. . .
...Что можно представить, прочитав только два слова: «он улыбнулся». Какой разной может быть человеческая улыбка. Иной читатель удивится этим двум словам: что улыбаться, если, допустим, хочется плакать?.. Или что значат эти два слова, если они относятся к замышляющему убийство? Злорадство? Предвкушение мести? Или, быть может, горечь?.. Людей на планете несколько миллиардов. Вероятно, улыбок на ней бесконечное множество. Иные въелись подобно маскам. Иные появляются крайне редко и тут же гаснут. Иные освещают пространство вокруг себя подобно светильникам. Черты лиц не важны. Даже на самом безобразном лице будет отчетлива и понятна улыбка добра, и самое прекрасное исказится злом. Улыбка – проявление сердца, наполненного опытом души.
Иная улыбка незабываема. В ней проявляется, становясь зримым, незамутненное, невидимое до поры сокровище. Если бы люди забыли слова и общались одними улыбками, это было бы вернее. Потому что рядом с иной улыбкой блекнут любые слова. Может быть, ее можно выразить только музыкой. И даже художнику не всегда удается нарисовать ее в точности. Человек должен иметь внутренний опыт, чтобы ее понять и тем более повторить, на портрете или же на своем лице. И, повторяя, человек этот меняется. Он перенимает внутренний опыт другого, как свеча перенимает пламя от другой свечи.
Замкнутая улыбка тоже говорит о многом, равно как и притворная. Она говорит о том, что человек хочет скрыть. Может, он хочет скрыть свою ненависть. Может, не желает показывать боли. Какие-то черточки все равно его выдадут. Я художник, и поэтому знаю, о чем говорят лица. Художника-портретиста обмануть трудно. Мне как-то довелось писать портрет с одной дамы. Дама пришла ко мне в студию прямая, надменная, в соболях. Она и вовсе не улыбалась, даже из вежливости. Таких сажают на трон и пишут с них королев. И мне уже хотелось примерить на нее царскую диадему, как она вдруг улыбнулась, заметив одну из моих работ.
Это была улыбка презрения. «Ну да, безумный художник, что с него взять, - было написано на ее лице, - иного и ожидать нечего». – «Вас прислал ко мне ваш супруг?» - спросил я. Дама посмотрела на меня, и левая бровь ее поползла вверх. «Похоже, мой муж и вы – два сапога пара», - сказала мне эта бровь, и улыбка дамы приобрела оттенок иронический. – «Да, - сказала она, - это его идея». – «Вас, кажется, эта идея не вдохновляет?» - «Да нет, мне было бы забавно поучаствовать в таком эксперименте». – «Ну что ж… Садитесь сюда». – Я усадил даму, настроил освещение и взял свой блокнот для набросков. Дама смотрела на меня с сарказмом. «Если писать такое ее лицо, она станет моим смертельным врагом, - подумалось мне, - однако попробуем. Что мы теряем?..»
Я сделал набросок ее саркастической физиономии. За то время, пока я рисовал, ее лицо практически не изменилось. Набросок вовсе не был карикатурой, напротив, я старался работать предельно точно, почти академически. Закончив, я показал этот набросок ей. Она не ожидала такой откровенности. В глазах ее выразилась растерянность, сменившаяся, однако, нарочитым холодом, но я чувствовал, что под ледяной маской у нее все кипит. Она поднялась, закуталась в свои соболя и вышла, хлопнув дверью. Я уже собирался заняться другими делами, как минут через пять она снова позвонила мне в дверь и потребовала этот рисунок. Я отдал. В тот день она больше не появлялась. Я думал, она забрала рисунок только затем, чтобы его уничтожить.
Но дама явилась ко мне снова, дня через два. Теперь она держалась несколько напряженно, что особенно сказывалось в том, как порой непроизвольно подергивались ее плечи. Она будто хотела защититься, закрыться. «Зачем она пришла?» - подумал я. Дама заметила в прихожей зеркало и остановилась перед ним. Потом почувствовала на себе мой взгляд, ухмыльнулась, приняв независимый вид, и прошла в студию. «Ну что ж, давайте поработаем», - сказала она, усаживаясь на прежнее место без всякого разрешения. Я пожал плечами и взял свой блокнот.
На этот раз лицо дамы менялось каждую минуту. Я сделал несколько легких набросков. Вот она пытается напустить на себя безразличный вид. Вот она старается непринужденно улыбнуться, но у нее явно не клеится. Вот она мрачно уставилась в угол, но скоро отвернулась и снова пытается надеть на себя маску безразличия… - «Успокойтесь, - сказал я ей, - так невозможно рисовать, займите себя мыслями о чем-то одном, или давайте я поставлю музыку». – «Музыку? – переспросила она. – Но ведь тогда вы будете рисовать музыку, а не меня». – «Не думаю, чтобы то, что я нарисовал, было вами», - ответил я. – «Вы уже что-то нарисовали? Покажите». – «Может, не стоит?» - Но она решительно выдернула у меня из рук блокнот и стала рассматривать наброски. – «Да, вы правы», - наконец сказала она, то ли по отношению к наброскам, то ли по отношению к моим словам, что это не она.
«Вы любите музыку?» - спросил я ее. Она не ответила. – «А литературу вы любите, прозу или стихи?» - «Зачем вам?» - «Я бы включил вам вашу любимую музыку, если она у меня есть, или дал бы читать книгу, и тогда бы вы были больше похожи на себя. Лучше, конечно, музыку: если вы будете читать, я не увижу ваших глаз». – Она посмотрела на меня, раздумывая. – «А если поставить что-нибудь классическое?» - спросила она. – «Что именно?» - «Ну, Баха». – «Хорошо».
Я поставил ей Баха, и у нее через несколько минут сделалось скучное лицо. «Вы не любите Баха, - сказал я ей, - лучше я выключу». – У нее поднялся левый угол рта, выражая то ли досаду, то ли вынужденное согласие. – «Я читала в какой-то книге, что среди мужчин лучшие психологи – художники-портретисты», - заметила она. – «А вы сами не рисуете?» - спросил я ее. Она только фыркнула: «делать мне, что ли, нечего?» Меня вдруг осенило. Я покопался в своих дисках и поставил ей танго Пьяцоллы.
Сколько эмоций прошло по ее лицу, когда она его слушала! Брови ее то хмурились, то подрагивали, она кусала губы, глаза ее горели мрачным, страстным огнем. Она будто танцевала лицом это танго. Я теперь видел ее настоящую, ту, какой она была в своих мечтах, ведь именно в мечтах мы – это мы. Я написал ее, тот ее внутренний образ, который проявился вовне под воздействием музыки. Я художник, а значит, я счастливый человек. Потому что я умею воплощать мечты. А для этого требуется многое.
. . .
. . .
Есть остров посреди океана, хрустальный остров. В первый раз, когда ты попал туда, ты был совершенно один. Этот остров похож на айсберг, но не тающий. Может, он тоже дрейфует, и потому найти его сложно. Он похож на огромную друзу кристаллов, на кристальные башни, на крепость, на храм. В хрустале отражается солнце, а ночью хрусталь светится в темноте, тихо мерцает, очерчивая грани и сколы. Тогда кажется, что его составляет паутина звездных лучей посреди пучины неба и океана.
Внутри сплетаются хрустальные пещеры. В иной из них – незаметный вначале, небольшой потаенный секрет. Это может быть кристалл, поставленный в нишу, прозрачный, похожий на лотос цветок, зажженная кем-то свеча в каменном подсвечнике. Иногда кристалл освещен тонким лучом света, падающего из щели, местонахождение которой очень трудно определить. Иногда и вовсе не ясно, откуда идет свет. Медленно переходя из пещеры в пещеру, непроизвольно наталкиваешься на эти сюрпризы и понимаешь, что они здесь не просто так. Кто-то придал этим пещерам смысл, поселил в них Божество и служит ему. И тогда хочется наконец увидеть этого кого-то, и ты начинаешь его представлять в своем воображении. Может, это седовласый старец, может, ангел, а может, ребенок. А может, у него и вовсе нет ни пола, ни возраста, ни вида. Может, это странный дух этого места, но что-то говорит тебе, что это все-таки человек. И ты начинаешь его искать и идешь все дальше, все глубже. Но он, наверное, где-нибудь снаружи, молится солнцу.
И ты уже хочешь выйти отсюда, покинуть хитросплетения переходов, но вдруг оказываешься в просторном зале, сквозь купол которого просвечивает ясное небо. Посреди зала что-то сияет чистым, бело-голубым сиянием. И ты подходишь и видишь звезду. Она лежит на уровне твоего сердца на причудливом кристаллическом постаменте, и ты не можешь понять, где ее центр. Потому что она вся чистый свет и лучи, исходящие вовне. И ты понимаешь, что нет конца и предела у этих лучей и все вокруг до бесконечности заполнено ими. Ты вдыхаешь их свет, и свет пронизывает тебя. Он проходит насквозь, от сердца к лопаткам, сквозь лицо, сквозь глаза, напитывает каждый волос. И тогда ты чувствуешь, будто чьи-то ладони ложатся тебе на плечи. Ты понимаешь, что за твоей спиной стоит тот, кто здесь служит, тот, кого ты искал, но ты просыпаешься от прикосновения, пусть даже продолжаешь это прикосновение чувствовать. Ты уносишь в себе свет звезды и понимаешь, что не случайно хранитель пещер разбудил тебя.
...
. . .
Ты смотришь на него уже целых полчаса, а он все строит и строит эту башню, маленький мальчик, лет пяти, не больше, песок на пузе и на подбородке. А башня все рушится и рушится. Он поднимает маленькую пятерню и сосредоточенно смотрит, как стекает по пальцам жидкий песок. Песок капает каплями, капли наплывают одна на другую, шпиль все утончается и утончается, пока наконец не обломится. Он вздыхает и начинает сначала. Иногда после очередного крушения он садится, оперев локти о землю, ладони под щеки, и смотрит на недостроенную крепость. Фундамент крепости прочный, он долго рыл песок и проводил каналы, и строил насыпи, и он может просунуть руку по самое плечо в какой-нибудь внутренний переход. Второй этаж наряднее, с наплывами из мокрого песка. Это уже, наверное, даже не крепость, скорее готический собор или Саграда фамилия Гауди. Ребенок старательно обкапал все арки, крыши и балконы, и принялся за башни. Башни уже построены, кроме самой высокой. Она возглавляет сооружение подобно грот-мачте корабля. И вот именно она никак не хочет достраиваться. Она слишком тонкая, слишком изящная в своей верхней части, и по замыслу строителя должна быть еще выше и еще изящнее. Но замысел оказывается неосуществимым.
Ребенок поднимается с земли и начинает медленно обходить свое творение. Вид его задумчив. Должно быть, он пытается понять причину своих неудач. Но причина не в фундаменте и не во втором этаже, это ему ясно. Он аккуратно проковыривает в нижнем ярусе еще одно окошко, подправляет арку, потом оборачивается и смотрит на море. Солнце уже клонится к закату, ребенок щурится, глядя на блики в воде, против солнца начинают светиться ореолом выгоревшие короткие волосы на его макушке. Потом он снова отворачивается и идет к яме в песке, полной воды, что сам выкопал для строительства своего города, и снова набирает жидкий песок в горсть и поднимает ладонь над башней. Он медлит. После каждой капли он замирает и ждет в раздумье, и его состояние все больше напоминает медитацию. И вот наконец он вроде бы достигает цели, он отдергивает руку, чтобы следующей каплей не разрушить строения, и облизывает губы. Потом улыбается, даже тихо смеется, совсем тихо, про себя. Садится, отвалившись, на песок и предается созерцанию.
Тебе пора уходить с пляжа, скоро ужин. Ты оглядываешься в поисках родителей этого ребенка. Их нигде нет, они где-то в море, плавают с надувным матрасом. Обойдя стороной песочный город, построенный ребенком, ты идешь ополоснуться. Волны слегка усилились за время после обеда. Завтра утром на этом берегу уже не будет песочного города. Он бы и так, и без волн разрушился бы за ночь, и ребенок и сам забудет о нем и, может быть, завтра выстроит новый, а может, будет весь день собирать ежевику на холме или пойдет кормить щенков. А ведь так проходят вселенные. Одна за другой, не оставляя памяти о себе. Как капли дождя, как дожди. Как волны, как восход и заход, и снова восход. И каждая вечна, как день ребенка.
...
Он кидает в пень заостренную палку, это его «копье», и пень для него — мишень. Вокруг тишина, и легкий ветер мягко шуршит в траве. И он не сразу замечает, что на него смотрят. Чуть поодаль стоит кудрявая черноволосая девочка и внимательно наблюдает, как он упражняется. И он вздрагивает, заметив ее.
Девочка, видя, что ее заметили, направляется к нему. «Дай я попробую», - говорит она, беря у него из рук «копье». «Не так, неправильно, вот так держи,» - поправляет он ее руку. Она размахивается. Палка падает плашмя.
-Эх ты, - говорит мальчик.
-Будто бы у тебя сразу получилось, - отвечает на это девочка.
-Нет, не сразу, - признается он.
Она снова берет в руки палку. Палка летит уже ровнее, но до пня не долетает.
-Ближе подойди, - советует он. - У тебя размах слабый.
Но девочка упрямо остается на прежнем месте.
-Дай я тебе покажу.
Мальчик берет «копье», взвешивает его, уравновешивает и нацеливает на пень.
-Смотри внимательно, - говорит он девочке. Но она и без напоминаний смотрит во все глаза.
Он мечет «копье». «Копье» вонзается в траву у подножия пня.
-Недолет, - говорит девочка.
-Бывает, - соглашается мальчик. - Идею поняла?
-Вроде поняла.
Она целится палкой в пень.
-Подойди ближе, - снова говорит ей мальчик, но она не подходит.
Несколько раз «копье» падает примерно на полпути к пню.
Мальчик наблюдает, как девочка целится, как размахивается, и понимает, что она всерьез вознамерилась попасть этой палкой в этот пень. Она молча пытается достичь своей цели, и ее черные кудряшки даже взмокли на лбу.
-Отдохни, - говорит он ей. - У тебя рука дрожит.
Но она размахивается с разбегу и наконец попадает в пень. И с облегчением плюхается в высокую траву.
Он подходит к ней и слышит ее смех.
-Получилось, - говорит он.
-Ну да, - отвечает она, переводя дыхание и продолжая смеяться. - Тебя как зовут?
-Дима. А тебя?
-Евгения.
-Красиво.
Он хочет помочь ей подняться, но она не желает вставать и тянет его самого за руку упасть и поваляться на земле. Но ему уже пора домой. Он с сожалением прощается.
На другой день он все думает о той девочке. Он так бы хотел снова ее встретить... С этой мыслью он выходит из дома, долго идет по дороге в поле и наконец приходит на то место, где они с девочкой бросали «копья» в пень. И от восторга чуть было не кричит криком, но сдерживается, потому что девочка спит. Спит на земле, свернувшись калачиком в густой траве у подножия невысокого холма, ресницы ее подрагивают, из-под взъерошенной головы торчит худенький острый локоть. У него возникает искушение пощекотать ей нос травинкой, но вместо этого он опускается рядом на землю и долго, внимательно смотрит. Ветер колышет колоски и слегка шевелит черные кудряшки девочки. Мальчик замечает, как по высокому клонящемуся стеблю перед ее лицом ползет бронзовый жук. Он опасается, что жук свалится ей на голову, и осторожно снимает его со стебля, потом снова замирает в созерцании. Ему хорошо и спокойно, как и раньше в этих местах, но сейчас к спокойствию и удовольствию примешивается что-то новое. Солнце тихо опускается за вершины сосен. Наконец девочка морщит нос, будто собираясь чихнуть, переворачивается на спину и открывает глаза. Глаза мгновенно расширяются, присутствие мальчика для нее неожиданность, и она слегка подается назад.
-Ты чего? – спрашивает он. – Испугалась?
-Нет, - многозначительно говорит она.
-Ты давно здесь?
Она оглядывается вокруг и пожимает плечами.
-А ты здесь давно? – спрашивает она.
-Не знаю. Я сидел тут, пока ты спала.
-Я так и думала, что ты сюда придешь.
-Я часто сюда прихожу. Скоро солнце зайдет, а ты тут спишь. Тебя муравьи съедят.
Она смеется.
-Как это они меня съедят, они же маленькие?
-Растащат на мелкие кусочки.
-Глупости.
-А вот и не глупости. Хотя в наших лесах таких муравьев не водится. А в джунглях есть. Термиты.
-Как?
-Термиты. Проедают все насквозь. Даже железо.
-Ну да.
-И дом твой проедят, и тебя, будешь дырявая ходить.
Она уже откровенно хохочет. Он тоже начинает смеяться, и чтобы успокоиться, им требуется время.
-А что еще делают твои муравьи? – спрашивает она.
-Дерутся на мечах!
-Серьезно?
-Серьезно! На шести сразу!
-Ну да!
-У них шесть ног!
-Ну хорошо, но ведь на двух они ходить должны!
-Ну да… Ладно, на четырех.
-Нет, на шести! В двух руках у них по два!
-Тогда на восьми!
-Жуть… А голова у них одна?
-Одна.
-Для одной головы и одного меча хватит.
-Так ведь руки мешают! С мечами!
Оба представляют эту картинку и снова заливаются смехом.
-Поймай мне муравья, - отсмеявшись, говорит девочка. Мальчик оглядывается, но никаких муравьев поблизости не видит.
-Он маленький, он тебя укусит и потом потеряется, - говорит он. – Пойдем лучше, я знаю, в том болоте ужи живут.
Они поднимаются с земли и медленно идут к болотцу. Из болотца растут камыши, уже потемневшие, но крепкие. Камыши медленно качаются под ветром.
-И где твои ужи? - спрашивает девочка.
-Затаились. Тише.
-А разве они не глухие?
-Нет же, тише... Сядь сюда.
Они садятся в траву и смотрят в воду, полную водорослей. По воде скользят водомерки. Еще какие-то жучки плавают под водой и цепляются за стебли камышей. Красненькие шарики с ножками, мелкие, - непонятного вида водоплавающие — то и дело пересекают небольшую заводь. Мальчик трогает воду рукой.
-Теплая, - говорит он.
Они продолжают наблюдать за жизнью мелководных тварей. Над камышами летают стрекозы, тоненькие, в черно-голубую полоску, иногда с радужным отблеском и блестящими глазами. У некоторых из них крылышки окрашены в синий цвет.
-Это стрекоза-красотка, - шепотом говорит мальчик, показывая на одну синекрылую.
-А где твои ужи? - спрашивает девочка.
-Утопли.
-Ты серьезно?
-Нет, конечно. Ползают где-то. Будем ждать?
-Да.
Они снова смотрят на воду. Жизнь в воде завораживает их, и они теряют чувство времени.
Наконец будто волна движется вдоль берега. У основания ее видны два желтых пятна.
-Вон уж плывет, - шепчет мальчик.
Девочка напряженно смотрит.
-Ну да, - говорит она, когда уж скрывается в камышах.
-И как тебе?
-Интересно.
-Они хищные.
-Откуда ты знаешь?
-Видел. Тут однажды уж жрал лягушку, а лягушка торчала из его пасти и вопила.
-И он не подавился?
-Не подавился.
Они еще какое-то время сидят у воды. Наконец мальчик говорит:
-Ну что, пойдем?
-Пойдем.
Поднявшись, они идут в сторону того холма, где мальчик встретил девочку. Ему хочется взять ее за руку, да только он думает, что он уже взрослый, чтобы ходить с кем-то за ручку. Он оборачивается к девочке на ходу и рассматривает ее лицо, благо она к нему не поворачивается, а поднимает взгляд к небу.
-Я раньше не замечал, что глаза у тебя зеленые, - наконец говорит мальчик.
Девочка исподлобья смотрит на него:
-Это что, имеет значение?
-Нет. Просто красиво.
-А меня обзывали из-за зеленых глаз. Змейкой.
-Ну и дураки.
Холм остается позади, впереди пыльная летняя дорога посреди поля, вдалеке виднеются многоэтажки города. «Неохота возвращаться домой», - думает мальчик. Он оборачивается и смотрит, как красное, раздувшееся солнце садится за деревню.
-Каникулы скоро кончатся, - грустно говорит он.
...
В тот день ты не смотрел в окно с самого утра: за окном шел дождь. Ты знал, что ничего там не увидишь, кроме сплошной серой пелены. В этом городе с человеческим именем Питер дожди шли то и дело, но обычно короткие, однако этот дождь длился со вчерашнего вечера. Ты гостил здесь у родственников и вместо того, чтобы бродить по городу, вынужден был сидеть дома: дождь был сильный. Ты слушал шум дождя и под него читал книгу. Странная книга, про войну ангелов, ты отыскал ее на полке. Близилось время обеда, ты отложил книгу и уже полностью переключился вниманием на шум дождя. Ты был в доме один, родственники уехали на двое суток. Они оставили тебе в холодильнике какую-то еду, и ты пошел на кухню ее разогревать. И тогда ты в первый раз за весь день посмотрел в окно. С неба лились потоки. Как в той самой войне ангелов, про которую ты читал. Струи дождя били по листьям деревьев. А во дворе на скамейке сидел человек. И это тебя изумило.
В том самом дворе-колодце, образованном серыми стенами домов, в сыром и гулком дворе, полном дождя, полном звуками отдающихся эхом капель. Скамейка стояла довольно близко к твоему окну на втором этаже, и ты мог даже рассматривать его лицо. Это был мужчина лет двадцати восьми-тридцати, не больше. Он сидел, немного наклонившись вперед, слегка опустив голову, будто в глубокой задумчивости. Голова его была непокрыта, плащ без капюшона и даже воротник не поднят, и ты будто на себе чувствовал, как капли дождя стекают ему за ворот. Должно быть, он чувствовал холод, он охватил руками себя за плечи, но не двигался. Одежда его промокла насквозь. Давно он тут сидит? – подумал ты.
Ты отошел от окна. Разогрел обед, поел, взглянул на часы. Половина третьего. Родственники вернутся завтра к вечеру. А пока ты в доме хозяин, в сером от полумрака доме, с книжным шкафом, магнитолой и неработающим телевизором, с цветами на окне, которые надо полить. Но влажность и так слишком большая, как бы не залить их, подумал ты, лучше не поливать. Ты снова взялся за книгу, но человек за окном не давал тебе покоя.
Прошло часа полтора. Все так же лил дождь, сумрак в доме немного сгустился, но ты не зажигал света. Ты непроизвольно перевел взгляд от книги на окно и вспомнил о том человеке. Он, наверное, давно уже ушел, подумал ты, подходя к окну. Но он сидел на прежнем месте, почти не изменив позы, только чуть больше склонился вперед. Ты видел его полузакрытые глаза, лицо его было спокойно. Создавалось впечатление, будто он задремал. Но в лице его что-то неуловимо изменилось, может, напряглись брови, слегка дрогнули губы, и он слизнул с губ дождевые капли. – О чем он думает? – подумал ты. – И что он делает здесь? Забыл ключи от своей квартиры? Или пришел к кому-то, а того нет дома? Но в таком случае он бы пошел в магазин или в кафе. Может, его бросила девушка? Может, он ждет кого-нибудь, но кого можно ждать на улице в такой дождь?.. – Ты видел, как струи дождя стекают по его лицу, как долго все это длится, подумал ты. Какой смысл ему так сидеть? Зачем? Может, выйти к нему? – Не надо выходить, - вдруг сказал тебе тихий, но отчетливый голос. – Помешаешь. – Ты иногда слышал в своем сознании этот голос, и голос всегда оказывался прав. И ты неожиданно успокоился за того человека. Значит, зачем-то ему так нужно. Это его жизнь. Ты продолжал наблюдать, но уже не допытывался, что он может чувствовать и думать, что в нем происходит, и он становился для тебя каким-то символом, знаком судьбы, возникшим на пути.
Ты стал понимать его как некий образ этого города, города с человеческим именем Питер. Не такой помпезный, как Медный сидень, но не менее значимый. Как часть души этого города, чувствующую, существующую в этих пространствах и временах, в лабиринтах домов и улиц, в сыром холоде стен. В наступающих сумерках тебе казалось, что фигура за окном все больше сливается с дождем и вот-вот исчезнет. Но человек не исчезал, он был неподвижен, задумчив по-прежнему, будто и вправду превратившись в символ, загадку, вроде сфинкса. И теперь ты спрашивал не «зачем он тут сидит?», а «зачем он пришел в мою жизнь?», и пытался найти ответ. Этот образ, присутствие этого человека было тебе подсознательно нужно, оно занимало в твоей судьбе какое-то место, и ты начинал это понемногу осознавать, осознавать, что он значит для тебя. Какое-то проникновение в обыденное течение событий иной реальности, какой-то мир, непонятный, неведомый, соприкоснувшийся с твоим собственным, еще не до конца сформировавшимся, юным миром. Тот мир чувствовался более зрелым и наполненным, дающим. Ты начинал понимать нечто, пришедшее извне, даже не от конкретного человека, ибо у него могли быть какие угодно мысли и чувства, но от вечности, от чего-то непознанного, великого, что обратило на тебя свой взгляд и хотело с тобой сообщаться.
Стемнело, но человек за окном не уходил, ты знал, что он не мог уйти. Дождь не кончался. Зажглись фонари, окна. Деревья глухо шумели, и на минуту твоего слуха достиг странный, тянущий звук, какой-то отголосок, какие порой слышатся в городах. Тебе вдруг показалось, что тот человек не может уйти из-за тебя. Из-за того, что ты вот так стоишь у своего окна и на него смотришь. Что ты его держишь. Да, он не может просто встать и уйти, потому что он символ, он стал твоим образом, частью твоей судьбы. Из чужих судеб невозможно просто встать и уйти. И потому ты должен отвернуться от него. Закрыть глаза. Отойти от окна. Чтобы дать ему возможность раствориться, исчезнуть. Но он навсегда останется в твоей памяти…
...
Ты сидел на бревне, прислонясь спиной к освещенной солнцем, теплой стене кирпичного дома, и смотрел, как ветер шевелит траву и цветы в садике. Желтые мохнатые одуванчики, белые нарциссы, похожие на головки невест в венчиках. Две дорожки из гравия изгибались к маленькой площадке, на площадке стояла античная колонна, вернее, две, одна на другой. Нижняя, короткая, с рогами-волютами служила подставкой для изящной, тонкой колонны, украшенной рельефом на историческую тему и коринфской капителью. Нет, здесь никто не умирал. И никто не увековечивал свой триумф. Обычный маленький садик при обычном доме, полный жизни цветущих растений.
А ты почему-то думал о павших воинах. Почему? Может быть, потому, что было начало мая и недавно отметили День Победы. Ты испытывал странные чувства по отношению к той войне. Ощутимую горечь, грусть, встающую волной, которую ни с чем не сравнить. И глубокое желание, чтобы той войны никогда не было. Почему-то ты чувствовал ее в настоящем времени, ту войну. Порой ты даже желал бы сам родиться тогда и пойти на фронт. Чтобы погибнуть вместо кого-нибудь неизвестного.
Ты видел ту войну как столкновение предельно низших и предельно высоких сил, столкновение их в самом человеке. Ты видел так, не зная ее. И взойдя на свою вершину, и достигнув самого дна продолжать жизнь уже невозможно. Если бы ты был участником той войны и уцелел, ты бы ее не вспоминал. Само воспоминание потребовало бы предельного напряжения, потребовало бы смерти.
Нет, ты вовсе не искал там чего-то настоящего. Если бы искал, ты испытывал бы воодушевление, а не горечь. Ты мог прочувствовать до конца, что такое мужество перед смертью. Но горечь наступала, потому что наступала смерть. Чужая смерть. В своей ты бы мог найти выход.
И ты понимал, что самое лучшее, самое высокое и чистое на этой земле кончается. И тебе не было утешением, что оно должно продолжаться в иных мирах. Ты был подростком и был увлечен жизнью. Смерть казалась тебе несправедливостью, - смерть вообще, как таковая.
Мы все строим на пустоте, из пустоты. И в том наша воля, наше достоинство и величие. В том, что мы утверждаем, когда все рушится. В том, что мы ищем, когда искать бессмысленно. В том, что мы рождаемся, чтобы пройти еще один круг.
Никто не придаст нам смысл, кроме нас самих. Никто не придаст смысл и нашему делу, кроме нас. И когда человек обретает смысл в своей жизни, он обретает его из себя, и ничто вовне его не поддержит. Ибо все исчезает, все переходит из одной формы в другую, и это участь вселенных. Человек не избежит этой участи, даже придав себе смысл, даже будучи богом. Быть богом значит быть тем, что есть, и смириться с тем, что есть. Боги строят из пустоты, но они строят.
И тогда расцветают цветы. Расцветают миры созвездиями огней. Ибо ими движет Вечная Воля, вечная воля строить и создавать, и рождать, и возрождаться. И мы тоже не можем не творить, не рождать, не возрождаться, ибо на что нам тратить нашу вечность? И мы придаем вечности смысл, создавая. И вечность придает смысл созданному. Но мы ненасытны. Нам этого мало. И оттого мы плачем.
Мы хотим удержать. Мы говорим: «Зачем что-то делать, если оно будет разрушено?» Мы хотим чего-то незыблемого и неразрушимого, и хотим назвать это истиной. Мы пытаемся поймать что-то ускользающее и не видим того, что есть. Потому что мы ненасытны и нам мало этого, мы хотим большего. И когда мы обретем большее, нам и оно тогда покажется слишком малым.
Мы стремимся стать богами, не понимая, что уже являемся ими. Ведь дело не в том, имеем мы больше или меньше, можем больше или меньше. Боги строят из пустоты, и мы из нее строим. Боги любят, и мы тоже способны любить. И боги не всемогущи, равно как и мы. Но мы думаем, будто удовлетворимся, сравнившись мощью с богами.
Всемогущ тот, кто использует все данные ему силы в данном ему пределе. Кто до конца исполняет свой долг. Кто преображает данное ему во владение пространство жизни и мира. И его силы не хватит, чтобы распространиться на большее, в большем он будет бессилен.
Мощь, потраченную на битву, можно было потратить на созидание, думал ты. Можно было потратить на любовь, на дар. Но и война не исключает любви и даров. Их только не остается на земле. Они сразу уходят в вечность. И кроме нее, кроме этой вечности ничего нет. Ты смотрел на качающиеся под ветром цветы, которые завтра уже отцветут. Эти цветы, кому они несут свой дар? Солнцу, пространству, мирам? Дар солнца цветку и дар цветка солнцу равновелик, ибо он – жизнь. Дар Бога человеку и дар человека Богу равновелик…
Так думал ты, будучи ребенком. И не знал, что Бог прекрасно Понимает, что Делает. И нет пустоты, нет бессмысленности, нет смерти...
. . .
Холодный, промозглый апрель, плоская пустошь, окруженная редкими тонкими деревцами, деревца порой растут и из могил, заледеневших прямоугольников без оград, и гравийные дорожки расчерчивают кладбище на секторы. Холм на одной из могил покрыт почерневшим снегом, в изголовье холма стоит надгробный камень, неровный, красноватый, чем-то напоминающий остановившийся в своем движении костер, камень поставлен прочно, внимательно, и у подножья его и на его поверхности тускло блестит лед. Этот обломок привез с места происшествия один из товарищей погибшего, который тоже там был. У могилы двое посетителей. Одна из этих двоих женщина в теплом полупальто, с капюшоном на голове, и темная ткань капюшона оттеняет ее изящный профиль. Опустив голову, она медленно прохаживается взад и вперед по маленькому гравийному прямоугольничку вокруг могилы, руки ее скрещены на груди, так, что кажется, будто ей холодно или же тяжело от собственных мыслей, она то и дело останавливается, слегка теребит замерзший гравий носком ботинка, и тогда выглядит особенно погруженной в себя. Спутник же ее остановился напротив надгробия и стоит так уже достаточно времени, о чем-то задумавшись. На вид ему лет сорок семь-пятьдесят, он слегка сутулится, но в посадке головы его видится что-то благородное, хоть и мягкое, спокойное. Голова его непокрыта, но воротник пальто высоко поднят.
-Ему было тридцать девять лет, - наконец сказал мужчина, глядя на камень, хотя на камне не было выбито ни имени, ни даты.
-Через месяц с небольшим ему бы исполнилось сорок, - отозвалась женщина.
-Да, я помню.
«Я знаю, почему Гвиневера полюбила Ланселота, - печально подумала женщина. -Потому что Ланселот ничего не требовал и ни на что не претендовал».
Она зябко поднесла ко рту руки в тонких перчатках и подышала на них, потом плотнее натянула края капюшона.
«Сначала я думала, что он просто сильный и надежный человек. Но теперь я понимаю его лучше. В его душе было нечто подлинное, нечто тонкое и возвышенное, что только подкрепляло его силу. Он хотел любить, а не покорять. И я готова была покориться…»
-Скажи, вы все-таки любили друг друга? – вдруг спросил ее муж. – Не думай, я не подозреваю тебя в измене…
Она на минуту подняла на него глаза и снова задумалась.
-Он был рыцарем и почитал верность, - сказала она. – И он был верен нам обоим. Нашей с тобой верности друг другу.
«Он был прав, что ушел из моей жизни. Иначе я бы металась между двумя любимыми людьми, как известная героиня Джека Лондона. И непонятно, чем бы все кончилось…»
-Я люблю тебя, - сказала она мужу.
-Я знаю.
-Но я не могу не любить его. И не могу о нем не помнить.
-Я понимаю тебя. И я сам тогда вас познакомил.
-Ты не препятствовал нашему общению.
-Я знал, что он не перейдет за границы дозволенного. Признаться, я больше был уверен в нем, чем в тебе.
-Ты рисковал.
-Возможно. Но мне хотелось, чтобы все сложилось иначе.
-Он все-таки был прав тогда, что уехал, - сказала она и подумала: «Мне казалось тогда, будто что-то еще могло продолжаться, но теперь я знаю, что просто не сумела бы устоять». – Сильный человек, - добавила она.
-Он был самым близким моим другом, - услышала она слова своего мужа. – Мне очень тяжело от того, что он погиб. Мне его не хватает.
-Но ведь вы не так уж часто общались.
-Между прочим, после того, как ты с ним рассталась, я с ним продолжал переписываться, вплоть до его смерти.
-И ты знал, куда он переехал?
-Да, знал.
-Ты не ездил к нему?
-Нет, к сожалению. Сейчас я и вправду очень жалею об этом.
-Ты можешь дать мне почитать вашу переписку?
-Могу, пожалуй. Ничего секретного в ней нет. Тем более что о тебе мы мнениями не обменивались.
Она решила, что на кладбище язвительность неуместна, и потому ничем не ответила на последние слова мужа, тем более, что интонация этих слов была скорее доверительной и печальной. «Он и вправду любил его, - подумала она про мужа. – И, похоже, оба были совершенно чужды ревности. Это из-за меня все пришло к такому концу…»
-Прости, - вдруг сказал ей муж.
Она удивленно взглянула на него.
-Я не должен был подвергать тебя такому искушению, - продолжал он. – Но я и не думал никого испытывать. Я просто хотел, чтобы мы дружили, все трое. Ты не знаешь, как много он для меня значил. Для меня, в сущности, книжного человека, любителя и сочинителя легенд это было то же, что найти в реальной жизни своего героя. Мне хотелось приобщить тебя к нашей с ним дружбе, я думал, это способно тебя обогатить. Наверное, это было наивно. Но для меня оно имело слишком большую ценность. А потом я увидел, чем все обернулось. Если бы вы захотели быть вместе, я бы тебя отпустил. Но он действовал решительнее… Я ошибся, не рассчитал. Прости. И пусть он тоже простит меня. Мне надо было понимать некоторые вещи.
Она отвернулась и отошла к надгробному камню и там наконец дала волю слезам.
Ее потрясло величие дружбы между этими двумя мужчинами, только что ей открывшееся. И теперь она обвиняла во всем только себя, обвиняла себя в том, что оказалась тем слабым звеном в их отношениях, которое дало трещину. Если бы он не уехал, он бы сейчас жил, в конечном итоге он расплатился за чужие ошибки жизнью…
...
. . .
«Я видел рождение сверхновых. Они расцветали подобно гигантским светящимся цветам. Я был беспредельным пространством. Космос был мною, и я был безграничной звездой. Светила и планеты пронизывали мое существо и роились в нем. Ибо огненный вихрь не унес меня в небытие. Он пропал, скатился с меня и исчез. Остался только я.
Я пребывал среди планет и светил, я был вместилищем их, бескрайним сознанием и бытием. Миры входили в меня и неслись в пространстве, и в то же время не двигались. Ибо то была вечность. Бесконечное пребывание. Существование в Нем, в космических одеждах Его, в беспредельности.
Но постепенно я стал вспоминать. Вспоминать, как пришел сюда. И меня охватила тоска по Земле. По той Земле, что так нуждается в помощи, что полна криков и боли. Крик и боль коснулись моего сознания. И я полетел к ней, к этой несчастной планете.
Переход был мгновенным. Я увидел нечто, похожее на черную пиявку, на сгусток черного нечистого вещества, и это нечто мчалось по дороге. Это был легковой автомобиль. Его мотало во все стороны, благо дорога была пуста, это был какой-то пригород, поселок, а не автострада. И за рулем сидел водитель, скотски пьяный. Он гнал со всей скоростью. И впереди показалась автобусная остановка. Обычный навес, какие бывают в поселках. На остановке стояла кучка детей. Почему-то я знал, что это детдомовские дети. И пьяный мужик за рулем врезался в этих детей, потом поддал газ и помчался дальше. И у меня по сердцу прошла их боль, их ужас и изумление.
Я уже был здесь, рядом с ними, был в теле огня, мгновенном и динамичном, и видел других, таких же, как я, в таких же огненных телах, и все мы вились над умирающими и видели их души. Их души страдали, их тела умирали от боли. Я бросился к девочке лет шести, не больше, у нее была раздавлена грудная клетка. Попытавшись войти в ее тело, я почувствовал ее боль и перенес боль на себя. Душа ее забывалась. Душа, ничего не знавшая в жизни, желавшая опыта и роста, счастья, любви... И вот эта возможность пресеклась. Пресеклась возможность земного воплощения. Не мне упрекать или судить силы Судьбы. Я мог только оплакать. И душа моя изливалась в плаче, и плач был прозрачен и очищающ. Он окутывал уходящую душу, и душа успокаивалась во сне. Она лежала у меня на руках и улыбалась. И я знал, что она тоже видит рождение сверхновых. Но иначе, чем это видел я. В ее состоянии было что-то теплое, домашнее, - воспоминание о цветке на окне, о плюшевом мишке... Это была первая душа, которую я проводил на Небо. Детская душа...»
. . . .
Сентябрь, воскресенье, прекрасный солнечный день. И он, прижавшись лбом к стеклу, смотрит из окна, как на улице опадают листья. Он должен сидеть дома весь день, а родители с утра ушли и вернутся, должно быть, только под вечер. Ему запретили выходить на улицу, он наказан.
Он еще ребенок, и взрослые вправе его наказать. Но его это возмущает, и он оспаривает их право тем, что доводит наказание до крайности. Он оскорблен. Ему все равно, что с ним происходит.
Он отходит от окна и начинает листать книжку. Но книжка не увлекает его. Уроками заниматься тем более не хочется, воспоминание об учебе вызывает тошноту. Он делает несколько кругов по комнате, совершенно бесцельно, как заключенный. Потом садится на диван. Смотрит на часы. Большие старинные часы показывают десять утра. Он следит, как качается маятник. Маятник ходит из стороны в сторону, и мальчику начинает казаться, будто маятник движется неравномерно, то замедляясь, то ускоряясь. Тиканье часов тоже кажется неравномерным, то громче, то тише. Он начинает замечать, как перемещаются стрелки. Минутная стрелка переходит к новой черте не постепенно, но резко дергаясь и подпрыгивая. Часовая будто стоит на месте, но и за ее движением можно наблюдать. Он залезает на диван с ногами, охватывает руками колени и продолжает не отрываясь смотреть на часы. Несколько минут он следит, как перемещаются стрелки. Потом закрывает глаза. Под закрытыми веками в негативе очерчивается циферблат и часовой короб. Он открывает глаза и видит, что в стекле часов преломляется солнечный луч, доползший туда от окна по стене. Он смотрит на циферблат. Половина одиннадцатого. Он снова закрывает глаза, утыкается головой в колени и пытается ни о чем не думать.
Проходит достаточно времени, и часы начинают бить. Одиннадцать. Мальчик поднимает голову и прищурившись сверяет время. Ему было тепло и темно внутри себя, кажется, он даже задремал. Но ноги его затекли, хоть он не хочет менять положения. Ему становится интересно.
Уже без четверти двенадцать, когда он слышит звонок в домофон. Он колеблется, но потом все же поднимается и идет к двери, идет медленно, разминая затекшие ноги. Он снимает трубку и слышит голос девочки.
-Это ты? Привет. Пойдем гулять?
-Мне запретили, - говорит он.
-Почему?
-Я с урока сбежал. Не хотел ее видеть.
-Кого?
-Училку. Она Мишку обидела. Я на ее уроки больше не буду ходить.
-Тебя накажут.
-Ну и пусть.
Минутная пауза, и после молчания:
-Открой дверь, я сейчас к тебе приду.
Девочка входит в дом и осматривается.
-Твоих никого нет?
-Никого.
-И дверь ты открыть можешь?
-Могу.
-И не гуляешь?
-Я слово дал.
Она смотрит на него с явным уважением, как на почетного пленника в этих четырех стенах.
-А где твои?
-На дачу ушли.
-На весь день?
-Наверно.
-И давно ты так сидишь?
-С утра.
-Завтракал?
-Ну их… - невпопад отвечает он про родителей. Это значит: «Назло им не завтракал», и девочка прекрасно его понимает.
-Они тебе еду оставили?
-Ну их, - повторяет он. – И без них проживу.
-У тебя тут на плите яичница. Иди ешь.
-Не хочу.
Но девочка ставит разогревать сковородку.
-А что там эта училка?
-Говорить о ней не хочу. Не спрашивай.
-Она что, злая?
-Ну ее.
-Она тебе двойки будет ставить, за непосещаемость…
-У тебя там горит, - говорит он. – И дым идет.
-Ой!
-Угольки, - смеется он, посмотрев в сковородку.
-Я тебя сейчас этим накормлю, если будешь смеяться! – выразительно говорит девочка.
-Ну-ну, корми.
-Да тут еще немного осталось нормальной яичницы, - присматривается к сковородке девочка. – Хотя лучше я тебе сделаю бутерброд.
-Ты бы лучше тут ничего не трогала, - говорит он серьезно. – И бутерброды я сам умею делать. На вот тебе мандарин.
-А сам будешь?
-Буду.
Девочка чистит мандарин, разламывает на дольки и кладет перед ним:
-На, бери.
-Ты тоже.
-Где у тебя хлеб? – спрашивает девочка. Он показывает. Она достает батон и начинает его пилить тупым ножом. Он не знает, где взять другой нож, и потому молча наблюдает.
-Поставь чайник, - говорит она. Он снова зажигает горелку и ставит.
-Вот это ты у меня съешь, - говорит девочка, намазывая толстый слой масла на страшную, неровную горбушку.
-Тоже мне мамочка.
-Давай-давай, ешь. Ну а что остается делать, если твои родители такие плохие и не заботятся о собственном ребенке.
-Неправда, они хорошие! – вдруг с жаром принимается он защищать родителей. – Они хорошие. Просто они ничего не понимают.
-Ну ладно, пусть они хорошие. Но они и вправду ничего не понимают, - соглашается девочка. Он усмехается, хочет было возразить, но молчит.
-Чайник кипит, - говорит он. – Ты чай будешь? Тут где-то печенье было. Держи.
Чай пьют молча. Потом девочка хочет вымыть чашки, но мальчик их у нее отбирает и сваливает в раковину.
-Пошли в комнату, - говорит он. –А лучше на балкон.
По дороге он сгребает со стола крышку от кастрюли, и на балконе выставляет ее перед собой.
-Смотри, я рыцарь, - говорит он, представляя крышку щитом.
-Где же твой меч? - спрашивает девочка.
-А ты подумай.
Девочка оглядывается. К балконному окну прицеплено несколько павлиньих перьев, и она берет одно из них.
-На, вот твой меч, - подает она перо мальчику.
-Не так надо, - говорит он. - Ты дама, вот и посвяти меня в рыцари по всем правилам. А то говоришь так, будто я свой меч где-то на дороге посеял.
Девочка щекочет ему нос пером, и он смеется.
-Ну хватит уже, - отмахивается он. - И это все, на что ты способна?
-Но это же перо.
-Это оружие Света.
-И как им сражаются?
-Оно переливается, видишь? Ловишь луч света и пускаешь врагу в глаза.
-Но ведь это не зеркало.
-Это волшебное перо. Когда надо, оно светится и даже пылает.
-Покажи.
Мальчик берет перо и сощуривается на него. Потом выставляет его через балконное окно на улицу. Снова подносит к лицу и говорит:
-Он только при врагах светится. Сейчас светиться не будет.
-А враги страшные?
-Не-а.
-Как та училка?
-Наверно. Вернее, она не враг. Она их служанка. Ну ее.
-А у Света есть служанки?
-У Света есть Служители. И воины. И много еще кого.
Они болтают на эти темы уже битый час, и близится время обеда. Солнце начинает уходить с балкона.
-Пошли на кухню, ты голодная, - говорит мальчик девочке.
На кухне он ставит чайник и делает ей такой же страшный бутерброд, как она ему делала утром.
-А что ты себе не делаешь? – спрашивает она.
-Я яичницу доем.
-Ее же невозможно есть.
-Ничего, я люблю поджарки.
Он ковыряет вилкой горелую яичницу, и девочка с сомнением смотрит на него.
-Угольками одни драконы питаются, - наконец говорит она.
-А я и есть дракон. Не веришь?
Закипает чайник.
-А почему ты дракон? - спрашивает девочка.
-А меня заколдовали. Боялись меня.
-Кто?
-Колдуны.
-А что ты им сделал?
-Дрался с ними. Они же зла хотели.
-Оружием Света?
-Да.
-И они тебя победили?
-Не знаю.
-Как это не знаешь?
-Быть драконом еще не значит быть побежденным.
-И что ты дальше будешь делать?
-Опять драться. У дракона силы больше, чем у человека.
-Пошли подеремся.
-С тобой? Ты же дама. И ты не колдун.
-А я проверю, как драконы умеют драться. Чтобы тебе потом проще было.
-Да я уже дрался. Зачем проверять?
-А я, может, сильнее тебя.
-Ну и что? Ведь ты мне не враг.
-Я тебе помогать буду.
-Помогай. Разрешаю.
-Где твои колдуны?
-Вон бегают, - указывает он на свои тапочки.
-Ты их в тараканов превратил?
-Сами превратились.
-Дай я их пну.
Они гоняют по всему дому тапочки, потом начинают кидаться подушками. Часы бьют пять вечера, потом пять с четвертью, потом половину шестого... Завалившись на диван, мальчик и девочка отдуваются, их просто разносит от смеха. Во входной двери поворачиваются ключи. Они вначале не слышат их.
В дом заходят родители мальчика, гремят лопатой и граблями, ставят на пол ведро с картошкой. Зовут сына:
-Иди помоги.
Мальчик еще дуется на них. Он не хочет выходить им навстречу.
-Ну вот, вырастили лентяя, - говорит отец. - А это еще с тобой кто?
-Женька, - отвечает мальчик. Девочка делает реверанс.
-А тебе родители разрешили? - спрашивает у девочки отец мальчика.
-Разрешили.
-Какой у вас телефон? Я им позвоню.
-Я сама позвоню.
Девочка идет к телефону. Мальчик, сникший, следует за ней.
-Тебя ругать будут? – спрашивает он вполголоса.
-Нет, мои не будут.
-Правда?
-Правда.
Девочка набирает свой номер и говорит в трубку:
-Мама, я тут у Димы задержалась. Скоро уже иду.
Она начинает собираться. Мальчик грустно смотрит на нее. Потом открывает ей дверь, провожает.
Уже оказавшись на лестнице, девочка приоткрывает с той стороны входную дверь и говорит ему шепотом в образовавшуюся щелку:
-Когда тебя в другой раз накажут, звони мне.
-Хорошо, - так же шепотом отвечает он.
...
...
Двое идут под дождем по улице взявшись за руки, подростки, мальчик и девочка. Оба по молодости не любят зонтов, и капюшонов тоже не любят. Дождь льет, крупный апрельский дождь, даже какой-то веселый, хоть на улице сумрачно, и под ногами лужи. Мальчик и девочка подходят к крыльцу магазина. У входа в магазин сидит маленький полосатый котенок, даже не рыжий, а скорее розовый, весь мокрый. Мальчик сгребает котенка в охапку и смотрит на девочку. Она улыбается, глядя на котенка, и хочет погладить. «Пусть это будет моя душа», - думает мальчик про котенка.
-Это тебе, - вручает он девочке котенка. – Нравится?
-Да, очень.
-Возьми его себе. У меня был такой в детстве, да только погиб, - говорит он. – Ударило током в подвале. Мне было очень грустно без него.
-Как его звали?
-Просто Рыжик.
Девочка расстегивает куртку и запихивает котенка себе за пазуху. Он согревается там, урчит.
Они приходят в дом девочки, и она наливает котенку молока.
«Надо сказать ей, что я ее люблю, - мальчик задумчиво смотрит, как Рыжик лакает из миски. – Все-таки я старше, и я мужчина. Только не сейчас. Сейчас не получится».
-Я в этом году закончу школу, а тебе еще два года учиться, - говорит он.
-Я не буду учиться.
-Не говори глупостей.
-Я правда не буду учиться. Давай уедем куда-нибудь, когда ты закончишь школу. На северный полюс.
-Что северный полюс. Давай уж тогда на Марс.
Оба тихонько смеются, и вдруг девочка неожиданно, легко трется носом о его щеку. Он смотрит на нее в изумлении:
-Ты чего?
-А ты чего?
Он отворачивается, чтобы скрыть покрасневшее лицо, и закусывает губу. Сердце его как-то странно, сильно колотится.
-Прости, - говорит девочка.
-Разве за такое извиняются… - тихо говорит он, не оборачиваясь.
Когда он наконец взглядывает на нее, то видит, что она тоже стоит отвернувшись и кусает губы.
-Ты только не плачь, - говорит он. Ему жалко ее до боли, он внутренне порывается ее обнять, но вместо этого стоит, будто окаменев.
-Не буду. – Она упрямо смотрит в одну точку, чтобы сдержать слезы.
-А помнишь, как мы «копьем» в пень бросали… - он что-то вспоминает, пытается ее развеселить, отвлечь, и она постепенно успокаивается. Ему тоже на минуту становится легче, но он понимает, что больше так нельзя, не надо, ему не хочется так. Он не может больше вести легкую беседу. «Надо сказать тебе, что я тебя люблю», - думает он, но говорит о другом:
-Мне порой снятся разные города. Но один город мне снится особенно часто. В этом городе много церквей. Много музеев, театров... Там интересно. Это какой-то очень большой город, я всего и не знаю, и не видел. Только бывал на нескольких улицах, смотрел пару спектаклей, слушал один концерт, очень красивый... В музеях тоже был, и не в одном... Там так много людей... Целые толпы. Не то, что в нашем городишке. И все люди с глазами. Так смотрят, что не по себе становится. Тем не менее я думаю, что это реальный город, что он действительно где-то есть. Я еще ни разу не был в этом городе, если бы побывал, я бы вспомнил.
-А ты можешь описать какое-нибудь место?
-Да. Вот, например. Большой храм, белый с золотом, вокруг правильные прямоугольные газоны с травой, между ними дорожки. Площадка, на площадке памятник, кажется, какому-то царю. Если пойти наверх, перейти улицу и немного углубиться, там будет проход, во дворе за ним какие-то невысокие старинные дома, перед домами рядами цветут розы. Там на заднем дворе еще башенка с глазами.
-Какими глазами?
-Не знаю. Просто глаза. Нарисованные. Почти на самом верху. Ты что, не веришь?
-Верю, - серьезно говорит девочка. – Я только не представляю, как это выглядит.
Он берет лист и изображает подобие буддийской ступы.
-Странно, - говорит девочка. – Зачем она?
-Не знаю.
«Я люблю тебя», - говорит он ей мысленно. Естественно, она не слышит. «Я скажу ей это, - думает он. – Только не сейчас. Завтра». Приняв решение, он слегка успокаивается.
-Это странное место, - говорит он. – Мне кажется, что я бывал там в моей прошлой жизни, что я жил в том городе…
-Ты помнишь свою прошлую жизнь?
-Не знаю. Наверное, все-таки нет. Просто какие-то места запомнились. И по ощущению помню.
-Как?
-Там все было как-то очень грустно. И тебя там не было. А потом стало хорошо. Когда я умер. Только все равно грустно.
-Почему?
-Не знаю. Наверное, скучал по этому миру.
-А там лучше, чем здесь?
-Может быть. Там иначе.
-Как там?
-Не помню. Иначе. Иногда ты живешь во сне, а потом просыпаешься и все забываешь. Но ты знаешь, что жил во сне. Так же и там.
-А обо мне ты знал?
-Не помню. Может быть. А может и нет. Но без тебя я бы не стал сюда воплощаться. А то опять все было бы слишком грустно.
-А может, мы там встречались?
-Может быть. Не знаю. Скорее я все-таки знал о тебе.
-А ты зачем воплотился?
-Видимо, хотел что-то сделать. Все мы чего-то хотим. Тогда у меня не вышло. И хотел встретиться с тобой.
-Именно в этом времени?
-Но ты же воплотилась зачем-то в этом времени.
-Может, я бы тебя и там подождала…
-Ты думаешь, мы выбираем?
-Не знаю.
«Я люблю тебя», - снова произносит он мысленно, эта фраза просто не дает ему покоя. И он чувствует, что эта фраза может вырваться из него. «Нет, не сейчас, я же решил», - убеждает он себя, но что-то в душе не поддается никаким убеждениям…
-Знаешь, у меня есть ангел, - говорит он. – Он сопровождал меня всю мою жизнь. Неделю назад я его увидел. Так я видел его впервые. Я спал. Вернее, я засыпал, и в сознании моем проходили какие-то образы. Не знаю, как долго это длилось, я почти всегда так засыпаю. Но тут я не почувствовал перехода в сон. Только один из образов вдруг отделился от остальных и приблизился, и стал четким. Передо мной стоял человек. Это был мой ангел. Он смотрел на меня, и фигуру его очерчивал светящийся, мерцающий, иногда тихо переливающийся потоками свет. Он стоял передо мной прямо, открыто, и в области сердца его свет сиял особенно ярко. И я действительно увидел его сердце. Оно все было изранено. Более плотная ткань была не сплошной, ее и вовсе почти уже не осталось, ее заменило сияние, идущее изнутри. Это потрясло меня, я оцепенел и не мог оторваться от этого зрелища, и был готов заплакать, но это был сон. «Не надо так, - сказал он. – Ничего страшного в этом нет. Наоборот. Оно скоро станет чистым светом». – И я почувствовал прозрачную, легкую, даже торжествующую радость и проснулся.
-Ты говоришь, он был с тобой всю твою жизнь?
-Да.
-Но почему ты раньше мне о нем не рассказывал?
-До сих пор я просто не понимал всего этого, не сумел бы, не смог объяснить. Только неделю назад я что-то понял. А понять все до конца, я думаю, невозможно.
-Спасибо тебе, - говорит она и потом долго молчит. А он смотрит на нее, и ему становится страшно, он чувствует, что прямо сейчас вот так возьмет и скажет ей всё…
-Как хорошо, - наконец говорит она. – Я тоже хочу увидеть твоего ангела. Может, он согласится прийти ко мне в сон? Может, скажет мне что-нибудь… О тебе. Мне интересно. Ты ведь не сможешь ему запретить, он же ангел. Я все хочу о тебе знать. Правда. Когда ты был маленьким, я смотрела на тебя и думала, что ты большой, и что я большая. И я относилась к тебе всерьез. И вот теперь еще прошлые жизни… Я бы хотела об этом все знать. Мне нужно. Разве ты будешь от меня что-то скрывать? Ведь мы любим друг друга.
-Да, - подтверждает он. – Я люблю тебя. – И это оказывается так просто и так очевидно…