СКОРПИОН
Из дневника человека, которого нет
Сегодня утром я встал невыспавшимся и совершенно разбитым. Голова болела, как если бы я пил всю ночь… Я вообще никогда не был пьяницей, но как там говорил пророк Иеремия: «Наши отцы пили без продыха, а мы всю жизнь мучаемся похмельем…»? Вот и сейчас я страдаю от похмелья совести… Сколько ни прячься от неё – все равно отыщет. Даже во сне не скроешься: придет, замаскировавшись доброй мамой, сначала поцелует в темечко, а затем стукнет – всю жизнь потом головой мучайся.
А вроде бы и винить-то себя не в чем. Да, Наташа умерла. Да, выбросилась из окна. Но никто не знает, почему. Может, и не из-за меня. Может! А может, нет… Я ведь хотел с ней расстаться… вдруг она узнала и…? Надо бы выяснить, какую она записку оставила… но страшно.
А чего, впрочем, бояться? Могли быть и другие причины… Но все равно я чувствую вину. Винить себя – это моя профессия. Мне гадко, когда я вижу телепередачи о войнах на другом краю света. Но я никогда не уступаю старикам места в автобусе – не могу. Стоять на ногах противно, мозги трясутся, в голову всякая дрянь лезть начинает…
Гадкие самые люди – те, что грешат да каются, грешат да каются, а выбрать что-то одно не могут, и чтобы исправиться – ни-ни! Поменьше провиняйся, поменьше извиняйся – так народ говорил… А я грешу и каюсь. Видимо, то, что я родился под знаком скорпиона, определило мою судьбу: мне для счастья нужно только одно – почаще жалить себя в голову. Но и это – жизнь. Се ля ви, как говорят…
Просыпаясь утром, я вижу серую штукатурку на потолке над своей головой – и начинаю изучать, на что похожи пятнышки на ней. Вот эта точка напоминает паука, эта – муху, эта – глаз, наблюдающий за ними… Но день вступает в свои права. Я вижу в окне серый утренний свет – и страдаю: снова эта канитель начинается, сколько же её ещё будет!… Завариваю крепкий чай мате – и морщусь, глотая его, задерживаю каждый глоток во рту, потому что торопиться мне некуда – Наташи нет, работы нет, времени много, заполнить его нечем. Выйдя из дома и гуляя по улице, я вглядываюсь в лица людей – и тоже страдаю. Глаза, глаза, глаза… сотни, тысячи глаз, в которых, если всмотреться, можно различить множество оттенков скуки, тоски, жажды чего-то нового... Я ловлю чужие взгляды, ищу в них что-то человеческое, живое, настоящее, но натыкаюсь только на холод и отторжение.
Кто это сейчас посмотрел на меня? Друг? Враг? Любовь, которую я ждал годами? Не знаю… Чужие души, чужие мысли, чувства, надежды, порывы к счастью или к смерти проявляются на лицах, как водяные знаки на бумаге, поднесённой к свече, но я не могу прочесть их… Но хочу сделать это.
В последнее время я всё больше брожу по улицам, вглядываясь в чужие лица, чтобы хоть как-то отвлечься от своей боли. Сначала эти «воздушные мытарства» занимали один-два часа, потом – полдня и больше… Сегодня мытариться было особенно трудно – погода была слякотная, дороги развезло, автобусы тащились еле-еле, благо что департамент транспорта добился больших успехов в ничегонеделании и запустил состояние машин до крайности. Когда мой автобус проезжал по территории бывшего кладбища, на которой ныне стоит детская больница, какой-то пьянчужка, сидевший напротив меня, пробормотал, уставившись мне в лицо неподвижными глазами: «Ботаник… блин!», после чего опустил голову и извергнул содержимое своего несчастного желудка мне под ноги. Смотреть на это было тошно, слышать запах – еще труднее. Но возвращаться домой было неохота. Там я снова остался бы наедине с собой, начал себя грызть… Я блуждал где попало весь день и вернулся домой, только когда начало темнеть.
Подойдя к подъезду, я почувствовал, что не могу прикоснуться к двери: я заболел аллергией на свой дом, на покой. От вида своей комнаты с ее ядовито-желтыми обоями и такого же цвета шторами, искусственными цветами на окне и пошлым китайским пейзажиком над столом меня бы вырвало, как этого доходягу из автобуса… Нет. Не пойду домой. Гораздо проще лечь на скамейку у подъезда и подремать, пока не рассветет.
Я лег. Холодный сентябрьский ветер пронизывал меня до костей. Усталость уже не растекалась по телу влагой, а собралась в жесткие узлы, стягивавшие ломотно мускулы. Пытаясь согреться, я прижал ноги к телу, но это не помогло. За несколько минут я выучил все сучки и задоринки на поверхности скамейки – не умом, телом. Хотелось забыться, но сон не шел ко мне. Усталость пыталась усыпить меня, но горячечная мысль продолжала работать, прикрываясь маской бреда.
Я чувствовал, что какая-то микроскопическая точка в моем мозгу начинает пульсировать, распространяя вокруг волны пространственного возбуждения. Эти волны распространялись все шире и шире, создавая некое поле, поглощающее все мысли и чувства вокруг себя. Я мыслил не законченными, оформленными образами, а волнами возбуждения, накатывающимися друг на друга и меняющими форму. Эти волны несли в себе зародышей новых мыслей и образов, они мельтешили в океане, сталкиваясь и сливаясь друг с другом, создавая структуры, именуемые снами…
Повторяя эти фразы про себя, я понял, что сплю. Мои сновидения не были безотчетными ассоциациями, они имели форму, цвет, вкус, запах и главное – смысл. Мне снилось, что я в своем пиджачном костюме, заметно поистрепавшемся и запачкавшемся за последние дни, бреду по берегу моря на закате. (Даже серое пятно на лацкане моего пиджака перекочевало в сон из действительности.) Солнце мерцало на горизонте. Небо ржавчиной напоминало, что еще один день ушел навсегда.
Я шел по щиколотку в воде, и мои ноги словно ощущали движение земного шара. Все ниже опускалось солнце, и тревожно становилось под темнеющим небом. С криками носились в поднебесье чайки. Я начал оглядываться вокруг – и увидел, что я не один: со мной вместе находились тысячи человек, – мужчины и женщины, старики и дети, живые и давно умершие, – они ходили по воде, обменивались молчаливыми взглядами, и во всех сердцах жило предчувствие перемены... А громадное красное солнце вспухало, вспухало, вспухало…
Время накатывались волнами на берег жизни, омывая ноги людям, бредущим по отмели. Люди ждали встречи с чем-то, чего они не знали, но что им было необходимо, как воздух. Кто-то стоял молча, погрузившись в себя, вспоминая свою жизнь, кто-то обнимал своих родных, кто-то смеялся, кто-то тихо плакал, закрыв лицо ладонями и вживаясь в трепетавшую там темноту, в которой таился Бог. А дети просто бегали по побережью, играли в салки, махали руками, словно мечтая взмыть, как чайки, в простор… И ни страха, ни горечи не было в них, – только светлое чувство прощания с прежней жизнью ради новой.
Вот она, жизнь, – берег моря, тихие волны, огромное солнце, крики чаек и неторопливое течение мысли вдоль берегов прошлого! Вот оно, счастье, – чистый и свободный взгляд на прошедшую жизнь, переставшую мне принадлежать, только чтобы я смог взглянуть на нее на расстоянии и понял, насколько она прекрасна!
Вдруг я почувствовал, что кто-то подошел ко мне сзади и руками закрыл мне глаза. Кто это? В прикосновении маленьких ладоней было что-то родное, чистое, живое, – так прикасалась к моей коже Наташа… Я обернулся и увидел ее, Наташу Скворцову, такую же, какой я видел ее в нашу последнюю встречу на берегу Иртыша, – с растрепанными ветром волосами, босую, в коротком белом платьице. Она смеялась, взяв мои ладони в свои руки. Меня поразили гладкость ее кожи и бесплотность рукопожатия… Я наконец-то ощутил покой. Как тихо стало в сердце! Так бывает, когда хочется говорить, говорить главные слова:
Когда-нибудь настанет день, и я закончу свои суетные дела, прекращу спешить, бежать куда-то, задыхаясь на бегу, искать чего-то, чего сам не знаю, и находить то, чего не искал. Я замру на миг и направлю взгляд на небо, и прольется страшный, ослепляющий свет на жизнь мою, на все дела и помыслы мои… Тогда ко мне нагрянет Смерть – и у нее будут твои глаза. Такими глазами ты взирала на меня в нашу последнюю встречу… Смерть тихо прикоснется к моей коже своей бесплотной ладонью, посмотрит на меня, словно в чём-то нежно укоряя, и медленно пойдет от меня – вверх, вверх, все выше и выше, а я пойду за ней, как зачарованный. Я мог бы скрыться от смерти, но побегу за ней, чтобы она снова повернулась ко мне – и я увидел твои чистые, добрые, живые глаза на сухом и бледном старческом лице…
Наташа отбежала на несколько шагов, видимо, ожидая, что я побегу за ней, но в этот самый миг я почувствовал во всем теле невероятную боль. И я снова ощутил, что сплю и скоро должен проснуться. Как жаль, что я не могу сказать Наташе всего, что накопилось у меня в сердце!... Но надо было просыпаться: кто-то тормошил меня, трепал по волосам, пытался разбудить.
……………………………………………………………………………………….
Я неловко повернулся на дощатой скамейке, поднял голову и открыл глаза. Передо мной стояла девушка, недавно поселившаяся в квартире на первом этаже. Ещё никто в доме не знал точно, кто она, откуда переехала, есть ли у нее семья, но слухи о ней уже ходили весьма неприятные. Днем в её окнах были опущены шторы, а ночью горел свет. Люди весьма странной внешности, – неопрятно одетые, неухоженные, с серыми лицами и отсутствующими взглядами, – приходили к ней по вечерам и до глубокой ночи просиживали дома. При этом из-за панельных стен ее квартиры не доносилось ни одного звука. У сплетников сами собой возникали догадки о том, что эта девица устроила в своей квартире притон или какую-то секту.
Этим слухам немало помогал и ее внешний вид. При взгляде на нее мысленному взору представлялся тонкий лед, сквозь который видно множество теряющихся в глубине событий. Какая многомерность таится за этим бледным и спокойным лицом, на котором выделяются только два пронзительно-чёрных глаза, как темные проруби на зимней реке? Какие страсти скрываются за внешней строгостью? Не знаю, – а должно быть, большая сила заключена в этой душе. Недаром так нервны движения ее узких, острых пальцев, недаром так явственно пульсируют под тонкой кожей выступающие на висках алые и синие жилки.
– Просыпайтесь! Сейчас нельзя спать! Не смыкайте глаз! – бормотала эта странная девушка, пытаясь поднять меня со скамейки.
– Почему это – спать нельзя? Кто вы? И зачем меня будите? – раздраженно буркнул я, приходя в себя.
– Я сестра Ксения! Сейчас идет час Перехода, и нельзя смыкать глаз! Вы своим сном отпугиваете от нашей кельи ангелов!
О Господи! Мало мне собственной дури, еще и чужая пришла…
– У нас идет неделя бдений! – продолжала тараторить «сестра». – Не мешайте нам, истина уже недалека от нас! Жертвы готовы! А вы… Вы – ведете себя, как грешник!
Нет, это было уже невыносимо. Я оттолкнул сектантку, вскочил, рванулся в подъезд, бегом взлетел по лестнице и, открыв дверь, влетел в свою квартиру. Всё! Надо возвращаться к нормальной жизни… Вот отпуск закончится, и всё снова пойдет своим чередом: дом –работа, дом – работа… А там, быть может, и любовь новая появится… Бог нас временем лечит. И тем же калечит… После ада одиночества трудно вернуться к жизни. Воскресенье – это испытанье, которое не все могут перенести… Оно только Богу под силу.
Задумавшись, я не сразу заметил, что у меня в кармане лежит какая-то брошюрка. Отпечатанная на плохой бумаге, с порванными страницами, она, по-видимому, была засунута туда этой «сестрой Ксенией». «Символ веры в сомнение», – написано было на обложке.
– Забавно… – проговорил я вслух. – Интересно узнать, во что там люди верят? – и от нечего делать начал листать брошюрку.
Начало первой страницы было оторвано, и мне удалось прочитать только следующее:
… и длилось время Творения. И был мир, сотворенный Богом. И была война между ангелами Божиими и слугами Сатанаиловыми. Война создала мир, и мир породил войну.
«Черт возьми, а это верно! – подумал я. – Когда воюешь с людьми, с собой воевать некогда, невольно приходится заключать сепаратный мир со своей душой. Не завести ли мне врага, чтобы не так одиноко было?»
…И третья часть ангелов Божиих отпала от Создателя своего и примкнула к Сатанаилу, третья часть осталась верна Творцу, третья же часть избрала свой путь – не путь Господень и не путь Сатанаилов, не путь добра и не путь зла, не путь любви и не путь ненависти, но путь истины и справедливости, что противна милосердию, как и жестокости.
Не боролись эти ангелы ни с Богом, ни с дьяволом, не искали власти над миром, не требовали от людей поклонения себе, но незримо следовали за людьми и вносили правду в умы и души их.
И были люди, очищенные и спасенные правдою, и были люди, растленные и убитые правдою. Жили они, и работали истине, и не знали ни любви, ни злобы, ни счастья, ни страдания, – только работу мысли и сердца, бесконечную, машинной работе подобную…
«А я, пожалуй, один из этих людей. Я – мыслечеловек, я всегда хотел познать себя – и начал себя анализом расчленять, пока не оказалось, что, кроме познающей машины, познавать-то во мне и нечего. Я столько думал, что жить стало некогда».
…И были на земле вестники Божии – святые и пророки; и были вестники Сатанаиловы – тираны, бунтовщики, завоеватели; и были вестники серых ангелов – художники и провидцы, не от мира сего и не от мира Божьего, не умевшие завоевать ни счастья, ни успеха, ни святости – и не желавшие завоевывать их.
Другое дано было им: знать правду о счастье, об успехе, о святости, о своей ничтожности, о своем величии, и принимать их, и мучиться ими, и не мочь изменить их.
Таков крест, данный правдою слугам ее, да распнутся они добровольно на нем и да вознесутся на нем над миром…
«Хорошая книжка. Толковая. Почти обо мне. «Несите свой крест…» Только я несу не крест, а бескрестье. Это, может, не так почетно, но в чем-то даже труднее».
…И продолжаем мы дело их. Труден и каменист путь наш, и немногочисленно рассеянное братство наше, и некому помочь нам в пути.
Много подвигов предстоит нам совершить, но не будет нам наград за них ни в Божием, ни в Сатанаиловом царстве, и не захотим мы наград этих, ибо жизнь есть труд, а не воздаяние, и обесценивается всякий труд воздаянием.
«А вот над этим надо подумать. Я никогда не боялся быть наказанным, но боялся быть виноватым. И именно поэтому вел себя так, что меня никогда не наказывали, а вину я чувствовал всегда – так было приятнее. Рану бередить всегда приятно. Люди хотят даже, чтобы их ранили, морально, например, чтобы раной потом гордиться. Здоровье – вещь обычная, а вот редкая болячка – это достижение!»
…Но живем мы, и идем, и работаем душами и мыслями нашими, и легко нам, как никому другому, ибо нет нас у нас, не заботимся мы ни о каком личном достоянии нашем – и не боимся за него, и чисты взоры наши.
Идем мы, и смотрим вперед и вверх при свете дня и во мраке ночи, и не смыкаем глаз, ибо только в этом призвание наше.
Не смыкайте глаз, говорим мы себе нашу единственную заповедь, не смыкайте глаз, даже если свет иссякнет вокруг.
Зрячими будьте – и да увидите правду вокруг себя, и познаете справедливость, и сделает она вас одинокими.
И увидите, что таят в себе люди, вас окружающие, как живут они, откуда и куда идут, что нужно им и от чего суждена им гибель, и захотите помочь им, и не поможете, и не спасете;
и проклянете их, и от Бога отпадете, и одинокой, пустынной смертью умрете, но не откажетесь от судьбы своей,
ибо видеть истину выше, чем служить ей слепо, и страдать по справедливости лучше, чем быть счастливым по ошибке.
Зрячими будьте – и не смыкайте глаз, не смыкайте, хоть и солнце ваше погаснет, и мир ваш сожмется в зерно, и время иссякнет, и жизнь оставит вас. Не смыкайте глаз, живя вечною жизнью; не смыкайте глаз, умирая вечною смертью; не смыкайте глаз, и простят вас – но не захотите вы прощения.
«Все верно, – мысленно подытожил я. – Все. Не хочу ничего добавлять. Редко когда так хорошо удается подумать. Надо будет сходить на эти «бдения», может, там еще чего хорошего надумаю».
………………………………………………………………………………………
На следующий день я постучался в двери квартиры Ксении – по поводу возвращения брошюры – и между делом спросил, что у них за организация, чем они занимаются. Слово за слово – и я добился приглашения на их ближайшее богослужение. Оно называлось «Великим Бдением». Заключалось оно в том, чтобы сидеть всю ночь перед иконой в особой позе и пытаться не уснуть. Никаких молитв, ритуалов, постов – просто сиди и бди!
Конечно, глядя на себя со стороны, я приходил в ужас, но мне было приятно любоваться своим унижением. Унижать себя приятнее, чем возвышать, потому что возвышение вызывает у людей зависть, а падение – жалость. Сильным завидуют, слабых жалеют… но слабые-то как раз и хотят, чтобы им позавидовали, а сильные – чтобы их хоть раз пожалели. И чем сильнее они этого хотят, тем меньше это себе позволяют, вот так! Я же наконец-то позволил себе поступить глупо, слабо, жалко. Это было недопустимо. И это было счастьем.
И вот – я сижу, нелепо сплетя ноги, на полу в комнате, еле освещённой свечками, среди таких же чудиков, как и я, и смотрю на икону, висящую напротив меня. На ней нарисован ангел с серыми крыльями и таким же нимбом, управляющий марионеткой при помощи деревянного креста, нити от которого протянуты к рукам и ногам куклы. Вокруг головы марионетки – тоже нимб, только золотой. А от рук ангела куда-то вверх тянутся нитки.
У моих ног – большая чаша со священным питьём. Такую чашу всегда подносят каждому неофиту при первом его бдении. Смешно, конечно, пить микстуру от кашля, разбавленную святой водой, но жить вообще смешно… а умирать, наверно, ещё смешнее.
Интересное наблюдение, надо будет его обдумать… но неохота.
Спать так хочется.
А нельзя.
Но хочется.
Но – запрещено.
А то, что запрещено, всегда приятно.
Обычно я в это время ещё не сплю, но теперь так забавно было бы задремать – и потом себя зверски укорять за нарушение правил…
Но стоп.
Надо смотреть на икону.
Там серый ангел. Мой ангел. Пусть он мне поможет.
Буду смотреть, но не на ангела – на куклу, пока ангел не потянет за нити. Тогда и я оживу.
Ангел держит нить… или это не нить? Какая-то широкая она… Наверное, это змея. Да, вот она и шевелится… ползет ко мне… Господи! Это не змея, это скорпион!
Скорпион. Скорпион. Скорпион… Он извивается в моих пальцах, стремясь ужалить меня острым ядовитым хвостом. Я пытаюсь выбросить его из рук, но он словно прилип ко мне, его кожа слилась с моей, и я машу руками, кричу, следя за кругами, оставляемыми в воздухе скорпионьим хвостом. Вот скорпион начинает расти, он становится все больше, его глаза смотрят на меня, страшные, пустые… Я содрогаюсь, я готов умереть, но почему-то не могу – яд вызывает боль, но не приносит смерти. Вечная боль страшна, конечная боль – целительна… Я сам – своя вечная боль, и от себя не исцелиться, не сбежать, не скрыться. Этот скорпион вонзился своим острым хвостом в моё сердце, и мне не извлечь его оттуда, – яд проник в меня, стал моими кровью и плотью, боль стала моим счастьем, а смерть – жизнью. Что ж, надо жить, надо ошибаться, дрожать, сжиматься в комок перед боем и распрямляться под пулями, надо идти, надо совершать бессмысленный обряд жизни, хотя бы чтоб кто-то потом смог надо мной как следует посмеяться. Так надо. Так надо.
Так надо, чтобы тяжесть в нижней части моего затылка медленно растворилась, и голова поплыла в пространстве, оторвавшись от тела. Мир пришел в состояние вращения, и я стал его центром. Моя голова – это земной шар, несущийся в межзвездном пространстве… Некие гигантские деревья пустили корни в кору моего мозга... В этих корневых сферах сознания идут сдвиги и перемещения, похожие на движение литосферных плит…
Мне не хватает воздуха. Я словно заключен в пакет, изолирующий меня от атмосферы. Я – в прозрачной капсуле, в загадочном пространстве, раскрашенном в чёрную и белую клетку, как шахматная доска. Подо мной, по сторонам и сверху, – чёрные и белые поля, они простираются далеко, насколько может видеть глаз. На полях стоят люди, заточённые в такие же прозрачные капсулы, что и я. Некоторых из них я знаю – это мои родные, друзья, подруги, знакомые, только Наташи и Ксении я не нахожу среди них… Изредка чья-то рука протягивается с неба и переставляет фигуру с одной клетки на другую. Те, кого она поставила на белую клетку, испытывают покой и радость – это заметно по лицам. Люди, стоявшие на клетках черных, мучились, метались в капсулах, стремясь порвать их и выбраться наружу, но не могли этого сделать. Некоторые «фигуры» передвигались только по черным или белым клеткам, некоторые постоянно переходили на поля другого цвета.
Вот гигантская рука подхватила меня и переставила на другую клетку, вокруг которой скопилось большое количество «фигур». Это были капсулы с людьми с головами животных – волков, собак, лошадей. Рядом со мной находилась капсула с заточенным внутри скорпионом – большим, размером с человека. Животное билось, извивалось в своей прозрачной тюрьме, стремясь прорвать её оболочку. Яд капал с изогнутого хвоста скорпиона… Очередное движение руки гигантского шахматиста переставило скорпиона ко мне. Ядовитый хвост сквозь оболочку капсулы прикоснулся к моей руке… Острая, невыносимая боль пронзила мой организм… Я рванулся – и почувствовал, что черная клетка подо мной исчезает, и я падаю куда-то за пределы доски. Поля вокруг меня закружились, меняя свой порядок, а я летел в этом вращающемся пространстве, увеличиваясь в размерах. Вот вся доска лежит передо мной, как на столе, на воздухе, и я – шахматист – могу переставлять фигуры сам… сам! Я сразу потянулся к фигуре скорпиона – и он снова ужалил меня. Рука дёрнулась, и я уронил все фигуры. Люди, заключенные в них, вырвались из капсул. Я же начал постепенно растворяться в чёрно-белом пространстве, таять, рассеиваться, как серебристая пыль, пока не ощутил себя пустотой...
Тут мои галлюцинации были прерваны резким толчком в бок. Это была сестра Ксения, которая, по-видимому, наблюдала за мной, пока я бредил, и решила вернуть меня в сознание.
– Приходите в себя, брат Сергий, – прошептала он. – Вы так кричали и махали руками, что всех вокруг разбудили… Больше я вам святое питие не дам. Рано вам еще истину знать.
Так вот в чем дело – в наркотике, который был подмешан в эту святую микстуру… Я неожиданно начал хохотать, ощущая, как вместе со смехом из меня клубами вылетает прежняя душа, уступая место новой. Новая жизнь, новая смерть, приветствую вас!
…Нет, я не строю иллюзий. Сотни раз ещё повторится прежнее – сны и явь, взлеты и падения, прозрения и ослепления, укусы скорпиона и содрогания сердца, потери любви, встречи с ненавистью, бредовые видения и предельная ясность мысли. И долго ещё буду я жить, смотреть на солнце, искать истину, совершать ошибки, и много раз еще поссорюсь с теми, кто любит меня, и встану на колени перед теми, кто виноват передо мной, и множество шагов совершу по этой земле.
Хорошо это? Плохо? Не знаю. Но это – жизнь, но это – правда, а значит, должен быть во всём этом какой-то скрытый смысл.
Пойму ли я его – не знаю.
Но он есть, и это – главное.
И Скорпион будет смотреть на меня из глубин космоса, и не будет больше злобы во мне – и в нём. Злобы не будет. Будет жизнь. Я живу – и этим я прав.
Это так.
Я верю в это.
Наконец-то я поверил… хоть во что-то!
Наконец-то…
Как спокойно.
Как ти-и-хо.