека жизни, если цель оправдывает средства, то это и есть - Гитлер.
Михаил засмеялся снисходительно. Отец смотрел на него, мелко помаргивая.
- Это ты ещё вспомни Шварца, "Дракон"! Убил дракона - и сам стал драконом... Так жизнь устроена, что поделаешь. Ну, пойду я, дела у меня.
Алоизий долго смотрел на закрывшуюся дверь. Потом вздохнул и осторожно и медленно перевернулся на бок.
- Жизнь, да... а чёрт её знает - как она устроена, - сказал он себе под нос. - И вроде прожил, а ни-че-го не понял, не разобрался. Ну, может, объяснят.
Он закрыл уставшие от света глаза - и через минуту уже спал, вытянув обиженно губы.
"Сколько глупых людей на свете. А, вот-вот: глупых... а сам? Сказал так - и сам глупый такой же. Жизнь - она на подобиях строится, на притяжении подобных. Липкое - прилип, вязкое - увяз... глупое... А глупое что? Эх, забыл..."
Ночью оживает прошлое. Ходит по квартире, вот рукавом махнуло - по волосам задело: финский шампунь, травяной запах, приятный. Мылось прошлое часто и с удовольствием. Находило в том прелесть и поднятие жизненных сил. Залезало прошлое в наполненную почти до краёв горячую ванну, с пенкой, с шампунем, и сидело в этой воде до истомы, до засыпания... А потом халатик тоненький, скользкий, в цветах-разводах, натянуть. Полотенце чалмой на голову намотать. И - в постель, читать при свете настенной лампы... Пока за окном ночь. Пока тополя не показали голые ветки, синие, в почках-болячках от простуды весенней. А тогда - свет долой, книгу долой, чалму - долой, и - спать, спать... До утреннего чая - спать!
Что же мне-то не спится без тебя?
"На исходе жизнь заполнится содержанием, доселе невиданным. И так: что считал ты пропущенным и не достигнутым, то заполнится другим, и это другое - Бог. Светом заполнится. Свет в пустом светит, а в материи света нет, там - тьма... А что было совершено и достигнуто, всё это умалится для тебя и предстанет лишним и ненужным. Тем и хороша жизнь, что можно пережить её ещё разок, в памяти, пройти шагами и посмотреть - чем она была, и чем могла быть."
"Вот, матрица: есть или нет? По-моему, есть. Человек рождается в матрицу, в готовую форму - семья... И человек остаётся частью этой формы, пока форма призанёт его как свою часть. Отсюда и матрица, и матричное восприятие и поведение.
Булгаков, "Собачье сердце". Матрица форматирует объект "под себя". А когда эксперимент далеко заходит, переформатирует его обратно - возвращает к исходному... Всё наглядно, всё доступно. Сожрёт, изрыгнёт.
Матрица - это взаимозависимость начального и конечного. Жизнь тоже зависимость - материи от материи, самой от себя.
Чепуха ужасная."
- Ты иди-ко сюда ко мне... иди, иди, не сердись. Чего рассердился? Я ведь не сержусь на тебя. Хотя это ты меня цапнул. А не я тебя.
Кот разлёгся на пороге, вытянул лапы и хвост. Не двигается с места. Ишь, какой характерный. Кот своеобразный, что говорить. Старик уговаривает кота с дивана - приветственно машет ему рукой и показывает: иди, ложись прямо на живот мне... халат, мягко!
Вечером они повздорили. Кот разгорячился, махнул лапой не в путь - на запястье на правом ссадина. Когти будь здоров. Да и зубы тоже. Сейчас ночь на дворе. Обида забыта.
- Иди, Аника-воин... Что, не пойдёшь? Придётся мне, старыми годами, на поклон к тебе... ох, ох... непорядок!
Алоизий кряхтя встаёт. На самом деле - полный порядок. Сколько раз они уже ссорились, и всегда кот выдерживает характер и первый мириться не идёт. Вот и теперь, мягко ступая тапочками, дед подходит к порогу, опускается на корточки. Он шепчет коту:
- Ты смотри! Ты поаккуратнее... Он хочет тебя, того-этого... слышишь?
Кот шевелением уха даёт сигнал: слышу, мол... Он реагирует на шипящий в слове "слышишь". А может, и впрямь слышит и всё понимает. Кот старый-престарый, и ему всё одинаково. Того-этого, - ну, значит - того-этого. Делов-то. Забывшись, дед тянется рукой к загривку кота, но, вспомнив - быстренько отдёргивает руку: э, нет... второй раз не ухватишь, милок, - шалишь...
Есть и другая причина. Весь левый бок у кота, от головы до основания хвоста, поражён неведомой заразой: шерсти совсем мало, почитай, одно голое мясо, красноватое, нечистое, мелкие какие-то чёрненькие бегают и копошатся на гноище. Носили кота к доктору, тот сказал - усыпить: сколько коту? ну так что вы хотите...
Алоизий не может заставить себя погладить кота. Ему и стыдно, и неудобно. Рука не идёт. Чтобы скрыть неловкость, он выговаривает дружку:
- Вот ты расположился, а Мишка или его краля пойдут в туалет и наступят на тебя! Шёл бы в комнату.
Кот не идёт в комнату. Раньше он любил спать на диване, а то на подоконнике - с видами... Теперь лежит на голом полу, и не похоже, что спит. Дело ясное, что ж...
Нарочно громко кряхтя, Алоизий встаёт и выпрямляется. Как всегда, в голове делается легко-легко, и деда сразу ведёт куда-то вперёд и вниз, но он хватается за стенку и тем предотвращает падение.
- Пойду, посмотрю свои грамоты за ударный труд. Вот, как я через тебя перешагну? Наступлю тебе на хвостик, тогда взвоешь... Лежишь тут на помешне, кережа заонежская. Ну, лежи, лежи. Ничего.
Не зажигая свет - в своей-то квартире! неужто заблудишься? - хозяин кота медленно, с остановками, капшает тапочками в соседнюю комнату. Мишка со своей кралей похрапывают на два голоса, после трудов праведных... Час назад ещё тужились, словно рожать намерились, пыхтели, как два поросёнка. А потом она соскочила с кровати, протопала в ванную - и там зашумела вода... Нет, он не против, - почему же... А откуда же тогда Иисус Иосифович появился? Прошёл, как вода, через лоно Марии. Горькая правда земли заключается в том, что все врут. А по этому делу - вообще все.
- Тебе чего тут?
- Я, это, Миша, - испугавшись, зашептал Алоизий (ох, чуткий сон у молодых!), тараща глаза куда-то в белёсое марево кровати, - я хотел свои грамоты за ударный труд посмотреть.
- Чего, чего? Дня мало?
- Так, день... днём другие дела, Миша, видишь ли.
- Подождут, - зевает сын, - будешь тут шуршать среди ночи... Ступай спать. Завтра... и грамоты, и уда-а-арный труд...
- Спокойной ночи, - шепчет Алоизий.
Он неохотно даёт задний ход. Ну, Мишка... Чем теперь занять время до утра? Милое дело - грамоты полистать... или старые фото. Надо было сказать, фотки посмотреть хочу. Ладно, завтра - так завтра. Буду читать "Тихий Дон". На кота не наступить бы, а то полноги враз отхватит. И откуда такие коты берутся, скажите на милость. Цапальщики. Это не кот, а Гришка Мелехов.
Перешагнув задремавшего вполглаза кота-Мелехова, старик возвращается на диван. Стоило и вставать ради этого... Главное - не спать.
- Сон - это сценарий. Но человек не верит... нам же всё нужно объяснить, типа понять... Вот на столе хлеб, чай. Откуда? А это я, типа, сходил до магазина, дал там денег, мне дали это... Чушь несусветная.
- Тогда откуда?
- Всегда было.
- Как всегда? Хлеб и чай - всегда были здесь? Вот эти?
- А что - в голове не укладывается? Да, всегда. По сценарию. А тут не веришь, начинаешь придумывать: ходил, дали...
Книггер засмеялся:
- Но я правда ходил "до магазина". Купил хлеб и чай.
- Покажи.
- Что?
- Как ходил.
- Это было час назад.
- Не можешь показать. Видишь? Значит - придумал.
- Да как придумал-то? Вы же чай этот, сидите, пьёте.
- А мы пришли - а он был уже...
- Чай.
- И хлеб - тоже.
- Ну, ребята, - сказал Буккер с каким-то отчаянием, - ну, это... как-то вы слишком... чересчур.
Он же только что был Книггер? Теперь - Буккер... А разве не одно и то же?
"Вот тогда я и пристрастился к ночным бдениям. Так вышло. Спать охота, а сон нейдёт... думаешь, непонятно о чём... Стало казаться мне, что начинаю видеть, прозреваю что-то через внешнее. Настоящее что-то. Но - как? Сразу: нет, нет... и - назад, шажками, шажками... А что вы думаете - не страшно разве: увидеть всё как есть, а не как мы привыкли? Страшно... Является тебе, блазнится - а вдруг сдаёт рассудок и память барахлит? Как проверишь, что правда, что ложь? Никак...
А вокруг всё время происходит какая-то жизнь. По трубам шумит вода, кто-то двигает что-то наверху, ездит лифт, а там телевизор орёт... Выйти во двор, там тоже: кто-то идёт, а тут поехал на машине, а вон там пьяный голосит.
И всё это как бы между прочим. Как будто не сам видишь, а кто-то рассказывает. Кто же? Тот, кто видит.
А ещё начинаешь понимать со временем, что эта жизнь не единственная. Сперва чувствуешь, а потом уже и понимаешь. Наверное, от текста зависит, какой текст попался. Не сам выбираешь и пишешь, не сам. Кто-то за тебя, для тебя."
"Нарыть" ответов как можно больше. Там, где нашёл ответ и остановился, там заканчивается человек. Человек должен бежать, он всегда бегал: и за мамонтом, и от саблезубого тигра. Постигал нечто, что не он, но внешнее и необходимое. На бегу, только на бегу... Остановился - и вот ты уже саблезубый тигр, или мамонт. Беги, человек, беги."
Дышать нужно с умом. Ум и есть дыхание. Дышит и думает человек одинаково. Чтобы не распыляться по сторонам, представь, что дышишь через травинку или соломинку. Как если бы сидел с головой в воде. И - через травинку дышишь, оттуда. Это образ мира и человека в мире.
Как-то он шёл с прогулки, в поля ходил. Набрал там травы зачем-то. На радостях, что лето, тепло, поле вокруг - и ни души... покой. Эту свою радость он принёс домой и рассыпал возле подъезда на асфальте.
А тут Макарычева:
- Мусорить зачем? Дворнику работы!
Никто она, Макарычева. Даже не дворник. А так, любопытная Варвара просто. Нужно везде сунуть свой любопытный нос, так говорят про таких, как Макарычева. Всякой дырке затычка - и это про неё.
- Зачем мусорите? Подметать, так никого нету.
- Я не мусорю. Я медитирую.
- Чего-о-о?
Ну о чём будешь с глупой бабой... С достоинством и не торопясь, отчётливо, как говорят с маленькими, Алоизий объяснил:
- Создаю иллюзию луга! Всё серое, скучное, однообразное. А тут вышел - и трава, луг, поле других значений.
- Я сама деревенская, - сказала Макарычева.
Она улыбнулась Алоизию:
- А вы энергию инь собирать умеете?
- Это раньше было инь, а нынче - бензинь. А ещё лучше - дизтопливо, соляр.
- Почему лучше?
- Бензинь пьют, а солярку пить нельзя, - раскрыл ей глаза на предмет технически грамотный дедок.
- А-ха-ха... ха, ха!
Прямолинейная, наивная Макарычева расхохоталась от души, хоть ты картину с ней пиши. Картину не картину, а посмотреть есть на что. От смеха у женщины затряслись обширные пристанища. У бабы их целых два. Говорят, у пьяного да умного два угодья. А у хорошей бабы - два пристанища.
- Приходите ко мне в гости, чаем угощу, - сказала прямолинейная Макарычева. - Чай пьёте? С вареньем!
- От чая кто же откажется? - рассудил Алоизий. - Пожалуй, зайду как-нибудь.
- Второй подъезд, вторая квартира.
Да знаю я. Вот какие назойливые бабы случаются. Не приду. Или приду, но... потом.
- Вы... вот что. В общем, не нужно кипятиться, Настасья Петровна. Вы старайтесь думать так, что ведь они все уже мёртвые.
- Кто?
- Да все. Им не тепло и не холодно. Мёртвым что? И нет повода кипятиться по каждому пустяку. Все, все - мёртвые.
- И я тоже?
- И вы то...
Не успел договорить, как сухонький, но крепкий кулак влетел ему в самую середину лба. Вскрикнув, он схватился рукой за это место... Макарычева, кипя, уже огибала стол, с явным намерением продолжить...
И всё воображение: ведь, не сходил, не собрался... Живое воображение облегчает жизнь, когда тебе за... потому, что всё "за" объективно работает уже против тебя.
Мишка приехал с работы и с восторгом рассказывает, что видел сегодня мужика, у которого на шее был крест Сварога:
- Здоровый такой, уже немолодой... но качок такой!
Алоизий слушает, кивает... Потом, как бы невзначай:
- А причём тут Суворов?
- Сварог! Крест - Сварога! Восьмиконечный.
- Мать, - зовёт Алоизий, - мать, иди-ка сюда, тут Мишка рассказывает - мужик у них с Суворовым служил!
- Ну, что ты такое говоришь? - пытается вывести беседу из абсурда Мишка. - Какой-такой Суворов?!
- Суворов рос слабеньким, болел, - вступает бабка, бросив на время стряпню на кухне. - Он холодной водой обливался. Спал с солдатами, ел с ними. С предводителем таким - воевать всегда хотим.
- Ну, началось, - болезненно морщась, Михаил берёт в руки газету "Правда". - Не дом, а...
Но читать ему не дают:
- Крепкий, закалённый мужик! - пересказывает Алоизий специально для бабки. - Суворова на шее носил через Альпы!
- Да что ты!
- Верно говорю! Вот, Михаил рассказал.
- Ду-у-урдо-о-ом, - бросая газету, рычит рассказчик и убегает в другую комнату...
"Бывает, смотрит человек - и не видит. Уже к самому носу, вот, в лоб ему - нет, не видит... "- Что это? - Не знаю..."
Другой - шаг шагнул, глянул - всё, готов. Без промашки.
Смерть дана человеку в видах раскаянья, ради стыда. Иначе, так и жили бы: день прошёл, и ладно, много будет таких... Не много. Стыд и раскаянье удлиняют жизнь, переводя её в будущее измерение и проецируя событие на что-то похожее в прошлом."
Проснулся выспавшийся, в хорошем настроении.
- Кот! Эй, кот! Иди топтаться, разрешаю!
Он не всегда разрешает коту топтаться: тот, если входит в раж, сильно выпускает когти, и страдает халат, не говоря уже о животе деда.
- Где-то опять спит...
Вышел к Мишке с его кралей, те чаи фурындают.
- Доброе утро! А где кот?
- Нету.
- Как так?
Краля нахмурила губы - дует на воду:
- Кот ушёл за радугу.
Мишка молчит, жуёт бутерброд.
Дед не сразу и понял. А когда понял - руки затряслись... Ничего не сказал, только посмотрел на них, обоих. Повернулся, ушёл к себе в комнату. Лёг обратно на диван. Так весь день пролежал и вечер, вставал пару раз по нужде, и всё. Если заглядывал Михаил, старик притворялся спящим: глаза зажмурит, лицо сделает глупое - и храпит, особым шпионским храпом, как Карлсон в книжке... хоо, доо!
Когда все в доме уснули, Алоизий встал с дивана. Не зажигая свет, оделся по погоде. Взял с собой всё, без чего не обойтись, - много не взял, а - так... средственно. Прислушался - спят... Спокойной ночи! Уже подошёл к двери - и тут увидел котовью плошку с водой. На полу, рядом с вешалкой. Кряхтя, дед подобрал плошку, отнёс на кухню и вылил ненужную воду в раковину. А плошку сполоснул под краном. Завтра уберёт Мишка. Или выбросит.
Он вышел на улицу. Три часа ночи. Улица спит. Где-то за несколько домов отсюда голосит пьяный. Фонтан, в котором на второе августа десантники моются, журчит устало. Тоже и фонтан устаёт. Вспомнил зачем-то Макарычеву... А, ладно: переживёт! Махнул рукой - словно тут она, Макарычева: переживёшь.
Мимо двух магазинов, через дорогу, мимо трёх магазинов, мимо заправки, мигающей в темноте своими глазами совиными, бессонными, вышел на шоссе и ходко, размашисто, как в армии, зашагал в гору, стараясь держаться обочины. Движение сейчас слабое, ну а всё же... Потому и шёл по встречной полосе.
Ночная птица сорвалась с дерева впереди, чертя фигуру Лиссажу, переметнулась через всё небо на ту сторону. Крикнула надорванно... "О чём поёшь, ночная птица?" Ночные птицы не поют, они кричат.
Песчаные отвалы слева начинали просыпаться, становились белыми. А деревья над ними, наоборот: наливаются густым, чернильным. Небо в той стороне, откуда вышёл дед Алоизий, уже золотится, каёмочка такая набивается по нижнему краю. Растёт и ширится каёмочка, предвещая день.
Но он шёл в противоположном направлении. За спиной послышался нарастающий рокот... И через несколько секунд что-то большое, чёрное, блестящее обошло деда и, прокатившись ещё пару десятков метров, притормозило у обочины. Передняя дверь отворилась:
- Куды, пошехонец?
- А куды глаза глядят, - откликнулся старик. - Русь большая, так к своему месту!
"Пошехонец" понравился ему чрезвычайно. Какие слова знает нынешняя молодёжь, ты посмотри. Старые, досюльные слова. Потому и откликнулся, хотя никогда с машинами такими не заговаривал, и сыну заказал.
Там засмеялись на его ответ, два голоса засмеялись:
- Садись, подвезём!
- Нам тоже туда.
- А спасибо, спасибо, ребятки, - придерживая рукой сумочку на боку, подбежал торопливой мелкой рысцой - не задерживать чтобы ребят, это ведь ребята такие, серьёзные ребята!
Поехали. Дед обустроился сзади, осмотрелся:
- А ведь это, поди, "гелендваген".
Двое переглянулись.
- Да, "гелик". А ты, дед, в теме!
- Дак, видел такие по телевизору. Дорогая небось вещь?
Ему не ответили. Алоизий в полном восхищении вертел головой: ну хоть напоследок привелось в такой крутой тачке прокатиться!
- А чего без музыки едем? - снова осмелился он. - В такой машине завсегда с музыкой!
- Щас, Шопена тебе зарядим. Траурный марш. Ты ж не заказывал?
- Нет, не заказывал.
- А знаешь вообще, куда мы тебя везём? - один подмигивает второму, дед и не видит.
- Куда?
- Вот у него есть медведь. Мы тебя мишке везём, он на лаек притравленный, а на человека ещё нет. Будем на тебе учить.
У самого голос и не дрогнет. Будто всерьёз это всё.
Поскучнел Алоизий: ну, ребята... что же вы так-то? Медведь какой-то...
- Медведь... так и на медведя управа найдётся, - он вынул из рукава костистую руку, сжал кулачок. - Вот положу мишку вашего... тогда запоёте Лазаря... А если он меня - ну, значит, так судили и присудили. А везите, везите... везите меня... архангелы.
Он ещё пошептал, пошептал, уже совсем неразборчиво, что-то странное, и успокоился. Конец пути проделали в тишине.
"Жизнь на 99% состоит из привыкания к жизни. А это - процесс неторопливый. Как сидение на пятках, в позе дза-дзен. Сядешь только, особливо в первый раз если, - мама, мама, неудобно, больно как, - а привыкнешь - кажется, всю жизнь просидел бы... Когда притупляются чувства - обостряются мысли. Для того и придуманы они - жизненные позы и обстоятельства. А без преград - что? Пробежишь водой весь путь - и не заметишь."
"В детстве папа с мамой чистили клюкву. Он съездил в лес, тогда с работы давали машину, все желающие могли набрать грибов, ягод, привёз полное ведро: отборная, сочная, крепкая ягода - царица карельских болот! Что так грызи, от кислины морщась, что варенья наварить, потом его зимой - с белым хлебом да крепким чаем... нет лучше ягоды, чем наша клюква. Ещё брусника, правда... морошка... Ну - малина, земляника, этих я уж и не поминаю: почитай, возле дома растут...
Так вот, ягоду перебрать нужно. Отец хоть комбайном никогда не брал, а всё попадутся невзначай - листочки, веточки, мох прибьётся, на ягоды налипнет. Нужно перебирать. Это как обыкновенно. Так что делали? Два человека выходят во двор. Берут одеяло тонкое, или другую такую подину. Расстелив на земле, высыплют ягоды. Не всё ведро сразу, а частями, а то много будет. Потом они берут это одеяло, каждый со своей стороны, поднимают - и, крепко зажав, встряхивают так, чтобы ягоды подлетали. Мусор лёгкий, его воздухом унесёт. А ягоды останутся. Потом следующую порцию. Вот так трясли. Тут, конечно, от погоды зависит: в дождь не пойдёшь. Да и трясти тоже нужно умеючи, не то - растрясёшь всё, растеряешь. Ну и плохие клюквины тоже при таком способе не выберешь.
Второй способ домашний. На стол высыпаем, а под краем стола - ведро на табурете. И катаем ягоды в ту сторону, по пути выбирая сор и сортируя. Они так и сыплются в ведро, ягодка за ягодкой. Чтобы с пути не сбивались, две палки или дощечки наладим по бокам, сверху широко, внизу узко. Так и бруснику способно перебирать. Катать. Так и говорили: катать. Вот как делывали в прежнее время, давно ушедшее. Сейчас, не знаю - катает ли кто..."
7 июля 2016 г.