Как-то дождливым осенним вечерком, вполне себе статный, с глубокоморальными убеждениями и подорванным физическим здоровьем граф размышлял о собственной жизни, которую находил весьма бессмысленной и утомительной. Ведь человек, по его мнению, который к сорока годам не имеет плодородную почву с огородами, лесопилку и своенравную, но очень податливую жену - по определению причисляется к чете неудачных графов. Мистер Кримбсли часто сидел на пороге своего мрачного от сырости дома, и шпынял незадачливых кошек, что слонялись туда-сюда без остановки, в поисках ночлега и пропитания. Сама мысль о том, что бездомная инфицированная живность шляется по его и без того мертвой земле только сильнее огорчала его. Рудольфу (а звали его так) было свойственно поведение и характер меланхолика, в результате чего жизнь в окрестностях казалась ему слишком проблемной. Ему было слишком тяжело адаптировать к реалиям того времени, и выход он находил только в глубоком затворничестве, которое и послужило причиной разорения его угольной шахты и маленького магазинчика в соседнем городе, который не приносил существенного дохода. Больше всего Кримбсли обожал гольф, в который он играл с упоением нюхнувшей табака кошки, и обычно обыгрывал своих более состоятельных коллег по земельным делам. В один из таких вечеров он даже выиграл пари насчет того, что он лучший игрок на все шестьдесят километров, и это было не совсем далеко от истины. Апогеем развлечений графа было извлечение косточек из рыбы, которую он собственноручно вылавливал из небольшого пруда, собой же вырытого. Кримбсли казалось, что каждая вынутая под мягким лучом света косточка олицетворяет собой настоящее искусство. Словно бы мясник, который разделывает животину на скотобойне, предварительно сняв с нее все лишнее. Ни для кого не было секретом, что граф не имел никаких творческих задатков, а его взаимодействие с рыбой - не более чем глупая детская затея, с привкусом странного сырого юмора. Кримбсли никогда не печатали в газетах, лишь мельком старались упомянуть какую-нибудь странность того "пропитанного дождем и серой" мужичка в черном занюханном пальто и французском безвкусном шарфе, в репортаже о более состоятельной личности. Мало кто замечал его, и мало кто мог привнести в его серые дни радость, но судьба была благосклонна к своему незадачливому сыну, ненавязчиво приволочив в эти края любопытного студента, ищущего задатки сюжета в этой глуши.
И правда: чем бы дитя не тешилось, лишь руки себе не ломало. Так говорил его отец, и дед, и прадед. А еще его нянька Салли, которую он обожал и котировал при любых условиях. Когда впервые она убирала за ним, он радовался, и с поистине ангельским видом принимался лезть к ней, чтобы расцеловать. Когда посиделки на крыльце закончились, а распинывание без того дряблых кошек перестало приносить удовольствие, Кримбсли вернулся обратно в дом, предварительно заперев все двери на замок, а окна завесил потускневшими, с проблесками желтого шторами. Внутри дом ощущался гораздо лучше: здесь царил настоящий, не характерный для хозяина уютный порядок, тесно переплетающийся со спокойной атмосферой и горячим камином. На чердаке Рудольф хранил всякие побрякушки и старинное оружие своего рода. Тут тебе и полированный сто лет назад ирландский меч, и турецкая пушка времен Сулеймана, но та реликвия, которая заслуживала большего внимания, расположилась в самом чистом и ярком месте. Возле окна стояла витрина, а под матовым стеклом хранилась сабля, клинок которой был испещрен символами и иероглифами древних цивилизаций. Как-то дед рассказывал, что внутри сабли может поместиться душа убитого ею противника, но, правда это или нет, не знал и сам дед. В то время войны были редкостью, и даже те, на которых доводилось ему сражаться, не особо были хорошим местом для сабли, учитывая повсеместное использование пороховых ружей и пушек с ядрами. Когда студенту надоело обнюхивать каждый угол участка, и насыщаться от вида черной травы, он принял достаточно манерную позу, а потом постучал в дверь. Завязалась беседа, которая плавно перешла в гостиную. Все то время, что журналист метался по округлой траектории возле двери, Кримбсли не сводил с него глаз.
- У меня есть отчетливое желание разузнать больше о вас, и о вашем роде, мистер Кримбсли. Уверен, вы можете рассказать мне больше, чем все эти невзрачные стены. — промямлил бывалый, но все же слишком молодой студент журналистского пошиба. Его звали Кейни Смит, и он мирился с несправедливостью таких домов, искренне считая, что вкус у европейцев просто отвратительный. С виду ему было лет тридцать, на деле же всего лишь двадцать пять, с явными признаками морщин и черных кругов от недосыпа. Он слишком много ездил по странам, и спать ему приходилось примерно столько же, сколько и писать окупающихся, хороших статей. В дом Кримбсли его привела статейка в региональной газете, о разорившемся лесном магнате, где вскользь упомянули Рудольфа, в контексте "...вот, а старина Кримбсли, хоть и расположился в самой чаще, со своими богатствами, но все же не сумел построить бизнес на лесопилке." Отличное заманчивое начало для статьи Смита, которая, быть может, увидит свет через несколько недель. Заказчик под псевдонимом "Компания Орлеана " требовательна к журналистам такого сорта, как Кейни, и зная, что он все еще студент, старается наколоть и не доплатить. Его это не сильно огорчало, потому что работал он за идею. Для себя - набраться опыта, и рассказать обо всем на свете своим читателям. А еще ему понравился фасад дома Кримбсли : " Такой вдохновляющий, даже не хочется вешаться от скуки. " Это замечание граф нашел весьма забавным, и думал так до тех пор, пока не убил горе журналиста. Той саблей, которая по преданию могла поглотить душу.
Все произошло чрезвычайно быстро: Смит в восхищении и с жадностью поглощал каждое слово, сам того не замечая, как увязал все глубже в болоте Кримбсли. Тот, воспользовался рассеянностью тонкого студента, распаковал меч, дабы показать, и подробнее рассказать об истории и символах, но вопреки всему, что происходило раньше - вонзил холодную сталь Смиту прямо в живот. Тот, еще какое то время стоял с ошарашенным видом, и истекал кровью. Ему нужен был воздух и помощь, чтобы выразить свое восхищение от того холода смерти, которое он почувствовал. Смит больше не мог красиво говорить, впрочем, как и говорить в принципе. Слишком уж смертельной была его рана. Мертвый журналист повалился на деревянный пол чердака с оглушительным грохотом, и впервые в жизни Кримбсли увидел алую пелену крови в своем доме. Он стоял над бездыханным телом минуту, а потом целый час, думая, как его будут судить, Наверное, повесят, как и всех убийц в городе. Их даже не хоронят: в этих краях просто сжигают. Рудольф стоял как в детективном романе об убийствах, глядел во впалые глаза мертвеца, с которым так дружелюбно вел светскую беседу. Но ему, кажется, это не принесло огорчения, только лишь ощущение того, что в доме он по-прежнему не один. От человека избавился, а дух его еще не исчез.
Когда кровь растеклась до такой степени, что уже на нижнем этаже сочилась сквозь доски, он, наконец, начал действовать. Упаковал тело в здоровенный черный мешок, переплел его тугими узлами, и сбросил в вырытую еще позавчера яму. Кримбсли полагал, что посади он туда дерево, получится что-то красивое, но посадил туда только труп, который поспешно забросал землей. Кровавые следы он с заботой вытер, а полотенца почистил - оставил сушиться на заднем дворе. Сухой ветер тяжело обрабатывает материал, но это его не сильно волновало. Даже то, что кровавая ткань висит на улице, не особо смутило графа, ведь никто, на самом деле, рядом с его домом и не гуляет. А чрезвычайную кровавость ткани, в случае чего он спишет на забивание курицы.
Стальной меч до какого-то момента молчал, но в неопределенные графом сроки внезапно заговорил. На чистейшем языке людей, с до боли знакомым голосом, и надоедливым выговариванием буквы С. Это голос Смита, и тот, похоже поселился в мече. Его смерть стала доказательством того, что дед не врал. Не врали и пьяные предки Кримбсли, которые этим оружием убивали врагов родины, или случайных прохожих.
- Что? Где я? Почему я не могу осязать себя?
- Я убил вас. Простите.
- Что вы несете, право боже?
- Заколол как свинью этой самой саблей, в которой вы теперь живете. А ваше тело закопал во дворе.
- Господи... ради чего? Вы что, идиот? Немедленно сдайтесь полиции!
- Это была всего лишь проверка старой легенды, я ведь не мог предположить, что вы и правда останетесь в мече. Тем более, вы критиковали мой фасад.
- Я сказал "инфернально замечательный", а не "мерзкий".
- Это уже не важно, мистер Смит.
- Господи, почему я вообще приехал сюда, неужели мне не нашлось бы места в редакции "Ореона "? Жил бы сейчас себе, писал глупые вопросы для детей, а потом бы раздавал их по школам. Нет же, угораздило наткнуться на маньяка.
- Я, правда, сожалею о произошедшем, мистер Смит. Грех мне на душу.
- Ненавижу вас всей своей душой... остатками ее. Убирайтесь прочь.
А когда меч замолк, граф Кримбсли вновь запер его в блестящей коробке на самом видном месте. Ему даже думалось, что это вполне могла быть галлюцинация, привидившаяся ему в результате сильного стресса.
Столько эмоций и переживаний, перед тем как он опять открыл сундук. Его разочаровали плесневелые наросты в области рукоятки, и потертость клинка, которая слишком уж стала выделяться за последнее время. Он впервые подумал о том, что Смит хочет отомстит ему с того света. Меч был главной ценностью в доме Кримбсли, и как же иронично, что именно он и был подпорчен неудачно умершим парнем.
На заре нового дня граф поднялся с постели и обнаружил, что забыл завесить шторы в спальной комнате. Собственно, его разбудили сами лучи солнца - давно не посещавшие этот дом гости. Его ослепило великолепное сияние огненного шара, а бледное тело под пижамой дрогнуло в кратковременных конвульсиях от неприятия света. Осенью в его доме было слишком холодно для того, чтобы не носить одежды на ночь. Кримбсли поправил слипшиеся волосы, завесил шторы, а потом прибрался на чердаке еще раз. Он, наконец, понял, что голос в его голове был вовсе не от меча. Это было следствие первого за долгое время контакта с человеком, пусть и в профессиональной, не личной среде. Граф на мгновение раскаялся, и с тоской взглянул на меч, но с присущим для всей его жизни равнодушием швырнул его обратно, и спустился к крыльцу. Он рассеялся на ступеньках, и продолжил разбрасывать кошек.