Тойбеле - обновлено - 07. 07. 2016 года

 
     Очерк "ТОЙБЕЛЕ" помещен во второй книге трилогии "БЕЗДНА - год 1942-й".
(см по адессу: Авторский сайт Яакова Менакера или ymenaker.ru - упразднен)

    Т О Й Б Е Л Е.
 
     В местечке ее называли просто – Тойбеле-1 де крыме-2, хотя она не была ни кривая, ни хромая. Так ее называли лишь по­тому, что у нее были раскосые глаза.

     Тойбеле была здоровая и крепкая девчонка. Отец ее – бондарь, слывший в округе добропо­рядочным, трудолюбивым евреем, никогда не забывал о Боге. Поднимался он на рассвете, до наступления сумерек тесал клеп­ку, собирая из них бочки.
 
     У него были постоянные заказчики, то, что не было заказано – продавалось на базаре. Все сделанное его руками давало возможность прокормить семью. Когда он соста­рился, и работать стало труднее, то для распиловки и колки ду­бовых, ясеневых бревен на чурки и клепку стал нанимать дрово­рубов –  крестьян.

     Каждый год, под осень, в местечко приходили крестьяне из близлежащего села, нанимаясь у жителей местечка рубить дрова впрок. Так из года в год, общаясь с еврейской средой, дроворубы подружились со многими местечковыми семьями, мало того, быстро овладели языком идиш и сносно разговаривали на нем.

     Как-то в один год эти крестьяне в местечко не пришли. Отцу Тойбе­ле пршлось самому взяться за бревна. Он был великим масте­ром своего дела, и в одиночку полутораметровая поперечная пи­ла в его руках послушно врезалась в сырое дерево.

     Наблюдая однажды за работой отца, у Тойбеле возникло жела­ние помочь ему. Она ухватила противоположную ручку пилы и усердно тянула ее то на себя, то с таким же упорством толкала от себя. Вначале из этого ничего не получалось: пилу косило, клинило, она застревала в дереве.

      Отец сердился на неуклюжую ра­боту дочери и гнал ее от себя. Но дочь заупрямилась, и отцу при­шлось уступить. Через какое-то время Тойбеле овладела этой «наукой», а вскоре она вдвоем с отцом стали пилить бревна и зап­равски колоть чурки на клепку.

     Девушку нельзя было назвать красавицей. Высокая, плотная, с грубыми чертами лица и раскосыми глазами, она все же была привлекательна своей девичьей свежестью и крепким здоровьем, ладно скроенной фигурой.

     Местечковые парни невольно засмат­ривались на нее, восхищались ее стройными ногами, крутым де­вичьим станом, копной золотистых волос, спадающих до самого пояса. Некоторые местечковые парни, да и многие мужчины при встрече с ней не сводили глаз с ее выпирающих под кофточкой, точно свинцом налитых грудей, которыми она ритмично раска­чивала при ходьбе.

     Засматриваться то засматривались, а настоящего жениха пока что-то не было. Тойбеле уже шел двадцать шестой год и по  мес­течковым меркам ее относили к старым девам, но это ее не вол­новало, и она не падала духом.

     При малейшей обиде или насме­шке со стороны «сильного пола» отвечала оплеухой, и редко кто из обидчиков удерживал равновесие, а некоторые и устоять на ногах от ее тяжелой руки не могли.

     В кого твоя дочка удалась? – спрашивали у бондаря.

     – Были в моем роду такие, если и назову по имени, то вы их все равно не знаете. Умерли давно,– отвечал старик, не называя имени предка.

     Тем временем рушился НЭП, а с ним и началось преследова­ние ремесленников и кустарей.

     Как-то со службы в Красной армии вернулся, давно еще подростком ушедший из местечка, ев­рейский мальчик. Даже редко кто помнил, как его звали. Вернув­шийся называл себя Дмитрием, хотя в местечке все-таки наш­лись и такие старожилы, которые не забыли его настоящее имя.

     Слиш­ком надолго затянулась служба в Красной армии местечкового парня, начатая им еще в годы гражданской войны. Дослужившись до звания помощника командира взвода, он разочаровался в своей военной карьере и             демобилизовался.

     К этому времени в местечке он уже не застал в живых ни своих родителей, ни близких родственников. Все его имущество состояло из выцветавшего хлопчатобумажного мун­дира, истоптанных кирзовых сапог, изношенной армейской се­рой шинели и повидавшей виды буденовки-3.

     Дмитрий уже явно перезрел, но на своих ровесниц не поглядывал. Он, преклонявшийся перед всем внушительным, сразу заме­тив Тойбеле. При случайной первой встрече с ней он грубовато сострил, за что получил оплеуху, но на ногах удержался. Крутой нрав девушки понравился ему.

     С этого времени в его голове по­стоянно и все настойчивее прививалась мысль о девушке. Не до­ждавшись какого-либо повода и заметив, что девушка избегает встречи с ним, он зачастил в бондарню.


     Тойбеле узнала об этом, но не стала препятствовать, старалась не обращать внимания на заискиванье Дмитрия. Однако парень оказался настырным и       по­сещения отца Тойбеле постепенно приближали его к намеченной цели.

     Если образно сравнить этих двух молодых людей, то пок­лонник составлял не всю, только значительную часть, если не половину объекта своего внимания.

     Злые языки утверждали, что старый бондарь, выслушав Дми­трия о намерении жениться на дочке, сказал, что на порог своего дома не пустит его, пока он не перестанет называть себя не ев­рейским именем.

    Мол, он – Мотл, и нечего «митриться». Но, как бы то ни было, все закончилось свадьбой с хупой, настоящей, еврейской свадьбой, и напряженное любопытство местечковых евреев к занимательной паре несколько улеглось.

    С этого времени никто не упоминал об утраченном имени добродушного Мотла, однако от местечковых шутников достава­лось. Они желали знать, как Мотл добирается до губ своей возлюбленной, если он почти на «две головы» ниже ее. Отшучиваясь и отмахиваясь от назойливых острословов, Мотл отвечал им, что обзавелся для этого лестницей.

     Поселились молодожены в доме родителей Тойбеле.

     Мотл оставался патриотом советской власти, но беспартий­ным. Учитывая долголетнюю службу в армии, его устроили на работу в школе преподавателем физической культуры.

     Когда он вел урок, выстроив во дворе школы старшеклассников, Мотл превращался в военного человека, в его воображении группа ре­бят становилась, по крайней мере, ротой новобранцев, которых вначале всего надо было научить ходить в строю.

     Традиционная в советской армии строевая подготовка впиталась в кровь быв­шего служаки. Раздавалась голосистая команда: «Равняйсь! «На право!», что можно было услышать в любом конце местечка.

     Евреи высыпали из своих лачуг, чтобы послушать, как Мотл ко­мандует: «Настоящий комбриг», определяли местечковые знато­ки.

     Семейная жизнь молодоженов складывалась счастливо, Той­беле вскоре должна была стать матерью. Беременность так обе­зобразила бедняжку, что ее трудно было узнать.

     Она еле-еле пе­редвигалась под тяжестью своего грузного тела, а местечковые шутники все донимали Мотла вопросами, зачем он испортил такую статную девчонку, какой совсем недавно была Тойбеле, превратив ее в «настоящую пушку».

     Мотл не обижался, отмахивался, также шутил. Однажды при шутке подтвердил, что его Тойбеле вовсе не «пушка», а «настоящее орудие». Неуместная шутка Мотла моментально распространи­лась в местечке и с этого времени Тойбеле за глаза называли одним именем – «Орудие».

     Так уж повелось в местечке, что если кому прилепят кличку, иногда даже недостойную, то, как говорят, зубами не оторвешь, умрет с этой кличкой. Но Мотл называл свою возлюбленную только - дорогая моя Тойбеле.

      Тойбеле родила девочку, назвали ее Эстер. После родов  Той­беле в округе не было равной. Прямо разнесло молодую женщи­ну. При ее росте, а он был близок к двум метрам, ее вес доходил за полтораста килограмм. 

      Когда молодая пара выходила на мес­течковую улицу, снитковчане высыпали из своих домов, чтобы посмотреть на нее и посудачить.

      Время шло. Через несколько лет Тойбеле родила второго ребе­нка – мальчика. Назвали Давидом. Престарелый отец словно ожил с появлением внука.

      Дед не отходил от новорожденного и прямо трясся над ним. Но не суждено было старому еврею нате­шиться своим любимцем. Приболел он, и подняться на ноги так и не смог, скончался в канун Пасхи. Спустя какое-то время уме­рла и мать Тойбеле.

      Глубокой осенью 1937 года, в ненастную и дождливую ночь в дом Тойбеле явился милиционер и увел Мотла. Жене он объяс­нил, что ее мужу следует немедленно отбыть в Мурованно-Куриловецкий районный военный комиссариат, так как он в прош­лом человек военный, а теперь состоится сбор таковых в районе.

     А то, что это происходит ночью, когда  все спят, объясняется военной тайной и никому ничего не следует говорить. Все это было ложью. На самом же деле в эту дождливую ночь арестовы­вали местечковых евреев.

     Собранных в сельском совете аресто­ванных евреев и украинцев еще до рассвета увезли в районный центр. Никто из них никогда не вернулся домой. Через день-два их жены и близкие, обивая пороги районных инстанций, пыта­лись что-либо узнать, что произошло с их мужьями, но всюду встречали равнодушное молчание.

     Трудно стало без Мотла. Вообще в эти годы были большие трудности жизни и в стране вообще, коснулись они и местечко­вых евреев. Все еще сказывались результаты недавно прошед­шего на Украине уничтожающего голода, унесшего с собой в могилы миллионы жизней.

      На себе испытали голод и евреи Украи­ны, так как их благополучие всецело зависело от уровня жизни окружающей их крестьянской среды. В последующие годы ощу­щался сильный недостаток не только в продовольствии, но и  в товарах повседневного спроса, жизненно необходимых для лю­дей: спичек, мыла, соды, иголок, ниток, синьки, резинки, дрож­жей и много, много другого, что необходимо в повседневном быту.

     Какое-то мизерное количество этих товаров все же посту­пало в кооперацию, но они не могли и не удовлетворяли потреб­ностей населения.

     Чтобы как-то помочь нуждающейся Тойбеле и ее малолетним детям, кто-то из местного сельпо, конечно, не без риска давал ей небольшое количество иголок, ниток, синьки, резинки-продерж­ки и другое.

     С этого времени Тойбеле стала ходить по селам, об­менивая нитки-иголки на картофель, кусок хлеба, фасоль, пшено и другие продукты. Тем и жила, растила в одиночку своих двоих детей.

     Я уже писал ранее в своих очерках, что моя мать работала в Котюжанском колхозе заведующей патронатом, где содержа­лись дети-сироты умерших от голода крестьян.
 
     В патронате все­гда нуждались во всех бытовых мелочах, а кооперация их не вы­деляла, колхоз где-то на стороне не закупал их. Пришлось нашей матери, скрепя сердце, поступиться принципами ради обеспече­ния детей необходимыми «мелочами».

     Особенно ощущался недостаток в дрожжах. С 1936 года начали выпекать хлеб, до этого дети ели только одну затирку, на выпечку хлеба колхоз дрожжей не давал.

     Иногда Тойбеле удавалось доставать немного дрожжей, и она тут же приносила их в патронат. За дрожжи ей давали немного картофеля, фасоли, иногда буханку хлеба.

     Так она стала постоянным посетителем патроната, явно ощущая сочувственное отно­шение к себе моей матери. Иногда, с матерью бывая в Сниткове, мы заходили к Тойбеле.

     Жила она крайне бедно, но всячески старалась принять нас надлежащим образом. При таких посеще­ниях мать всегда плакала. Содрогалось ее материнское еврейс­кое сердце при виде знакомой ей беды.

     Приближались военные годы, принесшие в эти края неслыханную беду, повлекшую за собой исчезновение из жизни еврейско­го населения местечка Сниткова.

     А тем временем Тойбеле продо­лжала ходить по селам, отмахиваясь от злых дворовых собак и назойливых сельских мальчишек, встречающих и провожающих ее окриками: «Орудие!», «Орудие!»

     Мне крайне ничтожно известно о появлении в Сниткове пере­довых отрядов нацистской армии, об организации в местечке гетто и о жизни его узников во второй половине 1941 года, по­этому мне многого недостает, чтобы рассказать своему читате­лю более подробно об этом полугодовом периоде.

     В конце 1941 года, пробираясь к селу Котюжаны из Белорус­сии, я не мог миновать местечка Сниткова, лежавшего на моем пути. Это было первое еврейское местечко, где я мог встретить знакомых евреев и узнать о своих родных, которых покинул в сентябре 1940 года, уйдя на военную службу в Красную армию.

    Окаавшись в Снитковском гетто, я должен был спешить, так как уже наступали сумерки, и всякое хождение по гетто строго воспрещалось. Трудно было сориентироваться в замысловатых местечковых улицах.

    Евреев Сниткова попросту сконцентрировали в центре местечка, выгнав их из домов, расположенных на улицах, сопри­касающихся с крестьянским населением.

    Я наткнулся на какой-то пустырь, где виднелся одинокий сугроб. Около сугроба стояла крупная женщина, и колотила засохший пень. Я направился к ней, намереваясь расспросить о знакомых. Заметив меня, женщина перестала колотить пень и внимательно посмотрела в мою сторону.

     Подойдя ближе, я узнал Тойбеле, хотя она очень изменилась. Ничего, не объясняя, я назвал себя. Женщина какое-то время молчала, уронив наземь топор. Очнувшись, она рывком бросилась ко мне, и я мигом оказался в ее объятиях.

     - Готыню!-4 Откуда же ты взялся?! – кричала она. Ее лихора­дочно трясло, а я, пытаясь освободиться из ее объятий, не в силах был с этим справиться.

     То, что я принял за сугроб, оказалось погребом, жильем Той­беле и ее детей. На шум из погреба вышли ее дети = уступая ростом матери – Эстер и такой же рослый в свои десять лет Давидка.

     Войдя в погреб, площадь которого составляла примерно шесть-восемь квадратных метров, я увидел в нем грубо сколо­ченные нары, столик и скамейку. Посреди погреба стояла печка-«буржуйка».

     Тойбеле повела свой грустный рассказ о первых месяцах окку­пации, о выборочных казнях евреев, о том, как ее выгнали из от­цовского дома, не разрешив ей ничего взять с собой.

     О разгуле, насилии и терроре, о постоянном страхе смерти, что висит над всем переполненным и голодающим гетто. Поведала о том, как ей трудно выбираться из гетто и ходить по селам.

    Теперь она не промышляла тем «товаром», что был в довоенные годы, его не было. Теперь она пробиралась к своим бывшим «клиентам» и те ей давали, что могли. Женщина уверяла меня, что она не боится смерти и готова продолжать свое хождение по селам и не дать своим детям умереть голодной смертью.

    Я сидел на жесткой скамейке и слушал душераздирающий ее рассказ. Напротив меня, на дощатых нарах, молчаливо сидели: очень милая шестнадцатилетняя Эстер и весь в веснушках, с ры­жеватой кипой волос Давидка.

    Время от времени я невольно за­сматривался на юную Эстер и мой взгляд встречался с ответным  взглядом девушки. Смущенная этим девушка скромно опускала глаза и краснела, от чего становилась еще милее и привлекатель­нее.

    На нашу долю выпала растоптанная и поруганная молодость. Нет слов, чтобы выразить, какая боль точит мою душу, когда я вспоминаю о тех еврейских девчонках и мальчишках, которые так и не познали того прекрасного, что им дала жизнь. 

    Они траг­ически устелили собой силосные ямы, противотанковые рвы, там обрывалась их только начавшаяся жизнь. Их глаза, их образы пос­тоянно стоят передо мной, бредя никогда не заживающую, кро­воточащую рану...

    На следующее, утро я покинул Снитковское гетто. С детьми Тойбеле – Эстеркой и Давидкой – мне больше никогда не дове­лось встретиться. Ее же, бедняжку, я увидел гораздо позже, ког­да в округе оставались лишь чудом уцелевшие евреи, укрыва­емые крестьянами-украинцами.

    20 августа 1942 года снитковские евреи, все без исключения были изгнаны из древнего поселения. Их погнали в районный центр  –  местечко Мурованные Куриловцы. На этом пути мне не удалось хотя бы издалека увидеть Тойбеле или ее детей. Не так просто было увидеть знакомого человека в многотысячной гони­мой толпе.

    В том пути шли знакомые с довоенного времени многодетные еврейские семьи, о которых я рассказывал в своих предыдущих очерках. Однако в памяти сохранились еще несколько не назван­ных имен: Кац Иты, ее сына и престарелого отца; Вольдмана Наума; вдовы Москалик и ее четырех детей, Гершорина, его жены и их двух дочерей; Фактора и его троих детей, Школьника Авраа­ма, его жены и двух их дочерей; вдовы Фейги Кузьмин; женщи­ны по фамилии Ингман и ее четырех детей; Малай и ее двух де­тей; Терк Ицхака, его жены и их троих детей; Штимельман и его жены; Зильберман, его жены и двух внуков; вдовы Герман и ее  троих детей; Мордкович, его жены и их дочерей...

     Это лишь ми­зерная частица погибших снитковских евреев, имена которых, к большому сожалению, запомнились не полностью, а лишь час­тично. В каком из двух мест казней их убили или живыми зары­ли в силосных ямах, ни мне и никому либо другому неизвестно и установить их никому не под силу.

     Как оказалось, Тойбеле в местечке Снитков во время изгнания из него евреев не было. Она еще несколько дней тому назад, в поисках съестного выбралась из Снитковского гетто, перешла «границу» между немецкими и румынскими оккупантами и хо­дила по хорошо знакомым ей селам Транснистрии.

      После 20 августа 1942 года, с целью предупреждения побегов евреев с  «немецкой стороны»  через «границу»  на  «румынскую сторону» ее усиленно охраняли и зачастую, поймав одинокого еврея, р
умыны тут же его расстреливали, реже – передавали в ру­ки немцев или полицаев.               

    Но Тойбеле далеко ушла от Сниткова, не зная, что там происходит.

    Прошло несколько дней, Тойбеле вернулась на пепелище исчезнувшего Снитковского гетто. То, что она увидела, потрясло ее. Погреб был пустой –  ее Эстер и Давидки в нем она не нашла.

    Кругом виднелись пепелища еще тлеющего пожарища разграб­ленного местечка – ни одной еврейской души. Тойбеле, закрыла за собой дверь, упала на нары, забившись в истерике.

     Кто-то из местных крестьян, услышав крик «из-под земли», позвал своих соседей и, взломав двери, они обнаружили в погре­бе «жидівку». На обращения к ней вошедших крестьян она не ответила.

    Поглощенная чем-то, согнувшись, она складывала мелкие камешки и деревянные щепки, тихо нашептывая: «Это тебе моя доченька, а это тебе мой сыночек. Кушайте мои деточки! Ваша мать свет обошла, чтобы накормить вас...» Ее слова обры­вались, переходя в неразборчивый шепот.

     Крестьяне донести не посмели. Напротив, они посчитали, что она успокоится, а затем уйдет куда-то. Но когда через какое-то время  крестьяне пришли к погребу, они увидели ту же картину, постояли около Тойбеле, поняли, что с ней произошло, и молча удалились. Только одна из крестьянок, некая Текля, сняла со сво­ей головы платок и накрыла голову бедняжки, спрятав под плат­ком копну ее седых волос.

      Тойбеле ушла из Сниткова и туда не возвращалась. Ходила по селам, пересекала «границу» незамеченной, по-видимому, еду добывала у местных крестьян, скрытно ночевала в их сараях, а где проводила остальное время, никто не знал. Со временем она оказалась переодетой в крестьянскую одежду и внешне мало чем, разве что ростом, отличалась от местных крестьянок.

      Иногда к Тойбеле возвращались проблески сознания, и она узнавала людей. Как-то она забрела к тем крестьянам-дровору­бам, которые приходили до войны в местечко, знали хорошо ее родителей и ее саму.

     Она беседовала с ними, вспоминала роди­телей, детство и юность, но когда речь заходила о Мотеле, о ее детях, умолкала и быстро уходила.

     Как-то случайно я ее встретил на хуторе Диброва (ныне село Блакитне), что вблизи Котюжан. На хуторе я временами находил приют у знакомых мне крестьян.

     Тойбеле не узнавала меня и не ответила мне на заданный какой-то вопрос. Я знал о ее душевном состоянии и перестал задавать ей вопросы. С тех пор я больше Тойбеле я никогда не видел.

    После войны, возвратившись в село Котюжаны, несколько позже,  секретарствуя в сельском совете по долгу своей службы, часто встречаясь кретьянами, пытался узнать от них, что им известно о Тойбеле. И они мне рассказали.

     Когда к Тубе – так ее иногда называли крестьяне,–  временами возвращалось сознание, она говорила им, что обязательно отомс­тит за ее мужа и детей. Как она это сделает, не уточняла. Её ви­дели в разных селах юго-западной части Винничины. Называли и станцию Вапнярка, что более чем в ста километрах от Сниткова.

     Вапнярка территориально входила в состав Транснистрии, но из-за узлового значения одноименной железнодорожной станции там хозяйничали немцы. Тойбеле видели там в конце 1942 года, когда на эту узловую станцию был совершен налет партизанско­го отряда некоего Калашникова.

     В период скопления эшелонов на станции Вапнярка партизаны предприняли атаку. Удар был нанесен неожиданно мощный. Станция и все, что находилось на ее путях, превратилось в гигантский костер. Охрану узла партиза­ны перебили, и затем ушли в Вапнярские леса.

    Пока к месту событий прибыли боевые немецкие части, там уже успели побывать местные жители, поживиться кое-чем, наз­наченным для отправки в Германию.

    Крестьяне наткнулись на запломбированный вагон, вскрыли его и обнаружили там упако­ванные в ящиках бутылки с какой-то жидкостью. Найденное приняли за спиртное, но так как вскрытая бутылка тут же воспламе­нилась, крестьяне  посчитали, что эту  жидкость можно будет ис­пользовать вместо обычного керосина, которого во время войны достать практически было невозможно.

    Бутылки с жидкостью растащили. Как выяснилось, это были бутылки с зажигательной смесью для борьбы с танками. Были ли они советскими или немецкие, никто не знал, но в селах, куда их занесли, впоследствии произошли несчастные случаи.

    В самом конце декабря 1942 года, в местечке Мурованные Куриловцы, где уже не было ни одного живого еврея, местные жи­тели видели высокую худую женщину, в которой им не трудно было узнать еврейку.

    Она быстро шла по выложенной булыжни­ком мостовой, круто спускающейся вниз, к небольшому ручью, около которого размещалось здание бывшего районного НКВД, а теперь полиции.

    Женщина беспрепятственно подошла к зда­нию, прошла вдоль фасада и что-то бросила в полуоткрытое ок­но. Ее успели увидеть на фоне тут же взметнувшегося пламени, но она тут же бесследно исчезла.

    Здание полиции, а заодно и те, кто находился там, запылали костром. Правда, как позже выяс­нилось, там не было тех, кто занимался казнями евреев. Ранее располагавшаяся тут группа карателей из зондеркоманды, унитотожавшая евреев юго-западной части Винничины, была уже дале­ко на востоке. Однако более полутора десятка нацистских прих­лебателей получили по заслугам.

     Оккупанты объявили, что это дело рук большевистского под­полья. Нацистским и их румынским союзникам было негоже признать, что какая-то спасшаяся, сошедшая с ума еврейка совершила такой дерзкий налет на здание местной полиции, что так усилено охранялось.

     Но скрыть правды так и не удалось. Одинокую, одетую в крестьянскую одежду, рослую, худую жен­щину, которую видели в Мурованных Куриловцах накануне случившегося, стали повсюду разыскивать.

     А тем временем Тойбеле продолжала ходить из села в село и, казалось, была неуловима. Так тянулось около месяца.  .

     В январе 1943 года она шла  проселочной  дорогой, ведущей  из села Татарыски (ныне Морозовка) в село Котюжаны, что в трех-четырех километрах от местечка Снитков. Она шла по санной дороге и уже была на подходе к селу, в нескольких сотнях метрах от него, как позади нее показались лошади, запряженные в сани.

    Лошади тяжело дышали, их безжалостно погоняли, а из саней слышалась пьяная песня. Тойбеле заблаговременно посторонилась, сошла с колеи, продолжая идти, глубоко погружаясь в мягкий снег.

     Сани поравнялись с ней, затем обогнали ее, а она, так и не поднимая опущенную голову, продолжала идти по снегу. В санях сидело несколько полицаев из районной полиции.

     Полицаи были пьяны, и казалось, никого не замечали на своем пути. Не оглянись один из них на женщину, бредущую по снегу рядом с дорогой, все бы прошло благополучно.

    Но один из них, совсем еще безусый хлопец, оглянулся и безошибочно узнал в женщине разыскиваемую еврейку. Не раздумывая, он и выпалил и своего «шмайсера» очередь по Тойбеле.

     Стрельба как бы отрезвила остальных полицаев. Они осадили лошадей, вскочили с саней.

     – Ось вона! Укокошив, жидівку! – кричал юный убийца.

     Изрешеченная пулями Тойбеле продолжала стоять там, где ее настигла смерть, и бесстрашно смотрела на полицаев.

     – Не стріляти! Цю жидівку ми розшукаємо! Взяти живу! – кричал старший из полицаев.

     Никто не стрелял, в этом и не было необходимости. Тойбеле  медленно опустилась на колени, с ее головы спал теплый, кресть­янский платок и, когда полицаи подошли ближе, она, как бы от­вернувшись от них, упала на снег, выпрямилась и, повернувшись лицом к небу, затихла.

     Длинные, густые, как в молодости, но бе­лоснежные волосы расстелились на снегу, слившись с ним.

     Тойбеле увезли. Ее мертвое тело представили на обозрение тем, кто видел ее накануне. Это ничего не дало, так как привле­каемые к опознанию «бандитки» предпочитали утверждать, что не уверены,  эта ли  женщина.

    Тогда с Тойбеле сняли крестьянс­кую одежду, и стали возить ее по селам, предъявляя крестьянам и опрашивая их, чем полицаи пытались установить, кто из кресть­ян дал «жидівці одежу». Из этой затеи так же ничего не вышло, крестьяне, пожимая плечами, отмалчивались о том, о чем знали или догадывались.

     Где захоронили Тойбеле, неизвестно.

     Известно, что самые маломальские случаи сопротивления на­цистским оккупантам местных жителей увековечены. Об этом рассказано в материалах краеведческого отдела Винницкой тех­нической библиотеки.

    Здесь «лидируют» статьи и публикации, и фантастические легенды о подвигах чекистом «всесведущего» бывшего полковника КГБ И. А Безуглого. Кто-кто, а он то луч­ше всех знал, кого и что следует увековечить, кого и что вовсе переделать на свой лад, о чем и о ком не только не упоминать, но и начисто вычеркнуть.

     Бывшему кегебисту удавалось осущест­вить эту подлость. А о героическом, самоотверженном поступке еврейки Тойбеле  никаких следов не найти, как нет упоминаний и о других героических поступках евреев Винничины.

      Нет больше местечка Снитков, но есть под таким названием село. Евреев в селе нет, как нет их в других бывших местечках, где ранее веками жили многотысячные еврейские общины.

     ____________
   
     1 Тойбеле (идиш – голубка) в данном случае – имя 

     2 де крыме (идиш) – кривая, хромая.

     3 Буденовка –  зимний головной убор у военнослужащих Красной армии в виде шлема. Введен  в Красной армии во время гражданской войны (1919). Использовался до войны и в ходе ее до глубокой осени 1941 года, затем в зимнее время использовалась обычная шапка-ушанка, в летнее время – пилотка.

     4 Готыню! (идиш) – Ой, Боже! (Господи!)