Я вышел из больницы в какой-то глупой растерянности. У меня рак!
"Если быть точным - саркома лёгких", бесконечно поправляя очки и потирая руки, сказал доктор. Интересно, каково ему объявлять это людям каждый день, хоть раз в день?
Саркома. Да хоть чахотка, подумал я, закурив. Если я брошу курить, как он посоветовал, я ещё месяц-другой смогу дышать и смотреть в потолок палаты, потому, что к тому времени, как начнётся порог моей жизни с этой привычкой, я уже буду лежать, опутанный проводами капельниц. Надутый индюк! Он ещё добавил на прощание "крепитесь!", положив зачем-то свою пухлую ладонь мне на спину. Наверное, это тоже издержки его профессии. А впрочем, он не виноват. Никто не виноват. Вероятно, и тут так тривиально сработала статистика - столько-то людей должны умереть от всевозможных болезней, столько-то - задавят насмерть автомобили, столько-то погибнут при исполнении служебного долга. Как будто всё предрешено заранее, кому и когда умереть. Я, как и любой другой человек, нет-нет да и сталкивался, конечно с подобными сводками, но уж никак не думал, что окажусь в похожем положении сам.
Меж тем, я шёл по улице, не разбирая дороги, думал и курил. Кажется, походя я толкнул плечом одного пожилого человека и, кажется, он что-то даже прокричал мне вослед, но я был так рассеян в ту минуту, что не заметил этого, а вспомнил лишь потом.
-Врёшь, думал,- сказал я сам себе с какой-то злобной усмешкой, как будто это что-то решительно меняло. Думал, да, думал. -Ты словно подсознательно был уверен, что вечен, что твой организм вынесет всё - всё то, что ты делал с ним.
"А что я, собственно делал?" пришёл тут же вопрос. Собственно, ничего - ведь то, сколько я курил никак не могло вызвать той фатальности, что случилась со мной; ведь есть люди, которые курили и курят куда больше, чем я, и ничего же с ними не случается!
Но, допустим, это мой организм так нежен и чувствителен к табаку, тем более, курил я лет с девяти, а теперь мне шёл двадцать шестой год. Пускай. Опять же, пока не начали покрываться чёрным налётом зубы ты пребывал в уверенности, что всё это глупое устрашение Минздрава. Но то, что рано или поздно ты начнёшь рушиться и, более того, умрёшь, ты не мог не знать. Рано или поздно.
-Рано! -Чуть не исступлении крикнул я, так, что голуби, клевавшие какой-то сухарь, сорвались с места и улетели, а прохожие, шедшие впереди меня, обернулись. Я покачал головой и усмехнулся. А сколько дел я ещё не сделал, продолжал думать я, всё так же идя, не разбирая дороги. Вот ещё глупая мысль! Почему об этом пристало мне думать только тогда, когда я очутился перед страшной пропастью, в которую мне суждено в скором времени сорваться? Несколько лет назад погиб мой хороший друг. Я долго плакал, скрипя зубами, ещё не осознавая наверное, что же произошло. Помню, я тогда же, в слезах, начал рисовать его портрет, по памяти. И, когда рисунок был, наконец, окончен, я написал на обратной стороне его несколько строк - нечто вроде оды моему другу. И только я начал писать первые слова, о том, как мне его не хватает, поймал сам себя на ужаснейшей мысли, что всё это - отвратительнейшее кощунство - портрет вышел хорош, но почему я ни разу не делал этого при его жизни? Почему я стал писать хвалебные слова только после его смерти? Ведь если это оказалось это так просто - взять карандаш - и нарисовать, то почему я не сделал этого раньше? Так же и сейчас. Что толку пытаться бежать за поездом, подумал я.
Ноги будто бы сами привели меня к бару. Я вошёл внутрь и сразу же отправился к барной стойке, туда, где стояла кофемашина и были расставлены кружки, чтобы посетители могли сами налить себе кофе на свой вкус. Возле аппарата стоял парень с тремя картонными стаканчиками для напитков на вынос; я взял себе такой же и встал за ним. Он наливал ещё только вторую порцию; заметив меня за своей спиной, он начал суетиться, нервно дёргать головой и стучать костяшками пальцев по столу, как будто эти движения могли убыстрить работу машины. По-моему, я даже слышал гневный шёпот, срывавшийся с его губ, что-то вроде "ну же, ну же, быстрее...". Ясное дело, всё это представление было разыграно только для того, чтобы показать мне, что он задерживает меня не по своей воле. Поначалу мне стало смешно, но затем я почему-то разозлился, мне пришла в голову мысль: "какого дьявола? Мне уже и не надо спешить, нет никакой разницы - пять минут он будет наливать свой чёртов кофе или несколько часов? Время для меня теперь играет другую роль".
Сорвавшись с места, я почти бегом кинулся к бармену, чтобы попросить его налить мне порцию джина. Рядом, на стульчиках сидели молодые ребята, парень с девушкой, они самозабвенно целовались и это почему-то рассердило меня ещё больше и как бы подстегнуло ход тех мыслей. "А ведь мне нет смысла что-то начинать - что в этом толку? Найди я сейчас себе девушку - что мне ей дать? Не успеет она привыкнуть ко мне - и меня уже не станет". Я вздрогнул и посмотрел на свои руки.
Меня больше не будет - мысленно повторил я. Да, не будет, меня и этих рук, а между тем они ведь неоценённо прекрасны. Эти пальцы, узор вен на кисти, это всё превратится в прах, истлеет и разложится. Я поймал себе на том, что мысли об этом будто бы доставляют мне какое-то наслаждение. С моей смертью обо мне будут плакать... И, может, кто-то тоже нарисует мой портрет.
-Я болен, - пробормотал я и спешно осушил стакан.
Когда в моё нутро было залито около пяти порций джина, я вышел на веранду покурить. Бар располагался на возвышении и с веранды открывался вид на пустынную дорогу и пруды, горевшие разноцветными огнями фонарей.
"Не хватает света", подумал почему-то я и пустил огромное сизое облако дыма. Его подхватил ветер и понёз вниз и куда-то влево, прямо в лицо какому-то мужчине, который стоял, прислонившись спиной к перилам лестницы, ведущей к бару. Он смотрел на свои часы, когда пахучее облако врезалось в его голову. Я видел, как он резко выпрямился и стал озираться по сторонам, но так и не увидел меня. Смеясь, я покачал головой. Видимо, я всё ещё не осознавал всего того ужаса, который меня ждал, а может, я был просто пьян.
Внизу двигались люди, целые толпы их носились туда-сюда, серыми тенями на фоне яркой белой стены соседнего дома, а я стоял и смотрел на них, лениво куря. Странное чувство овладело мной - мне почему-то стало их невероятно жаль, так как было бы жаль их только Смешному Человеку Достоевского; словно я, как и он, узнал какую-то великую истину, которую они никогда не постигнут, словно бы это они должны были в скором времени исчезнуть, а не я.
-Бедняги,- пробормотал я и сплюнул.
Время близилось к семи часам вечера, когда я почти доковылял до дома. Мне оставалось пройти совсем ничего - перейти дорогу, затем - трамвайные пути и ещё одну дорогу, спуститься по улице вниз - и я буду у своего подъезда. Я наберу код домофона, поднимусь на свой этаж, отопру дверь и, не разуваясь и не снимая одежды лягу в ванну и включу воду. Я буду купаться в полной одежде, думалось мне и не буду выключать воду, даже тогда, когда она будет литься через край - и пускай мне будут названивать в дверь соседи снизу. Если я хотел начать совершать безумные вещи, то теперь самое время, усмехнулся я.
На светофоре, возле пешеходного перехода стоял ребёнок, мальчик, лет десяти, стоял и ждал, когда загорится зелёный свет. Я встал рядом с ним и начал искоса разглядывать его, так, чтобы он этого не заметил. У него было очень светлое и доброе лицо, и умный, пытливый взгдляд; было видно, что сейчас в этой маленькой детской головке варятся очень интересные вопросы, требующие немедленного ответа. Наверняка, прядя домой, он начнёт расспрашивать о чём-то отца или мать. У этого парня сейчас в его жизни - время великих загадок и время великих открытий, и сам Магеллан ему в подмётки не годится.
В моей груди вдруг что-то кольнуло и всё моё тело сотрясла протяжённая судорога, ноги дрогнули и будто бы стали ватные. Запоздавшее осознание разорвалось в моей голове, будто шрапнельный снаряд. Меня качнуло, я машинально схватился обеими руками за столб сфетофора, чтобы не упасть, и бессильно заплакал.