Глаз
Тётя Гуля – это мама подружки. Мы приезжаем к ней в село, она приходит с работы. Смеясь и танцуя, тянет татуированной рукой вязаную шапку с головы. На голове, под шапкой, целая пасма пряжи – так все работницы расхищают продукцию суконного комбината. У тети Гули – сюрприз: еще одна голова, - баранья. Лично для меня, почетного гостя. Значит, съем и уши, и губы, и всё-всё-всё. А ещё мне достанется бараний глаз. Я попробовала всё – и жёсткие уши, и мягкие губы. А потом принялась за глаз. Глаз – это ведь не пища. Глаз – святое, трепетное, неприкосновенное. Он был черным, странным на вкус. Но оказывается, можно съесть и святыню. Вечность и пустота разлились в моей душе, когда глаз барана попал в мой желудок. Даже священный текст не сделал бы большего.
Ещё о любви
Грузчику мясного отдела гастронома вменялось в обязанность разбивать сердца. Эти говяжьи сердца привозили в магазин в алюминиевых тазах. Сердца были замерзшие, и чтобы хоть как-то разделить их, грузчик брал таз и со всей силы швырял на цементный пол подвала. Иногда сердца разбивались, а иногда приходилось бросать их снова и снова…
…К стволу дерева скотчем был щедро примотан лист бумаги, вышедший из принтера. На нем – 72-м, то есть – самым большим, кеглем, (тип шрифта я не распознала, но буквы какие-то очень кудрявые) написано: «Викуля, я тебя люблю!» Этими листами были оклеены стволы деревьев по всей улице, иногда каждый, а иногда – через один. Признания в любви висели также на стенах домов, дверях магазинов и столбах. Вся улица белела ими – три квартала. Лица прохожих смягчались. Все мы улыбались и чувствовали себя заговорщиками. И вспоминали о любви, школе и юношеском максимализме. Такое вот случилось откровение посреди хмурого дня и холода.
Я читала о некоем ламе, после посещения которого люди чувствовали себя влюбленными. Не в кого-то, просто – в жизнь. Мальчишка, развесивший свою любовь на столбах, домах и деревьях, совсем недалек от того ламы.
Взаимосвязи
В этот вечер бедовая девушка Настя отхлестала цепью мужа своей матери, который обижал их, женщин. А в пятидесяти километрах от города в лагере у костра девочка Ася вдруг потеряла сознание. Тут же подул сильный ветер, зашумели деревья, задымил костер, а с минарета в неурочный час раздалось пение муэдзина. Примерно в это же время очень далеко от нас умер Майкл Джексон, успевший принять ислам.
Я шла по обочине дороги и смотрела на яркие крылья мертвых бабочек, лежавшие то там, то тут. Потом я пошла по тротуару, а там алели лепестки роз, сменившиеся вскоре обертками от китайской лапши. По дороге закрутилась пыль – ведьмы пляшут.
Загадка мироздания
В электричке красавица с морщинками, татарским детским личиком, устроившись напротив и поставив беззащитно сумку поперёк прохода – все идут мимо, чертыхаются, изящно всплескивает немолодыми пальцами, на пальце – перстенек: «Ничего, сейчас придёт муж!» Приходит.
Лет двадцати двух. В военной форме. Круглое лицо. Абсолютно здоровый, абсолютно Гагарин. Плюс еще нашивка на рукаве – «Косм…» - а дальше? Сидит, как влитой, я тяну шею, рассмотреть - так дамочка нервничает. Ладно, повернется же хоть на сантиметр. Не поворачивается, сволочь. «Косм…» чего? Ниже, под «Косм…» видна «п…» Пехота? Космическая пехота? Бред. Что может быть «Космическим п…?» Ехать 45 минут. Проехали уже тридцать. У меня мозги плавятся. За окном проносятся елки-березки, ой, уже пеньки, дальше – и вообще выжжено. На заборах – яркое граффити, и в целом - есть на что посмотреть, но я схожу с ума от загадки этого молодого мужа: «Косм … п…» чего? Может, «Космический полк»? Фигня, так не пишут. Женщина напротив меня уже ненавидит. А, «Космический пилот!» Вряд ли станут так уж откровенно писать на рукавах у этих космических пилотов, но - пусть будет. Пусть будет хоть как-нибудь! Останавливаемся, выходим. Вы не поверите: на рукаве у этого молодого мужа, Гагарина, была надпись: «Космическая плесень» !!!
А когда я проморгалась, то прочитала: «Космодром Плесецк».
Твою мать!
Кстати, татарка оказалась не женой – её муж сидел от нас наискосок. На перроне они воссоединились.
Космос – это так загадочно…
Жёлтый сон о счастье
Мы переехали в тусклую квартиру. К окну подойти страшно: внизу – пропасть, тошнит. В комнатах накурено. Одна из них – узкая, как тюремная камера. Дети там селиться не хотят, предлагают использовать её, как тайник, от незваных гостей прятаться. Я плачу, кричу, сердце рвется: «Ну, зачем мы купили эту квартиру, куда смотрели?!! У нас же раньше под окном сирень цвела, липа, боярышник, а на балкон ветки сливы свисали. Ирисы в палисаднике были, кот соседский спал. Зачем?!!» Задираю голову, смотрю на потолок: «И зачем, главное? Тут комнаты не больше!» Опять смотрю на потолок...
Господи, проснулась! Дома! В окно солнце светит, желтая занавеска колышется. Все свое, родное, желтое, за окном – зеленое. Нереально хорошо.
Счастье.
Аннабелла
В передаче говорилось о несчастной американке – я слушала без сочувствия – в мире так много несчастий – но её имя вмиг сбило меня с ног, распластало и заставило сладко заныть то, что внутри, в груди.
Аннабелла! Ветер дальних странствий, соль на губах, тугие локоны, укромные закутки в складках льняных простыней, золотые пляжи Ривьеры и сосредоточенно взрослая маленькая лопатка, брошенная в песке малышкой. У малютки - болячка на губе.
И весь Набоков. И весь Эдгар По. И все те, тревожные, романтичные, мистические и бесстыдно красивые книги, что забрали у меня моё детство и юность – и те тексты, которых я не помню. Всё уместилось в одном имени, девяти блестящих, как ледники, как айсберги – каждый – отдельно - буквах – Аннабелла. Сладкий обморок, дурман декаданса. И тут же - Джек Лондон. И тут же – Гумилёв. Разве можно столько любить? Разве можно жить в этом? Я знаю миллион историй, и все они произошли со мной. В этих историях много смертей, мало любви. Но там забавно – до умопомрачения, там все сходится в единую радугу, там жутковатый юмор и там красиво, даже уютно – по-особенному, по-моему.
Что же Аннабелла? Думаю, это та часть меня, которую лучше не трогать – ей слишком хорошо одной. Кстати, я говорила, что не смотрю телевизор, а слушаю? Это интереснее.
Дурак-котенок
Мне дали на три дня котенка. Бройлерного: крупного, пушистого, белого. Он попал к нам в дом вместе с кормушкой и ящиком-туалетом. Котенок не стал есть из кормушки, предпочтя миску нашего кота Сени. Сеня выл, рычал, дыбил шерсть на спине – котенку было всё равно.
Наевшись, он уснул на ноге хозяина дома. Человека, не любящего белых котят из-за их легкомысленных владелиц.
Котенок ел, пил, играл. Напугать его было невозможно. Ему было наплевать на отрицательные эмоции окружающих. В туалет за три дня так и не сходил, подтверждая свою ангельскую сущность.
Я отдала его вернувшейся с вод хозяйке. Потом долго вспоминала, старалась подражать пушистости и бесстрашию. Месяца через три спросила, как он поживает. «Ласты склеил, - ответствовали мне. – Нажрался отравы для тараканов». Оказалось, породистый котенок был слеповат, глух и без нюха.
Отсутствие органов чувств помогает лучше переносить неприятности – ему нечем было их замечать.
Павлиний абсурд
«Ну, выйди, миленький, покажись!» - шептала я павлину. И сын мой тоже, оказывается, шептал. Павлин вышел и дал нам прикурить. Он распустил хвост. Хвост занял весь вольер. Самка угрюмо искала пищу и не смотрела. Мы смотрели. Павлин легко трещал перьями, разворачивался, показывал пух подхвостья. Был щедр. В толпе закричали: «Перья, перья!» Тётка держала в руках охапку радужных перьев с глазками и продавала чуть не даром. Про павлина забыли - покупали перья. Ушли от вольера. Перья отобрал охранник: «Продавать их здесь не положено!» Тётка исчезла. Павлин спрятался в своём домике.
Сын не отдал охраннику перо, а после обменял его на право пять раз выстрелить бесплатно в тире.
2006-2009