Вся надежда была на старшего сына: рослый, красивый, в столице учился – на физика. Мог бы и зацепиться за столичную жизнь, хоть как-то, пусть даже через женитьбу. За него любая пошла бы – и генеральская дочь, и профессорская. А он взял деревенщину, из ближайшего поселка. Не иначе – зельем его опоила: ишь, глазищи зеленые, как у ведьмы.
Ни свекровь, ни свекор так прямо ей этого не говорили, но Галя и без слов понимала, как они про нее думают. В этой семье, с четверкой разновозрастных пацанов, вьющихся в двухкомнатной квартирке, она была лишней, а снять жилье они с Геной пока не могли. Галя работала фельдшером, Гена – учителем в школе: никаких перспектив. Ничего, кроме любви. А от любви, как известно, рождаются дети. Галя была уже на седьмом месяце, очень скоро источник ее скудного заработка совсем иссякнет. Что тогда?
– Не волнуйся, – говорил Гена, – прорвемся. Я тоже не в роскоши рос – и не умер. Придумаем что-нибудь. Ты, главное, роди мне девочку, а то кругом – одни сорванцы.
Что правда, то правда – рос он не в роскоши, откуда... Свекор – все зовут его «батя» – ремонтник на спичечной фабрике. Всякий раз, приходя домой – на обед или на ночь, он приносит за пазухой с десяток коробков спичек и с гордостью добытчика вытряхивает их на обеденный стол. Спички уже повсюду: на шкафу, в серванте, в коробках из-под обуви, даже в старых кастрюлях. Гале кажется, что скоро они вытеснят из дома людей и будут плодиться здесь в пыли и паутине, как монстры. Во время уборки они сыплются ей на голову, бросаются под ноги, подстерегают в каждом уголке мебели – нигде нет спасения. Сегодня, когда свекор вытряхивал из-под рубашки очередную порцию коробков, она ласково-ласково, певуче-певуче сказала ему:
– Батя, да зачем же нам столько спичек? У нас же есть...
Боже мой, как он взъярился! Думала, что ударит, убежала в комнату – он за ней. Схватилась за спинку кровати, пряча выпирающий живот, а «батя», дыша вчерашним перегаром, зачем-то отдирал ее руки и кричал, кричал ей в лицо:
– Да, у нас есть, у нас – есть! А что у вас будет? Ничего не будет, ничего... кроме кучи детей!
Он бросил ей последнюю фразу, как бросают оскорбление проститутке. Она сказала тихо, еле шевеля губами:
– Не беспокойтесь, больше, чем у вас, детей не будет. Больше – некуда...
Он рванул ее так, что Галя вскрикнула, и в этот момент в комнату вошла свекровь.
– Ты что, старый, развоевался тут? Иди лучше на кухню да разбери сумки. Я принесла блок мясной обрези, тушенку будем готовить.
Галя легла на кровать, свекровь молча укрыла ее пледом – пожалела, значит, задернула ширму, как на ночь. Галя почувствовала к ней почти нежность. Винила себя: надо понять этих простых и, по сути, горемычных людей, надо найти к ним подход, добиться доверия – да просто приучить их к себе, трудом и смирением. Пока что она им чужая. По вечерам они садятся бок о бок: он – худой длинный блондин, она – низенькая плотная смуглянка, – что-то считают, шушукаются, а стоит невестке войти в комнату, замолкают и ждут, когда уберется.
Свекровь – техничка в мясной лавке за территорией мясокомбината. Там продают продукты для своих работников, по низкой цене. Через лавку можно и выписать блок-другой ливера или мясной обрези – совсем уже за бесценок. Руководство идет на это, лишь бы не воровали. Галя подозревает, что продавцы через «верных людей» выпишут блок, а возьмут несколько – тоже «для своих». Там, где пахнет едой, глупо оставаться голодным. Такова человеческая натура, борись – не борись. Вот и шепчутся, прячась от нее, свекровь со свекром: меньше будет знать – больше смолчит. Лишнее слово в таких делах может стать приговором. Будь жива Галина бабушка, она сказала бы: «Шулды булды закоулды. Шушукаются да шумаркаются». Галя всегда хохотала над ее присловьями, шутками-прибаутками. Как их теперь не хватает!..
В прихожей стукнула дверь. По шагам, по хлопку зонтика, по шмыганью простуженным носом Галя узнала мужа. Гена перво-наперво протопал в кухню, на запах варева. Галя натянула плед на голову – не хотелось показывать мужу заплаканное лицо. Пусть думает, что жена спит. Несколько минут в доме стояла тревожная тишина. Обычно Гену встречают бурно: братья выкатываются из соседней комнаты, прибегают с улицы, он подшучивает то над одним, то над другим – весело. А сейчас непривычно тихо – видимо, совещаются. Есть о чем: в их четкий, здоровый организм попало инородное тело; изъять его нельзя, надо как-то срастаться. Галя уже начинала дремать, когда шаркнула ширма. Галя вздрогнула, машинально сбросила с головы плед. Гена включил свет, вгляделся в ее лицо.
– Плакала? Ну и зря. Ты что – батю не знаешь? Это ж ходячий «принцип буравчика»: прет по часовой стрелке, пока не дойдет до упора. А потом и рад бы обратно, да с места не сдвинется – слишком туго зажат. Давай, поднимайся, скоро ужинать будем.
– Я не хочу, – сипло прошептала Галя. Спазмы в горле мешали ей говорить.
– Не дури, мою дочку кормить надо.
– Не хочу, тошнит меня – понимаешь?
– Ну, лежи, лежи. Я принесу что-нибудь. – Он засунул руку под плед: – Сильно толкается?
– Ага, – улыбнулась Галя, – злится.
– Вся в маму. Придется обеих воспитывать. С получки куплю ремень.
Она обхватила мужа за шею, поцеловала в макушку. Волосы пахли чем-то особенным, свежим – может, дождем?..
С началом зимы Галя ушла в декретный отпуск. Теперь вся домашняя работа легла на нее. Свекрови это понравилось – стала разговорчивей, мягче, но к семейным секретам по-прежнему не допускала. А зачем они Гале? С делами управиться бы. На всех постирай, навари, за всеми прибери, а потом начинай сначала. Свекор приходил на обед минута в минуту – на столе уже все стояло. Ел молча, не благодарил, воспринимал как должное. Слава Богу, что не капризничал, ел все с одинаковым аппетитом. Ужинали обязательно с водочкой. Пару стопок опустошал и Гена, как ни в чем не бывало. Галю беспокоило это, но удерживать она не решалась. Свекровь пила мало, но обязательно, иначе «батя» за еду не возьмется. Скажет: «А я, по-вашему, алкоголик? Мне одному не надо...» И замкнется, окаменеет у телевизора, будешь весь вечер плясать вокруг так и этак, чтобы накормить.
Галя чувствовала, что ее затягивает в такую жизнь, как в трясину, и не за что ухватиться, чтобы вытащить себя из болота. Даже Гена ускользал: вроде и рядом – а не ухватишься, не дается. Словно незримая межа пролегла между ними: параллельно – пожалуйста, а за черту не заступай. Пыталась поговорить с мужем по душам, как прежде бывало, – нет, увиливает, в глаза не глядит. Он дома, ему комфортно среди своих.
– Мнительная ты, – говорит, – как все беременные. Возьми себя в руки, родишь – не до глупостей будет.
Может, и правда. Беременные обидчивы, как дети. Так им на предродовых занятиях говорят. Больше двигайтесь, говорят, развивайте таз, легче родите. Она-то двигается, с утра до вечера, а всего сделать не успевает – неуклюжая стала, как слон. Гена теперь на раскладушке спит, толкнуть невзначай боится или завестись... нельзя. Это еще больше их разъединяет – двое родственников, и только. Поэтому, когда однажды приехала мама, Галя чуть не подпрыгнула от радости. Для мамы было подвигом – переступить порог этого дома. Она помнила свадьбу, поджатые губы сватов, насмешку в глазах, когда деревенские пели обрядовые песни, с приговорами бросали в тарелку деньги, под гармонь делили свадебный каравай. Мама рано осталась вдовой и стеснялась жить. Но дочь-то у нее уже городская, она умеет... она поладит... Ведь не жалуется. Ну и пусть. Не надо путаться под ногами.
Но сердце не выдержало – приехала. Подгадала, когда сваты и зять на работе. Обняла дочку, заплакала, промокнула слезы рожком платка. Галя как раз перестирала белье, оно лежало в тазу, исходя паром. От натуги она разрумянилась, и мама решила, что у нее здоровый вид.
Они пили чай с клубничным вареньем. Мама рассказывала, кто в поселке женился, кто умер, у кого сгорел хлев, а кому приспичило строиться. Не все бедные – где толковый мужик, там и хозяйство добром прирастает. Мама обвела взглядом убогую кухню, вздохнула:
– Ты, дочка, родишь да оклемаешься – дома-то не сиди, выходи на работу. А дитеночка мне привезешь, пригляжу. Тут недалече, навещать будете. Обустраиваться вам надобно, на одну зарплату в городе не разживешься.
Галя не успела ответить – к обеду пришел свекор. Взглянул на гостью, узнал, скроил подобие улыбки:
– А-а, сватья. Здорово живете?
– Здравствуйте, – кротко сказала мама. – Зашла вот...
– А что держишь на чае? – Это уже к Гале. – На стол накрывай, не бедные, угощенье найдется.
– Сейчас, сейчас, – заторопилась Галя, угадав и другую сторону упрека. – У меня все готово. За разговором времени не заметила.
– Я пойду, – поднялась из-за стола мама. – Пока доберусь... Поросенок не кормленый... и куры...
– Ну, была бы честь предложена.
Свекор повесил на гвоздь фуражку, пошел сполоснуть руки. «И вытряхнуть спички», – подумала Галя.
– Не провожай, – сказала мама, – корми. – В дверях обернулась: – Рожать-то когда? Скоро?
– Дней через десять.
– Через десять, – кивнула мама, словно запоминая. – Ну что ж, хорошо. Дай Господь...
Дверь закрылась, как отсекла один мир от другого. Какой из них для нее привычней? Уже не поймешь. Только сердце щемит, не закалилось.
Свекор торопливо хлебал щи. Галя выложила на тарелку второе, подала, сама примостилась на краешек табурета.
– Батя, вы поможете мне развесить белье? Я не достаю до веревок, а на стул лезть боюсь – тяжелая стала, неповоротливая.
– Чего ж мать не помогла? – кинул он исподлобья быстрый взгляд. – Взнялась, как нашуганная. Я что – кусаюсь? Или родом не вышел?
– Да что вы! Неловко ей в чужом доме распоряжаться.
– Вот и вешай сама, а мне некогда. Или жди кого-нибудь, не горит.
Галя взяла табурет, на котором сидела, и пошла в ванную. Бельевые веревки были натянуты под самым потолком, в шесть рядов, как струны на гитаре. Повесив на плечо несколько влажных вещей, Галя взгромоздилась на табурет. Первой попалась простыня. Она запутывалась в частых веревках, не желая распрямиться. Руки занемели, Галя опустила их – и белье поползло вниз. Она хотела подхватить чью-то рубашку – нога соскользнула, и Галя рухнула на пол...
Рожала она долго, мучительно, как никто. Ее ругали, что кричит при каждой схватке и корчится, не думая о плоде.
– Как с мужиком спать – так все вы горазды, – цинично шутили сестрички, – а как расплачиваться – орете благим матом.
Сестрички были молоденькие, бесчувственные. А может, просто бестактные. Надоело – орут и орут, а родят – счастливые, как свиноматки. Всё забыли, хоть снова рожай. Не нажалеешься.
Когда взяли на стол да заголили сорочку – ахнули:
– Ну и отходил тебя кто-то, везде синяки. Муж лупит, что ли?
– Девчонки, а ведь она – наша, медичка, – сказал кто-то. – Посмотрите-ка в карту.
– И правда. Почему же молчала? Ну, подруга, не трусь. Сейчас подойдет акушерка – мигом родишь. У нее рука верная.
Акушерка осмотрела ее, положила теплую ладонь на солнечное сплетение, слегка надавила, скомандовала:
– Тужься сильнее, тужься... вот так. Хорошо... Ну-ка, еще разок...
Боль схватила такая, что Галя пронзительно закричала. А потом закричал ребенок. Девочка. Так и сказали: «Девочка. Три двести».
Ее оставили – голую, мокрую. Занимались ребенком. Было холодно. За окном валил густой снег.
При выписке Гена встретил их как положено – с цветами, конфетами для медперсонала, с розовым комплектом для новорожденной. Принял дочь, словно подарок, перевязанный лентой, но едва донес до такси, тут же отдал: страшно, мол, уроню. Все мужчины в такой ситуации одинаковы, в палате наслушалась женских рассказов. Пока ехали, заглядывал под накидку, будто не верил, что там живое существо, плод его семени.
– Маленький Галчонок родился. Фамилия – моя, а имя будет твое.
– Нет, – сразу же возразила Галя. Она не любила свое имя, особенно уменьшительное – Галка. – Есть много хороших имен, любое – но не это, не птичье.
– Например?
– Например – Елизавета.
– В честь императрицы?
– В честь моей бабушки.
– Как хочешь, – легко согласился Гена. – Лиза – тоже неплохо.
Свекровь приняла Лизу в свои умелые руки, ловко распеленала, оглядела, вытащила мокрую пеленку, подложила сухую. Лицо ее светилось умилением. Свекор сновал по комнате взволнованный, но виду не подавал. Пацаны подходили по одному, с любопытством взглядывали на племянницу. Лизе такое внимание пришлось не по вкусу, она подала пробный голос, а затем, сморщившись, показала все, на что способна.
– Покорми ее грудью. Молоко прибыло уже? – спросила свекровь. – Вот и покорми. Ребенок сам знает, когда ему срок. Если у матери жирное молоко – на дольше хватает, если нет – надо кормить чаще.
Галя расстегнула пуговицу на блузке. Мужчин словно сдуло из комнаты. Глупые, посмотрели бы, как сосет, – так забавно! Разве грудь кормящей женщины – это порочно?.. Даже Гена, как нашкодивший, улизнул. Ну и ладно. Счастье – вот оно, этот комочек. Все остальное не в счет.
Лиза насытилась и уснула. Галя положила ее в съемный кузовок от детской коляски. Здесь, под рукой, дочка и будет спать. Для отдельной кроватки в комнате нет места. Гена – на раскладушке, двое младших – на соседней кровати, «старики» и средние пацаны – за стеной. А она с Лизой – за ширмой. Пока так. Лишь бы в ладу.
Но лада, похоже, не получается. Из кухни уже донесся сердитый баритон свекра, потом зачастили другие голоса, потом в комнату вошла свекровь, пунцовая, как ошпаренная кипятком.
– Что-то не так? – встревожилась Галя.
– Ай, старый – дурной. Видишь ли, пеленку я сполоснула. Сразу на рожон полез. Что, говорит, уже запряглась?
– Не надо, – сказала Галя. – Я сама справлюсь, спасибо.
– Нет – так дурной же! Разве я запряглась? Ну, сполоснула пеленку... – Она махнула рукой и вышла. Мужчины ждали «обмывку», надо было накрыть на стол.
Внешне в жизни семьи ничего не изменилось. Свекор приносил спички, свекровь – мясо, по вечерам они так же что-то подсчитывали и шушукались. Правда, Гена чаще стал задерживаться на работе, и пахло почему-то дождем, теплым летним дождем, от его курчавых волос, хотя на дворе вовсю распоряжалась зима. Дороги занесло снегом, пригородные автобусы буксовали, водители отказывались выезжать на линию. Но мама иногда умудрялась добраться из поселка в город, и Галя, сдав ей дежурство, почти в ту же минуту падала на кровать, успевая заснуть раньше, чем голова коснется подушки. Вся домашняя работа по-прежнему была на ней – ведь она не ходила на службу, а кушать следовало на двоих.
К Рождеству погода совсем сбесилась, и это, наверное, повлияло на Лизу. Девочка стала беспокойной, по ночам заходилась плачем, выплевывала пустышку. Свекор ворочался за стеной на скрипучей кровати, бурчал что-то злобное. А однажды не выдержал и как был – в кальсонах и майке – вошел в комнату.
– Так: либо ты успокоишь ребенка, либо... – Ему хотелось рвать и метать, но в комнате было тесно и спали его дети, да и остатки благоразумия еще не были съедены нервной злостью. – Мать хренова... твою мать... Мне утром на работу, я там не бумаги подписываю.
Галя схватила дочку, прижала к груди, стала баюкать. Лиза, уже привыкшая к рукам, успокоилась и зачмокала губами. Никто в комнате не проснулся, даже Гена.
Всю ночь Галя сидела на своей кровати, держала на коленях дочку, упреждая каждую ее попытку подать голос. Как ни странно, спать не хотелось ни капельки, голова была ясной, а мысли текли себе и текли, но не вперед, а назад, словно время вдруг повернуло вспять. Вскоре она очутилась в другой комнате, с другими людьми, и там задержалась, потому что время внезапно прекратило свой обратный отсчет...
...Частная портниха Ольга Яновна вызвала Галю на последнюю примерку выпускного платья. У Ольги Яновны была дочь Ира, первая модница в городе. Подруг она выбирала придирчиво, и часто меняла свою свиту, словно хотела осчастливить высокой благосклонностью как можно большее число девушек. Многие на это с удовольствием покупались. На самом же деле, таким образом Ира подпитывала пересуды о своей персоне и подыскивала клиентов для матери. Ольга Яновна брала недорого, а шила хорошо. Ира, поддерживая престиж матери-портнихи, давала заказчицам добрые советы. Затмить ее наряды все равно никто бы не смог, так что конкуренции она не боялась.
Ольга Яновна осторожно надела на Галю сколотый булавками полуфабрикат и подвела к зеркалу. Шелковая ткань сползала с плеч, и портниха поддерживала ее пальцами – бретельки будут пришиты в последнюю очередь. Галя слегка покрутилась у зеркала: вроде, сидит по фигуре, но разве сейчас угадаешь, все ли будет на месте в готовом виде? Ольга Яновна знала момент сомнения своих клиенток, тут же кликнула Иру. Дочь не отзывалась, и они в спайке просеменили в гостиную.
– Ирина, ты слышишь меня? Где тебя черти носят? – Ольга Яновна с дочерью не церемонилась. – Иди взгляни свежим глазом, девушка ждет.
– Мам, – донеслось из прихожей, – посмотри, кто приехал!
На пороге появился высокий черноволосый парень в джинсах и пиджаке.
– Гена! – всплеснула руками Ольга Яновна. – Ты уже на каникулах?
Шелк соскользнул с Галиных плеч, она едва успела перехватить на талии. Ольга Яновна опомнилась, но Гена уже разглядел то, что ему не предназначалось. От Иры не укрылся его жадный взгляд. Она подскочила к Гале, резко крутанула ее влево-вправо и подтолкнула в мамину комнату:
– Иди, иди, все прекрасно. Твои подружки в общаге умрут от зависти. Будешь королевой бала в своем медучилище.
Галя сделала глубокий вдох, чтобы сдержаться и не ответить Ирине грубостью. В воздухе пахло летней озоновой свежестью и дождем – запах Ириных дорогих духов. Как странно - разве можно уловить и поместить в духи запах дождя?..
Вечером Гена разыскал ее в общежитии медучилища. Сразу, без объяснений, сказал:
– У меня два билета в кино. Пойдем?
– А... как же Ирина?
– Ирка? Ирка – моя родственница, троюродная сестра. Мы с ней в одной школе учились.
Галя и не подумала сомневаться. С чего бы ему врать? Родня – дело святое.
Через три дня она пошла за готовым платьем. Ольга Яновна не пустила ее дальше прихожей. Сунула в руки пакет, приняла деньги – и все как-то нервно, рывками.
– Я бы хотела примерить, – неуверенно сказала Галя.
– Дома примеришь. Я брака не делаю. И больше с заказами ко мне не обращайся. – На лице была гримаса презрения.
– Что произошло, Ольга Яновна? Я чем-то провинилась?
– А то сама не знаешь? Не строй из себя овцу. Уходи, пока нет Ирины – тебе мой последний совет.
Галя пожала плечами и вышла. Ее не задело странное поведение Ольги Яновны. Мало ли что взбрело в голову этой чужой тетке. Галя была уже по уши влюблена, и суета окружающего мира не касалась ее...
...Она прикорнула лишь утром, когда все разбрелись: кто – на работу, кто – в школу. Лиза тоже утихомирилась, прижавшись лобиком к груди матери. Гале мнилось, что она, свободная и нагая, медленно погружается в теплое, чистое озеро, чтобы смыть с себя запах чужих духов; сейчас вот взмахнет руками – и поплывет, а с берега будет лететь к ней ласковый голос мамы: «Доченька, осторожно, там глубоко...»
Громкий стук в дверь разрушил ее дрему. Галя чуть не заплакала от досады: «Ну кому там неймется? И есть же звонок...» Она провела пятерней по взъерошенным волосам, туго запахнула халат, подвязала его лентой-свивальником – первым, что попалось ей под руку.
– Иду, иду, не барабаньте, ребенок спит...
У двери стоял дядя Вася с кнутом в руке. От удивления Галя отступила назад, дядя Вася принял это за приглашение.
– Ч-что... случилось?.. Мама?.. – дрожащим голосом спросила Галя.
Дядя Вася топал ногами, сбивая снег с кирзовых сапог. Он не почувствовал удушливой тревоги племянницы. По природе своей он был пустословом и баламутом, душевных порывов не признавал, и, казалось, что неприятности обходят его стороной, ленясь даже связываться с этим легкомысленным человеком.
– Дядя Вася, – тряхнула его за плечи Галя, – если вы сейчас же не скажете, что с моей мамой, я вас, наверно, убью.
– О, о, раскипятилась, едри твою корень. Да что с твоей мамой – баба, она баба и есть. Сон ей, видите ли, приснился: вроде, отец твой покойный будит ее и говорит: «Ты тут спишь, а дочери нашей плохо. Забери ее, домой забери». Ну, она ни свет, ни заря меня растолкала: езжай, говорит, на санях, забери Галю с дитем. Снегу страсть намело, автобусом не добраться. Вот я тут. Собирайся, чиво ли...
– Дядя Вася, вы заходите, погрейтесь, я мигом, я сейчас... сейчас...
– Не, в горницу не пойду, мокрый весь. А вам я попону прихватил и кожушок теплый, не задубеете.
Галя заметалась по квартире, не зная, за что схватиться. В кухне на столе размораживается кусок мяса. В ванной стоит бачок – с вечера она замочила в хлорированной воде белые кальсоны свекра, иначе их не отстирать. В комнате не убрана раскладушка с постелью, а за ширмой посапывает и улыбается во сне Лизонька. Галя присела на кровать и долго смотрела на дочь. Казалось, что в голове нет ни одной ясной мысли, они, как гнилые нитки, рвались на кусочки. Но, каким-то образом, в конце концов смотались в клубок. Только клубок почему-то очутился у нее в горле, мешая дышать. Галя встала. Обессиленная, едва волоча ноги, вышла в прихожую.
– Дядя Вася, я не поеду. Скажите маме, что у меня все хорошо. Это был только сон, чего не пригрезиться...
– Что ж, – хлопнул и потер ладонь о ладонь дядя Вася. – Дело твое. Как говорится, обживешься – так и в аду ничего.
А ведь он так и разнесет по поселку – «в аду». Да ведь баламут – кто его станет слушать...