Сколько я себя помню, наверное, лет с пяти-шести, День Победы никогда не был в моей семье громким и радостно-триумфальным праздником.
Этот день всегда был особенным и очень важным поводом для сбора многочисленного тогда семейства по обеим линиям.
И почему-то часто сбор этот, случался в нашем, не очень большом доме.
Доме моей бабушки Марии.
За неделю до, в воздухе зависало приятное напряжение предстоящего семейного праздника. Обязательно готовился большой стол, накрытый бесчисленным количеством вкуснейших вкусностей. Названий я сейчас и не воспроизведу по памяти.
За день-два у соседей занимались кастрюли-тарелки-ложки-вилки, потому что своих явно недоставало. Кастрюли-тарелки отдавались потом отнюдь не пустыми. Обязательно чем-то наполненными. Холодец, домашнее печенье, домашнее варенье. Что-нибудь незамысловатое, но от души.
И бегал к тетё Мане или тетё Вале(Гале, Тане) за важной кухонной утварью, мелкий я. Гордо и важно здоровкаясь с порога начинал:
- ТетьМань мама казала щоб я взял у вас семь тарелок и семь ложек и ще кастрюльку ту что вы прошлый раз давали. мыотдадимпослезавтра!
Тетя Маня смеясь, «яке бойке дытынча», шла в дом и через минуту выносила заранее приготовленные и увязанные в авоську, кастрюльку-тарелки-вилки-ложки.
Я с трудом, но не подавая виду, тащил авоську двумя руками перед собой. Преисполненный важностью «причастности» к взрослым заботам.
За два дня до, всегда приезжал дед Петро.
Дед Петро разведчик. Дважды тяжело раненный, несчетное количество раз легко.
Это я узнал позже.
Он был мой друг. Настоящий друг мелкого меня. Он не считал меня мелким, он всегда обращался ко мне как равному:
- А как ты думаешь, - говорил он, едва поцеловавшись и поручкавшись с родней, - не искупаться ли нам? Что-то жарковато у вас сегодня.
И я, мелкий я, тащил деда за руку через огород к реке. Мы раздевались и он, зайдя в воду по пояс звал меня:
- Ну плыви, я постерегу. Вдруг крокодил.
Я лыбился щербато и звонко верещал, залезая в еще не очень теплую воду майского Буга:
- Дед, яки крокодилы? Тут тильки караси.
Дед улыбался, ловил меня за ногу, когда «по-собачьи» я пытался его оплыть и показать, что я сильный.
Пока я стучал зубами и пищал что мне не холодно, дед растирал меня полотенцем докрасна. Потом я сидел на берегу, а он переплывал реку туда-назад и шумно фыркая выходил на берег.
Мы шли домой, получали от мамы нехилый нагоняй и пили чай с вареньем. Дед перед чаем опрокидывал стопку. Молча, не морщась, не закусывая и даже не занюхивая хлебом. Замирал сосредоточенно на минуту-другую. Даже я в эту минуту почему-то замолкал и не доставал деда своими бесконечными что-как-почему.
В этот же день ближе к вечеру приезжали дед Гриша и его супруга баба Сара. С ними всегда приезжали немножко Черного моря, солнечной Одессы, черноморская селедка и бычки.
С ними в доме воцарялись шум, неповторимый аромат сухофруктов, вина, копченой рыбы. И скороговорка, пересыпанная невоспроизводимым юмором и грустинкой, спрятанной за лучистыми улыбками морщинистых лиц.
Дед Гриша рядовой пехотинец. И это был повод для бесконечных незлых шуток. Дед Гриша, на правах старшего брата, все время подпускал шпильки младшему брату и отставному офицеру, Петру. Дед Петро отшучивался: «Я, мол, по госпиталям в основном. Уж больно медсестрички у нас там красивые были.»
В этот день ужинали шумно. Расспрашивали друг друга за житьё-бытьё, вспоминали общих знакомых, друзей, родственников. Иногда неожиданно замолкая и как-то неловко, и виновато глядя в сторону. Словно стыдясь того, что они живы вот, а …
Рано утром девятого мая всегда приезжал старший дед. Дед Мартиян с женой Стасей. Дед Мартиян самый старший из дедов. Артиллерист и негласный глава семьи.
Даже баба Мария, мама моей мамы, была младше его. Муж Марии, питерский потомственный офицер, дед Сергей, умер от ран и контузий в пятьдесят шестом году. Я его никогда не видел.
И мне кажется, баба Мария еще и поэтому очень дорожила своими живыми братьями.
Деда Мартияна и бабу Стасю встречали на автовокзале всей семьей. Меня не брали, мелкий еще. И я чаще всего просыпал их приезд. Когда я просыпался, на моей подушке лежала горсть цукерок, которые у бабы Стаси в кармане необъятной юбки никогда не переводились. Но я никогда не видел, чтоб она их ела.
Дед Мартиян и баба Стася пахли медом и солнцем. У них была большая пасека и ласточки, вившие гнезда под соломенной крышей старенькой хаты.
Я их почему-то стеснялся и неохотно подставлял щеки под «иды дытынко цьомаю тебе. Може вже й не побачу бильше».
После них почти сразу приходила баба Ганя. Мама моего отца. Она жила в нашем городе, не очень далеко. Приходила всегда пешком. С соломенным кошиком наполненным домашней сдобой.
Моя маленькая баба Ганя. Даже мне малолетке-дошкольнику она тогда казалась маленькой.
Она всегда приходила одна. Почти всегда молчала и только легонько улыбалась поглаживая меня по вихрам.
Её муж, мой дед Кирил, не вернулся с войны. Говорят, был в плену. И его история мне до сегодняшнего дня не очень понятна. Много белых пятен, а спросить уже и не у кого.
Последними, ближе к обеду, приезжали из Ленинграда тётя Ольга и её сын Виталик. Тётя Ольга племянница моего родного деда Сергея. Отца моей мамы. А тётя Ольга дочь сестры деда Сергея. То есть моя тетка и её сын. Мой двоюродный брат. Сестра деда Сергея и её муж погибли в сорок первом, в декабре.
Тётя Ольга нашла нас сама, лет через двадцать после войны.
Но об этом я тоже, узнал гораздо позже.
А пока это была тётя Ольга (именно Ольга, не Оля) так её все называли.
Добрая и теплая женщина с раскосыми и бесконечно грустными глазами, смуглой кожей и уже наполовину седыми, когда-то черными как смоль, волосами.
Её отец был казах. Гордый и отчаянный офицер-степняк, погибший в первые дни войны.
Она говорила на очень правильном русском, без всяких диалектизмов и суржика. И на фоне смеси русско-украинско-болгарско-еврейского говора деда Гриши, украинско-русско-польского говорка деда Петра и деда Мартияна, её речь слышалась поначалу нарочито правильной, такой официозно величавой. Но потом, на эти мелочи никто уже не обращал внимания.
Тётя Ольга была членом семьи. Наша и всё тут.
Но и это я понял уже потом, годы спустя.
А пока суета, женщины накрывают на стол.
Бабушки тихо выговаривают женщинам помладше: «дытынко, Оленочка, це не сюды, це треба ось…», «та чого ты прычепылась? не робы дивчыни скандал, в нас тут и так вже весело. Оленочка не бигай, а то у меня уже голова кружится и ноги болят смотреть як набигалась».
Это баба Сара бабе Стасе выговаривает.
Оленочка это моя мама. Елена Сергеевна, земля ей пухом. Тогда еще молодая, высокая женщина с длиннющей черной косой собранной в какую-то фантастическую конструкцию на голове. Мне тогда было не совсем понятно, почему голова у мамы всегда прямо, почему она не клонится набок от такого веса?
Суета перед застольем самое интересное время. Можно было стырить втихушку кружок колбасы и быстро проглотить почти не жуя, пока никто из женщин не заметил и не шлепнул подзатыльник: «Не чипай! Май терпиння!».
Можно было постоять рядом с дедами.
Они собирались на веранде, курили и негромко говорили о чём-то серьезном, даже не улыбались. Я как-то чувствовал эту серьезность, совершенно не понимая смысла разговора. И стоял рядом молча, с важной мордой делая вид что участвую. Пока кто-нибудь из дедов не замечал меня и с улыбкой лохматил вихры шершавой ладонью: «Що там Сашко, дивчата ще не звут за стил? А ну бижы, спытай».
Я убегал в дом, путался под ногами у женщин, мимоходом не забывая кинуть взгляд на младшего брата, сидевшего у какой-нибудь из бабок на коленях. И на двоюродного брата Виталика, почти ровесника, тоже тихо сидевшего где-нибудь поблизости с книжкой. Смотрите мол, малята, я делом занят!
За стол со взрослыми нас не садили. Нам накрывали в соседней комнате, перед открытой дверью, так чтобы нас было видно. Нам строго настрого наказывали: «лагоминки есть потом, сначала суп-борщ-пюре-котлета!».
Но это было невозможно. Какой борщ, если на столе горки домашнего печенья, булочек, магазинных пирожных, конфеты, ситро?
Мы, объевшись сладостями, и по гомону за столом поняв, что взрослым не до нас, рассказывали друг другу про велосипеды-пистолеты-машинки. Я, откопав из своих секретных тайников, показывал двоюродному брату сделанный своими руками «настоящий индейский лук» со стрелами. Или неумело выструганный из куска штакетины «парабеллум, как настоящий».
А потом за «взрослым» столом начинали петь.
Нет, «день победы порохом пропах» не пели. Эта песня появилась позже.
Первой всегда была «у незнакомого поселка, на безымянной высоте».
Сначала нестройно, вразнобой, потом ровнее, громче и так что замирало и обрывалось что-то внутри.
Мы всегда слушали молча. Я, наверное, даже с открытым ртом.
После неё были «Алёша», «Катюша», и еще много других.
«Нич така мисячна, зоряна, ясная», «Всюды буйно квитне черемшина»…
Но первой всегда была:
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат...
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Бабушки тихо плакали, деды старались держаться и не ломать мотив.
А я почему-то стеснялся их слез, старался не смотреть, но оторваться и не слушать не мог.
Мой день победы это вот эта песня, Марка Бернеса:
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат...
Нас оставалось только трое
Из восемнадцати ребят.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте -
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте…
И когда я слышу эту песню, я сразу вспоминаю плачущих и сдерживающих слезы взрослых мужчин и женщин, которые берегли меня мелкого от своих страшных воспоминаний.
Воспоминаний прошедших всю войну Мужчин.
Воспоминаний Женщин, ждавших их все эти годы и выживших с маленькими детьми в оккупации.
Но я видел или даже скорее чувствовал многое, когда они пели:
у незнакомого поселка, на безымянной высоте…
alexnord = Тангетан
2016 год