САРАЙ
В сарае стоит кровать, на ней матрас, бордовая простынь, несколько подушек, в наволочках цвета простыней и тело, накрытое полосатым пледом. Это тело моё. Тело спит.
Солнце, как опытный карманник обшаривает одежду сарая, находит карман и запускает внутрь тонкие пальцы лучей. Я инстинктивно ловлю вора и выкручиваю голову, открываю глаза. Ночью шёл дождь, именно под него я перестал быть собой и стал спящим телом. Чудный запах мокрых досок. Высокие потолки, развешанная на стене одежда, стул со столом, у окна, занавешенного чёрным бархатом. Кажется, что это декорация из театра, какая-то выгородка. Но именно сценическая, а ни киношная. Они различаются. Как океан отличается от моря, ощущением. Хотя луч света от вороватого Солнца, всё же киношный. Направленный. Акцентирующий.
Голова заставляет тело сначала сесть, потом встать, а потом, окончательно воссоединившись, слившись, став одним целым подняться. Небольшая зарядка.На «малолетке», наверное, самым моим любимым моментом каждого дня, была именно зарядка. Наполняешь аккумуляторы жизни, чувства переполняют, молодость звенит, а жизнь, несмотря на то, что ты по ту сторону планеты, пульсирует. Именно зарядка и вынесла меня, выплыла, выкатила, вытащила и поволокла, как для разгона и швырнула через года к отжиманиям в сарай. И весь этот полёт так быстр был, стремителен, что только часть его осталась в голове и отразилась на теле, в виде шрамов, рубцов и прочих отметок, означающих только одно – я жил, жив и ещё поживу. В углу сарая ведро с чистой водой, на столе литровая банка с парным молоком, варёный картофель, зелень, краюха хлеба.
Я отодвигаю чёрный бархат и в сарае делается, становится, светло. Умываю голову и тело, чищу ротовую полость, подмышечные ямы обтираю влажным полотенцем. И можно завтракать.
Я любил ей готовить завтраки, часто, я просыпался часа в четыре, пять, шесть утра и голым шёл на кухню. По дороге, заглядывал в комнаты к детям, любовался ими, спящими, моими маленькими копиями, моими маленькими драгоценностями, моими… И садился на диван, возле холодильных камер, стоящих рядом, сразу две и придумывал, что бы такое сделать? Готовить по рецептам я не любил. Рецепт, это как мундир, нечто безликое, одинаковое, скучное, утомляющее. Ведь всегда можно что-то придумать такое, что вроде бы тоже самое, н нет, это ни то. Я их не запоминаю, да и незачем. И специи не очень люблю. А потом, когда почти всё готово, умывшись, одевшись, я сначала будил детей, а уж от их тихого подъёма, иногда просыпалась она. Первыми ели дети. Дети и должны быть первыми, родители, сразу после того, как появляется ребёнок, делаются вторыми, потом они делаются третьими и если повезёт, то четвёртыми. Когда дети, собравшись, выходили из квартиры, а следом, она, я шёл к окну и смотрел как семья грузится в бордовый с искрой джипастый автомобиль и уезжают. И странное дело, я словно проваливался в вату, вытирал глаза, пытался вытолкнуть отравленный газ. И вот что забавно, я не помню такую картину летом, весной или зимой, почему-то это всегда была осень, почему-то обязательно по стеклу бегали капли-муравьи и небо цвета покойника касалось неровного горизонта леса.
Разбираю постель, развешиваю простынь и подушки на верёвке под потолком, складываю кровать и ставлю её в угол. Удивительно, но в сарае пол как на даче, в садике, куда нас отвозили каждое лето – дощатый, крашенный в цвет какао. День будет жарким, а поэтому, я не буду надевать ничего кроме трусов по колено.
Я совершенно забыл лица своих родителей, есть смутные очертания, есть какие-то обрывки слов, часов, мигов, моментов, ощущений, а лиц не помню. И на кого я похож? На отца? На мать? Хотя разве это важно? Ведь их нет давным-давно, они остались там, в том, в той, в иной, мире, бытие, жизни. Вот такой вот странный изгиб. А какой я родитель был? Хочется верить, что обычный, потому что если хороший, то детям меня жаль, а если плохой, то они забудут. Значит, мои родители были плохими, если я их не помню? Открываю окно. Пахнет мятой. Пахнет свежескошенной травой. Пахнет. Запахи вволакиваются внутрь сарая, наполняют кубатуру собой, перемешиваются с запахами внутренними, как воспоминания перемешиваются с явью.
Первая, после завтрака сигарета, самая вкусная, нет ничего слаще, ни по ощущению, ни по наполненности, ни по значимости. И дым выпускаешь, и он художественно, в стиле абстрактного искусства роится, и тает выползая прочь, на волю, на то, что находится за окном. И что с ним дальше будет? Во что он превратиться, и превратиться ли вообще?
Когда человек рождается, он беззащитен, слаб, криклив и ему нужно внимание и забота. Когда умирает человек, он уставший, без сил, чаще больной, ворчливый и ему хочется тепла и ласки. И я прислушиваюсь и слышу, как где-то далеко кричит первый электрический поезд, потом также далеко и высоко шумит самолёт и в окно заглядывают насекомые.
Вдоль всех стен, на полу упаковки из соломы, на них стоит рассада, я их поливаю остатками воды, взрыхляю землю, обрываю подсохшие листочки, поправляю. Чего тут только нет… Никогда бы не подумал, что это занятие, особенно сегодня, будет доставлять наслаждение и радость и время пролетает незаметно, ведь когда хорошо, то за временем не следишь, а когда плохо или ждёшь, оно, специально замедляется. И уже нас столе суп, жаренная рыба с тушёными овощами, редиска, вишня, компот, стакан с водкой.
Водку можно любить или не любить, только так, она не терпит равнодушия. Она может сделать счастливым и убить, обрадовать и огорчить, познакомить с барышней и разрушить семью. Волшебная, сильная, мудрая, злая, нежная водка. А если перед обедом, а особенно сегодня, да на свежем воздухе из окна, да под супец, да с осознанием того, что вот оно, самое неподдельное счастье. Самое настоящее ровно стоящее! Я счастливый человек был и есть, и не важно, что я в сарае, не важно время года за стенами, не важны мысли и фрагменты прошлого. Ничто не важно, кроме ощущения счастья. И послеобеденный сон, без снов, прямо на полу, только подушки две одну под голову, а вторую обнять и насекомые шушукаются, и летают, и ползают, и рядом, и чуть дальше и чьи-то голоса и…
Стук в дверь, звонок, телефонная трель – они всегда меня настораживали, всегда хотелось огородиться, оглохнуть, не подходить, не брать, не открывать, не отвечать, молчать, застынуть истуканом, исчезнуть, стать невидимым, превратиться в табачный дым, в дыхание спящего дитя, в что-то такое, что не ведает, не знает, не мает этот звук, но это не стук. Это гром. Шандарахнул, сквозь окно остробоскопила гроза внутренность сарая, вдавила влажное тело в мозг, словно я состою из одной головы, как в той сказке, где богатырь встречается с головой. И я поднимаюсь, набираю ковш холодной воды из ведра полного, в углу стоящего, пью, словно пожар внутри, а голове и за стенами сарая бухает, играет небесная барабанная команда, вступление, увертюра, Бум! И зашелестело по крыше, зачавкало, зачмокало и насекомые испуганно жались, попрятались, бедненькие, не бойтесь, здесь не будет убийственных капель, не будет потопа, не будет.
Вечер. Как прекрасен вечер после дождя. Ужин при свете керосиновой лампы, мотыльки эти суицидные, тени, шептания и скрипы по углам. День заканчивается, как жизнь, и останется сделать только одно. Сарай сжимается, втягивает сам в себя. Творог, сметана, белый хлеб. Вот собственно и всё. Я беру керосиновую лампу и поджигаю солому, высушенную, заготовленную, растянутую вдоль стен сарая, разбираю кровать, стелю постель, накрываюсь пледом и закрываю глаза. Поле. Посреди поля огромный костёр.
Н. Антонов
3-4 июля 2016 г.
Г. Москва