Я буду говорить о женской литературе, о том, что она должна делать. Женщина должна писать о себе: должна писать о женщинах и привести женщин к литературе, от которой они яростно отлучались, как и от своего тела – по тем же причинам, по тому же закону, и с той же фатальной целью. Женщина должна погрузиться в текст – а заодно в мир и историю – своим собственным движением.
Будущее не должно более определяться прошлым. Я не отрицаю, что прошлое все еще сидит в нас. Но я отказываюсь усиливать его, набрасывать на него ореол неуничтожимости подобно судьбе, смешивать биологическое и культурное. Ожидание – моя императива.
Поскольку эти мысли только формируются, они неизбежно несут на себе отпечаток времени - времени, когда новое убегает от старого, а точнее, (феминистическое) новое от (феминистического) старого (la nouvelle de l’ancien). Поэтому, не имея почвы для дискурса, а скорее необходимость разбить каменистую тысячелетнюю землю, я вижу для себя по крайней мере две стороны и две цели: размежеваться, разбить; и предвидеть непредвиденное, составить план для будущего.
Я пишу это как женщина, и для женщин. Когда я говорю «женщина», я имею ввиду женщину в ее неизбежной борьбе против конвенционального мужчины; тип универсальной женщины, которая должна привести женщин к чувству своей значимости в истории. Но, во-первых, надо сказать, что, несмотря на колоссальные притеснения, которые держали нас в “темноте” – т.е. заставляли темноту принимать в качестве нашего атрибута, – в настоящее время не существует некой общей или типичной женщины.
Что у нас есть общего, я сейчас расскажу. Но меня поражает прежде всего бесконечное разнообразие индивидуальной конституции женщин: нельзя говорить о женской сексуальности, общей, одинаковой, классифицируемой в некие нормы – так же, как нельзя говорить об общем для всех людей подсознании. Женская образность неисчерпаема, как музыка, как живопись, и проза: поток ее фантазий бесконечен.
Я поражена миром женщины, который тайно формируется с раннего детства. Ее мир основан на поиске, уточнении знаний, на систематическом экспериментировании с функциями тела, страстном и точном допросе своей эрогенности. Данная практика, необыкновенно богатая и сильная (в частности, это относится к мастурбации) продолжается или сопровождается творчеством, настоящим эстетическим упражнением, каждая стадия восторга производит резонирующий образ, композицию, иногда прекрасную в своем выражении. Красота более не запрещена.
Я хотела бы чтобы женщина писала и открывала эту уникальную империю так чтобы другие женщины, другие непризнанные суверены, могли воскликнуть: я тоже переполнена; мои желания тоже порождают новые желания, мое тело тоже знает никому не известные песни. Снова и снова, я переполняюсь потоками света - которые могу вылиться в формы, намного прекраснее тех, которые навязывались мне свыше и продавались под видом судьбы.
И я сказала себе: ведь ты тоже, ничего не сказала, ничего не показала; не открыла рот, не перекрасила свою половину мира. Мне было стыдно. Я боялась, меня обуревал стыд и страх. Я говорила себе: ты сошла с ума! Какой смысл в этих волнах, этих потоках, этих взрывах? Как будучи погруженной в свою наивность, оставаясь в неведении относительно самой себя, соглашаясь с самоунижением под нажимом родительско-супружеского фаллоцентризма, можно не стыдиться своей силы? Как будучи смущенной фантастическим взрывом своих желаний (потому что нас заставили поверить, что у нормальной, современной женщины должно быть... божественное хладнокровие), не считать себя монстром?
Разве чувствуя в себе странное будоражущее желание (петь, писать, говорить, производить на свет нечто новое), женщина должна считать себя больной? На самом деле, ее болезнь выражается лишь в том, что она сопротивляется смерти, и бунтует.
Поэтому: Пиши! Письмо создано для тебя, ты для себя; твое тело - твое, возьми его. Я знаю, почему ты не пишешь. (И почему я не писала перед тем, как мне исполнилось 27 ?) Потому что литература - это нечто высокое, слишком высокое, слишком великое для тебя, оно зарезервировано для великих - то есть для “великих мужчин” - и [поэтому] им заниматься “глупо”. Кроме того, ты уже писала немного, но тайно. И это было нехорошо, потому что было тайком, и потому что ты корила себя за письмо, потому что не писала обо всем; или потому что писала, когда было невмоготу, когда, например, мастурбировала тайком, чтобы не идти дальше, а просто немного снять напряжение. А потом, мы чувствует себя виновными – хотим попросить прощения; или забыть, или похоронить воспоминания до следующего раза.
Пиши, пусть никто тебя не удерживает, ничто не останавливает: ни мужчина, ни безумная капиталистическая машина, в которой издательства – хитрые, подобострастные слуги императива экономики, работающие против нас и за нашей спиной, ни ты сама. Ухмыляющиеся читатели, главные редакторы и большие боссы не любят искренних женских текстов. Они их боятся.
Я пишу женщину: женщина должна писать женщину. Мужчина - мужчину. Поэтому здесь ты найдешь лишь намек на мужчину; пусть он сам говорит о своей мужественности и женственности: нас это будет касаться только в случае, если мужчины откроют глаза и посмотрят на себя без шор.1
Сейчас женщины возвращаются издалека, из места, куда они были сосланы навечно: из “ссылки,” из пустыни, где живут ведьмы; из подземелья, с задворок “культуры”; из своего детства, которое мужчины отчаянно старались вытравить из нашего сознания, приговорив его к “вечному покою.” Маленькие девочки и их “непослушные” тела вморожены, законсервированы, неприкосновенны. Фригидны. Но не кипят ли они внутри ?! Сколько еще понадобится сил секс-копам, чтобы предупредить наше возвращение (и это сопротивление продолжается)?. На протяжении столетий такая демонстрация мускулов с двух сторон уже привела к противостоянию, к шаткому и тупиковому равновесию.
Женщины возвращаются снова и снова, потому что бессознательное непоколебимо. Они бродили кругами, их держали взаперти и им промывали мозги. Их можно запереть, осадить. заставить жить по правилам апартеида, но только на время. Как только они начнут говорить, как только они узнают свое имя, они поймут, что их территория темная: потому что ты – Африка, ты темная. Твой континент черный. Темнота опасна. Ты ничего не видишь в темноте, тебе страшно. Не двигайся, ты можешь упасть. Более того, не уходи в лес. И поэтому мы интернализировали этот страх темноты.
Мужчины совершили величайшее преступление против женщин. С помощью хитрости и насилия, они научили нас ненавидеть женщин, быть их врагами, мобилизовать свою огромную силу против себя самих, быть палачами своих живых потребностей. Они сотворили для женщин анти-нарциссизм! Они сотворили бесславную логику анти-любви.
Мы скороспелые, мы подавленные культурой, наши прекрасные рты заткнуты пыльцой, из нас выбили ветер, мы лабиринты, лестницы, истоптанные пространства, стадо женщин – мы черные и мы прекрасные.
Мы бурные, и то, что у нас остается, освобождается от страха. Наши взгляды, наши улыбки, живут; смех вырывается из нашего рта; наша кровь бежит и мы расширяемся, не заботясь о конце; мы никогда не сдерживаем свои мысли, свои знаки, свое письмо; и мы не боимся потерь.
Кто забыт, кто оставлен в стороне, кто лишен наследий, мы вдохновляем вас; и мы уходим, не потеряв своего дыхания, мы везде! С этого момента, кто может сказать нам "нет"? Мы возвращаемся.
Пришло время для освобождения Женщины от Прошлого путем ее познания – путем любви к ней, путем ухода из Прошлого без промедления, путем упреждения прихода Новой Женщины, подобно стреле, уходящей из лука, и летящей с музыкальными вибрациями, чтобы быть больше, чем она сама.
Я говорю, что мы должны писать, потому что, за небольшим исключением, до сих пор не было трудов, описывающих феминистичность*; исключения настолько редки, что переворошив литературу на многих языках и многих эпох,2 , можно только поражаться насколько они скудны. Хорошо известно, что число женщин-писательниц (несмотря на некоторый рост, начиная с девятнадцатого века) всегда до смешного мало. Это обманчивый факт; на самом деле сочинения огромного большинства женщин ни в коей мере не отличается от мужского сочинительства, которое либо смазывает женщин, либо воспроизводит их классический образ (как чувствительных – интуитивных – мечтательных, и т.п.)3
Сделаю одну оговорку здесь в скобках. Я имею в виду мужскую литературу. Я утверждаю, что есть такая вещь как гендерная литература, и что до сих пор, в гораздо более масштабном и репрессивном отношениях, чем это признается, литературой управляла либидоносная и культурная – а, следовательно, политически типично маскулинная – экономика; и это место, где женщины подавлялись снова и снова, более или менее сознательно, и самым страшным образом, поскольку эти репрессии часто скрывались или украшались мистифицирующим очарованием выдумки; это место, где грубо преувеличиваются все признаки полового противостояния (а не полового отличия), где женщине никогда не дают слова; еще более непростительно то, что литература – то самое место, где возможны перемены, пространство, служащее платформой для подрывной мысли, предтеча трансформации социальных и культурных структур.
Почти вся история литературы наполнена историей [мужского] просветительства, из-за чего она одновременно следствие, поддержка и одно из привилегированных алиби. Она всегда была заодно с фаллоцентрической традицией. В самом деле, это самовлюбленный, самовозвышающий, самопровозглашающий фаллоцентризм.
С некоторыми исключениями, поскольку были поломки – и если бы не они, я бы не писала (я, женщина-беглец) – в этой гигантской машине, работающей и на протяжении веков выворачивающей свою «правду». Были поэты, которые отваживались на то, чтобы вставить нечто противоречащее традиции – людей, способных любить любовь, а значит любить других и желать их, воображать женщин, которые противостояли насилию и представляли себя как совершенные, равные, и следовательно “невозможные” субъекты, нетерпимые в реальном социальном окружении.
Поэт может желать такую женщину только, разрушая закон, отрицающий ее. Ее появление обязательно приведет если не к революции – потому что бастион кажется непреодолимым – то, по крайне мере, к взрывам. Временами, в трещинах, оставшихся после землетрясения, через радикальную мутацию вещей, вызванных материальным сдвигом, когда каждая структура на мгновенье теряет равновесие и эфемерная дикость сметает порядок, поэт открывает кратковременно женщину. Так поступал Клейст, тоскуя по сестрам-любимым, матерям-дочкам, матерям-сестрам, никогда не опускающим голову от стыда. Как только магистратура власти восстановлена, наступает время для расплаты: немедленная смерть неконтролируемых элементов.
Но только поэты – не новеллисты - союзники репрезентационализма**. Потому что поэзия получает силу от бессознательного и потому что бессознательное - еще одна беспредельная страна, место, где подавленное выживает: женщины, или как сказал бы Гоффманн, феи.
Она должна писать себя, потому что это изобретение новой мятежной литературы, которая, в момент освобождения, позволит осуществить встряску и трансформации в истории, сначала на двух уровнях, которые нельзя разделить.
a) Индивидуально. С помощью своей литературы, женщина возвратится к телу, которое не просто конфисковали, а превратили в жуткое зрелище – больную или мертвую фигуру, превращенную в отвратительную принадлежность, причину и место запретов. Наложите запрет на тело, и вы не сможете ни дышать, ни говорить.
Пиши себя. Твое тело должны услышать. Только тогда огромные ресурсы бессознательного выйдут на волю. Наша нефть без долларов – черная или золотая – неподдающаяся оценке драгоценность - изменит порядки в старом мире.
Писать. Действие, которое не только отменяет запретное отношение женщины к своей сексуальности, к своей женской сути, освобождая природную силу; но и возвращает ей ее ценности, ее удовольствия, ее органы, ее огромные территории тела, которые были запечатаны; оторвет ее от супер-эгоистичной структуры, в которой она занимала место, зарезервированное для виновных (виновных во всем, виновных за каждое движение: за то, что у них есть желания, или за то, что их нет; за то, что фригидны, или за то, что “сексуальны”; за то, что ни то ни другое; за то, что слишком матери или за то, что отсутствует материнский инстинкт; за то, что имеют много детей и за то, что их не имеют; за экономность и легкомыслие ...) – оторвет ее с помощью этого исследования, этой аналитической и просветляющей работы, этого эмансипирующего текста о себе самой и заставит заговорить. Женщина без тела нема, слепа, не может достойно сражаться. Она сведена к тому, чтобы служить воинствующему мужчине, быть его тенью. Мы должны убить фальшивую женщину, которая не дает живой натуре дышать. Напиши о дыхании цельной женщины.
b) Действие, которое будет также отмечено тем, что женщина схватит эту возможность заговорить, войдет с шумом в историю, в которой была подавлена. Писать и таким образом выковать себе оружие анти-логоса. Стать по желанию инициатором новых символов, нового политического процесса.
Пришло время женщинам заявить о своих начинаниях, письменно и устно.
Каждая женщина знает, какое мучение ей встать и заговорить. Сердце колотится, временами не хватает слов, земля уходит из под ног и не поворачивается язык – это страшное испытание, это великий грех для женщины заговорить – даже просто публично открыть рот. И для нее это двойной удар, поскольку даже, если она берет на себя такой грех, ее слова всегда не доходят до мужских ушей, которые понимают только маскулинный язык.
Благодаря литературе женщин и для женщин, бросая вызов речи, управляемой фаллосом, женщины обретут место, отличное от того, которое им условно предоставлялось, т.е. место, отличное от молчания. Женщины должны вырваться из западни молчания. Они не должны мириться с отведенною для них областью: быть на задворках культуры или в гареме.
Послушайте как женщина говорит на публичном собрании (если она не скрывает свой голос). Она не “говорит,” она бросает свое дрожащее тело вперед; она выпускает себя, она летит; она вся в голосе, и именно телом она поддерживает “логику” своей речи. Ее плоть не лжет. Она оголяет себя. В самом деле, она физически материализует свою мысль; она выказывает ее своим телом. В определенной степени, она выводит своим телом то, что говорит, потому что исключает из своей речи бесстрастные или нелогичные аспекты. Ее речь, даже “теоретическая” или политическая, никогда не принимает простой или линейный, или “объективированный,” обобщенный характер: она наполняет конкретно собой историю.
И дело не в том, чтобы «исправить» обычное разделение между мужской логикой устной речи и логикой текста, связанных древним обычаем – рабским и расчетливым – откуда следует низкая демагогия, без малейшего участия тела, но обязательно под маской.
В женской речи, как и в литературе, элемент, никогда не затухающий, это песня; как только она входит в нас, мы чувствуем ее и становимся сильнее: первая музыка первого голоса любви, живущая в каждой женщине. Откуда это привилегированное отношение с голосом? Потому что у женщины нет столько защиты от побуждений, как у мужчины. Вы не строите стены вокруг себя, вы не призываете «здравый смысл», чтобы отказаться от удовольствия. Даже когда фаллическая мистификация затуманивает хорошие отношения, женщина не уходит далеко от “матери” (Я не имею ввиду ее ролевые функции: “мать” как нечто безличное, как источник добра). В любой момент в ней есть по крайней мере немного материнского молока. Она пишет белыми чернилами.
Женщина для женщин.— В женщине всегда остается сила, которая производит/производится другим – в частности, другой женщиной. Внутри себя, внутри матрицы, колыбели; она одновременно мать и ребенок; она сама себе сестра и дочь. Вы можете спросить: “А если она непослушная дочь у плохой матери?” Все может поменяться, как только женщина отдает женщину другой женщине. У женщины всегда есть скрытый источник наготове; место для другого. Мать – это тоже метафора. Необходимо и достаточно, чтобы самое лучшее она получила от другой женщины, чтобы она научилась любить себя и возвратила любовь в теле, которое «родится» у нее. Прикоснись ко мне, погладь меня, ты, у которой нет имени, возврати мне меня. Отношение с “матерью,” в терминах удовольствия и насилия, не подавляется, как не подавляется отношение в детству (к ребенку, которым она была, которым остается, который создает, переделывает, разрушает, другими словами меняет себя ). Текст: мое тело – пронизано потоками песни; я не имею в виду надоедливую, опекающую “мать” но, скорее, то, что тебя трогает, голос, который тебя волнует, наполняет твою грудь стремлением говорить и проявить свою силу; ритм, который смеется внутри тебя; интимный друг, для которого все метафоры возможны и желательны; тело (тело? тела?), для которого нет определений, как для бога, или души, или Другого; это твоя часть, которая побуждает тебя писать твой стиль, пространство, заставляющее тебя выражать свой стиль. В женщинах всегда, в той или иной степени, присутствует мать, которая все исправляет, которая питает, и которая противится разделению; сила, которую невозможно уничтожить, но которая вышибает ветер из правил. Мы должны переосмыслить женщин, начиная с каждой формы и каждого периода ее тела. Американцы напоминают нам: “Мы все лесбиянки”; то есть, не принижайте женщину, не делайте из нее то, что мужчина делает с вами.
Поскольку “экономика” ее порывов огромна, она не ошибется, выбрав для себя возможность заговорить, преобразовать прямо и косвенно все системы обмена, основанные на маскулинной бережливости. Ее либидо приведет к гораздо более радикальным политическим и социальным переменам, чем многие думают.
Она приходит снова и снова с новой пульсацией, и у нас начинается новая история, или точнее, процесс становления и пересечения нескольких историй. Будучи субъектом истории, женщина всегда присутствует одновременно в нескольких местах. Женщина развенчивает** общую, регулирующую историю, которая гомогенизирует и собирает противоречия на одном поле битвы. Для женщины, личная история сливается с историей всех женщин l, а также с национальной и всемирной историей. Будучи воином, она участвует во всех освобождениях.
Она должна смотреть дальше, не ограничиваясь сиюминутными схватками. Она понимает, что ее освобождение не просто изменит соотношение сил или отобъет мяч на другую сторону; она приведет к мутации в человеческих отношениях, в мыслях, во всем праксисе: она не просто ведет классовую борьбу, она расширяет ее на гораздо большее движение. Дело не в том, что «женщина-в-борьбе» должна уйти от классовой борьбы или осудить ее; но вы должны раскрыть ее, расширить, толкнуть дальше, наполнить фундаментальной борьбой чтобы предотвратить классовую борьбу, или любую другую борьбу за освобождение одного класса или народа, как форму репрессии, предлог для отсрочки неизбежного, ошеломляющего изменения в отношениях власти и в производстве индивидуальностей. Это изменение уже с нами - в Соединенных Штатах, например, где миллионы ночных бродяг подрывают семьи и разрушают американский социальный инстинкт.
Идет новая история; это не мечта, хотя она и выходит за пределы мужского воображения, и вполне справедливо. Она лишает их концептуальной ортопедии, начиная с разрушения их машины соблазна.
Невозможно определить феминистическую практику письма, и эта невозможность останется, поскольку эту практику нельзя загнать в рамки теории, ограничить правилами – но это не значит, что она не существует. Но она всегда будет превосходить дискурс, который регулируется фаллоцентрической системой; она всегда в тех областях, которые выходят за рамки подчинения фило-софико-теоретического доминирования. Она всегда постигается лишь теми субъектами, которые разрушают автоматизм, фигурами, стоящими на периферии, куда не доходят власти.
Отсюда необходимость утверждать такую литературу, придать форму ее движению, ее ближайшим и дальним путям. Надо иметь в виду, что (1) данная половая оппозиция, которая всегда работала на пользу мужчине и сводила литературу к его законам, имеет историко-культурные границы. Уже существует литература, которая не умаляет феминистичность, а в будущем ее будет еще больше. (2) что из-за невежества большинство читателей, критиков и писателей обоих полов уклоняются от признания или наотмашь отрицают возможность или уместность различия между женской и мужской литературой.
Говоря о половом различии литературы, обычно утверждают, что вся литература мужская – или в любом случае сводится к акту мужской мастурбации – (а пишущая женщина просто вырезает себе бумажный пенис); или же, что литература бисексуальна, а значит нейтральна, что опять означает непризнание различия. Чтобы признать, что литература работает в промежутке, инспектируя процесс с обеих сторон, без чего никому из нас не выжить, и [таким образом] разрушает работу смерти – надо сначала захотеть иметь две стороны, и ту и другую вместе, не зафиксированных в исторических следствиях борьбы и исключения, или каких-либо других формах смерти, но бесконечно динамичных, благодаря непрекращающемуся процессу обмена между субъектами. Процесс познания различными субъектами друг друга и обновляя себя только за счет живого другого: множественный и неиссякаемый процесс с миллионами встреч и трансформаций в другого и в «пространство между», откуда женщина берет свои формы (и мужчина, в свою очередь; но это другая история).
Говоря “бисексуальный, значит нейтральный,” я имею в виду классическую концепцию бисексуальности, которая боится кастрации, поглощена фантазией “полного” существования (хотя и состоящего из двух половинок), и отрицает дифференциацию как нечто, получаемое в результате операции «разрезания».
Этой самоуничтожающей, объединяющей бисексуальности, которая отпугивает страх кастрации (такой писатель заявляет: “написано для бисексуалов”, хотя большая вероятность, что это не годится ни для одной, ни для другого половинки), я противопоставляю другую бисексуальность , в которой каждый субъект, не включенный в фальшивый театр фаллоцентрического репрезентационализма, находит свою эротическую вселенную. Бисексуальность: когда каждый находит свое место в своем (reperage en soi) существовании – по-разному проявляет себя и привлекает внимание, мужчины или женщины – двух полов, не исключая никого, и на основании этого “само-разрешения,” умножает желание, всеми частями своего или чужого тела.
В настоящий момент, по причинам историко-культурного характера, растет число женщин, открытых к такой пророческой бисексуальности, которая не уничтожает различия, но стимулирует и ищет их. В определенном отношении, “женщина бисексуальна”; мужчина – и это не секрет – удерживает свою знаменитую фаллическую моносексуальность. С помощью утверждения приоритета фаллоса и вовлечение его в игру, на счету фаллократической идеология не одна жертва. Как женщина, я постоянно ощущала на себе большую тень от скипетра и слышала приказ: поклоняйся тому, чего у тебя нет. Но в то ж время, мужчине вручили эту гротескную и вряд ли заслуживающую зависти судьбу (только подумайте), выступать в роли идола с глиняными яйцами. И быть вечно в страхе, как замечал Фрейд и его последователи, лишиться своего фаллоса! Если бы психоанализ исходил от женщины, и касался подавления женственности, с ней было бы не так просто справиться! Но в психоанализе влияние мужской сексуальности очевидно; равно как и влияние маскулинной точки зрения на все “гуманитарные” науки.
Здесь мы встречаемся с неизбежным мужчиной-скалой, стоящим в своей старой фрейдистской обители, и для его лингвистического «обновления» Лакан**** помещает фаллос в святилище (Ф), “спрятанном” от кастрации! Но мы, сеятели беспорядка, знаем эту «символику» слишком хорошо. И мы ни в коей мере не обязаны помещать свои жизни в спрятанные от кастрации банки, думать о субъекте, изуродованном в терминах новой драмы, снова и снова возрождающей религию отца. Потому что мы не хотим этого. Мы не подлизываемся вокруг нашей превосходной дырочки. У нас нет никакого женского резона служить тому, чего нет. Наше феминистическое (как угадывали поэты) утверждает: “. . . И да,” – говорит Молли, унося Улисса за пределы книг и направляя его на новую литературу; “Я сказала да, я буду Да.” *****
Темный Континент - ни темный, ни недоступный исследованию.—Он не исследован только потому, что нас заставили поверить, что он слишком темный для исследования. Они заставили нас поверить в то, что наши интересы лежат на белом континенте, с его памятниками Страху Отсутствию. И мы поверили. Они приковали нас между двух ужасных мифов, между Медузой и бездной. Этого достаточно, чтобы вызвать смех у половины мира, однако ситуация остается. Остается, потому что фаллоцентрическое 5 отрицание по-прежнему с нами, и оно агрессивно, постоянно порождает старые паттерны, цепляется за догму кастрации. Они ничего не изменили: они подставили свою теорию вместо реальности! Пусть священники трепещут, мы покажем им наши сексты!
Им будет несладко, если они узнают, что женщины не мужчины. Но что, если этот страх им удобен? Не страшнее ли будет им узнать, что женщины на самом деле не кастрированы, что им надо прекратить слушать Сирен (потому что Сирены мужчины), чтобы история изменилась? Надо только посмотреть прямо в глаза Медузе. Она не страшная. Она прекрасная, и она смеется.
Мужчины говорят, что существуют только две непостижимые вещи: смерть и женский секс. Это потому, что они хотят связать феминистичность со смертью; страх повышает их эрекцию! Они должны нас бояться. Посмотрите на дрожащего Персея, идущего на нас задом, облаченного в доспехи. Какой прекрасный зад! Но нам нельзя терять ни минуты. Уйдем поскорей отсюда.
Поспешим: темный континент совсем не темный. Я часто там бываю. Однажды я с радостью нашла нам Жана Жене. Это были Pompes funebres. 6 Там есть несколько мужчин (их слишком мало), которые не боятся женственности.
Женщины пока ничего не написали о феминистичности: о своей сексуальности, то есть, о ее бесконечной и подвижной сложности, о своей эротизации, внезапной мини-бесконечной вспышке в определенных частях тела; не о судьбе, но о приключении, о драйве, о поездках, переходах, усталости, внезапных и постепенных прозрениях, открытии зоны, сначала робких, потом откровенных. Как только тело женщины, обладающее тысячью и одним порогом страсти – будет освобождено от ярма и цензоров, оно приобретет смысловое богатство во всех направлениях – и старый материнский язык заговорит на многих языках.
Нас отлучили от наших тел, стыдливо научили игнорировать их, заставили задыхаться в стыдливой сексуальной скромности; мы стали жертвами старой дурацкой игры: каждый должен любить противоположный пол. Я дам тебе свое тело, ты дашь мне свое. Но кто отдаст женщинам тело, которое они слепо отдали другим? Почему так мало текстов? Потому что еще слишком мало женщин отвоевали свое тело. Женщины должны писать с помощью своих тел, они должны изобрести пронизывающий язык, который разрушит барьеры, классы, и риторику, правила и предписания, они должны подорвать, пронзить, пройти через последний бастион - дискурс, включая и тот, который смеется над самой идеей громогласного «молчания», и который, останавливается перед “невозможным” и пишет “конец.”
Такова сила женщин, которая сметая синтаксис, разрушит знаменитую нить ( маленькую ниточку, на самом деле), служащую мужчинам в качестве поддерживающей суррогатной пуповины от старой женщины, которая всегда внимательно следит за тем, как у них с фаллосом, и тогда женщины дойдут до невозможного.
Когда “репрессированные” возвратятся, это будет разрушительный взрыв, ошеломительное возвращение, с никогда ранее невиданной силой, равной по силе самым жестоким запретам. Потому что, когда фаллический период закончится, женщины будут или уничтожены, или возродятся в своем наивысшем и самом неистовом великолепии. На протяжении всей своей истории, они, подавленные, жили в мечтах, в (погасших) телах, в молчании, в бессловесных бунтах.
И с такой силой в их хрупкости; хрупкости, уязвимости, равной их несравненной силе. К счастью, они не сублимировали себя; они спасли свою кожу, свою энергию. Они не работали над ликвидацией своих жизней, не имея будущего. Они яростно населяли свои роскошные тела: восхитительные истерички, заставившие Фрейда отдаться многим чувственным моментам, в которых невозможно признаться, бомбардируя его мозаичную статую своими чувственными и страстными телами, преследуя его непроизносимыми и громовыми обвинениями, слепящими в большей степени, чем обнаженность под семью покровами скромности. Те, кто с помощью одного слова выписывает головокружительную необъятность истории, слова, вылетающего как стрела из всей истории мужчин и их библио-капиталистического общества, это женщины, вчерашние просители, которые приходят как провозвестники новых женщин, после которых интерсубъективные отношения уже не будут прежними. Ты, Дора, неукротимое, поэтическое тело, ты истинная “любовница” Символа. Скоро твоя сила будет видна; твою речь больше не будут подавлять, ее кончик будет повернут в твою грудь, но она будет написана против другого.
В теле.—Более, чем мужчины, которых уверяют в необходимости социального успеха, сублимации, женщины представляют собой тело. Больше тела, больше письма. Долгое время женщины отвечали телом на преследования, на семейно-супружеское предприятие по одомашниванию, на постоянные попытки их кастрировать. Те, кто молча поворачивают языки 10 000 прежде чем что-либо сказать, либо мертвы, либо больше привыкли к своим языкам. Я-женщина собираюсь взорвать их Закон: сейчас и немедленно, в языке.
Не позволим себе оказаться в ловушке анализа, по-прежнему обремененным старыми автоматизмами. Не нужно бояться, что язык скрывает непобедимого врага, потому что это язык мужчин и их грамматика. Мы не должны оставлять им ни одного места, где они будут чувствовать себя хозяевами.
Женщина всегда функционировала “внутри” дискурса мужчины, символа, который разрушал или душил противоположный символ; пришло время выйти из него, взорвать его, перекрутить, схватить, сделать своим, удержать его, взять его в рот, откусить его язык своими собственными зубами, изобрести свой собственный язык. И ты увидишь, с какой легкостью она восстанет «изнутри» – где она однажды лежала сонливо свернувшись – чтобы залить губы пеной.
Но нет и стремления присвоить их инструменты, их концепты, их места, или завидовать их положению хозяина. Только потому, что есть риск узнаваемости, не значит, что мы будем уступать. Оставим эти заботы маскулинному страху и одержимости тем, как лучше доминировать – знанием того “как лучше это сделать” чтобы “это работало.” Нам нужна власть не для того, чтобы ей проникнуться или ей манипулировать, а для того, чтобы вырваться и “полететь.”7
Полет – это женский жест заставить язык летать. Мы все учимся летать различными приемами; столетиями нам удавалось что-либо приобрести только с помощью полета; вы жили в полете, крали в полете, находили, когда надо, узкие проходы, тайные переходы. Не случайно у глагола voler есть два значения, на которых мы играем и таким образом отвергаем логику. Это не случайно: женщины учатся у птиц и грабителей так же, как грабители учатся у женщин и птиц. Они (illes)8 идут мимо, грабят курятник, с удовольствием нарушают порядок, дезориентируют, перестанавливают мебель, меняют вещи и ценности, разрушают их, опустошают, и переворачивают вверх дном.
Какая женщина не улетала, не грабила? Кто не чувствовал, не мечтал, не совершал асоциальный акт? Кто не ломал, не высмеивал разделяющую перегородку? Кто не писал своим телом отличительную историю, прокалывал систему связей и противостояний? Кто, через нарушение закона, не свергал последовательность, связи, стену удушения?
Феминистский текст не может не быть подрывным. Он подобен вулкану; он вызывает разрушение старой корки собственности, носителя мужских инвестиций; он не может быть другим. Для женщины нет места, если она - не он. Если она – она, то тогда для ее в порядке вещей разрушить все, разнести здания институтов, смести закон, разбить “правду” со смехом.
Как только она выходит на свой символический путь, она не может не сделать из него «личный» хаосмоз – в своих местоимениях, существительных, своей клике тем и предметов. И по понятным причинам. У "гиноцида"****** долгая история. Он известен колонизированными народами в прошлом, рабочими, нациями, теми, на спинах которых мужчины возили свое золото; теми, кто познал бесчестие преследования, и не мог освободиться от желания величия в будущем; теми, кто лучше своих тюремщиков чувствовал вкус свободного воздуха. Благодаря своей истории, женщины знают сегодня (что делать и чего хотеть); мужчины поймут это только со временем. Я говорю о том, что женщина переворачивает “личное,” поскольку, с помощью законов, лжи, шантажа, и брака, ее право на саму себя выманивалось, как и ее собственное имя; она готова, с помощью смертельного отчуждения, яснее видеть безумие “собственности,” уколы маскулинно-брачной командной экономики, которой она конечно сопротивляется. С одной стороны она неизбежно видит себя как “личность”, которая теряет свою часть, но сохраняет целостность. Но тайно, тихо, внутри себя, она растет и множится, потому что, с другой стороны, она знает гораздо больше о жизни и отношениях между экономикой побуждений и управлением своим эго, чем любой мужчина. В отличие от мужчины, который так привязан к своему званию и званиям, к своим мешкам ценностей, своей фуражке, короне и всему, что связано с его головой, женщина абсолютно равнодушна к страху обезглавливания (или кастрации), и уходит без мужской опрометчивости, в анонимность, с которой она сливается, не разрушая себя: потому что она - дарящая.
Я должна еще много рассказать об обманчивой проблематике дара. Женщина очевидно не та женщина, о которой мечтал Ницше, т.е. та, которая дарит только чтобы взять.9 Кто же может думать о даре, «который берет»? Кто, кроме мужчины, хотел бы забрать все?
Если можно говорить о “праве собственности женщины,” это парадоксально ее способность бескорыстно лишать себя собственности: тело без конца, без придатка. Без принципиальных “частей.” Если она целостна, то эта целостность состоит из таких же целостностей, не простых отдельных частей, а движущегося, непрерывного изменяющегося ансамбля, космоса с неустанным Эросом, огромного астрального пространства, не организованного вокруг одного солнца.
Это не значит, что она представляет собой бесформенную магму, но она и не будет самовластной в отношении своего тела или желания. В противовес мужской сексуальности, окружающей пенис, и подчиняющей централизованное тело (политической анатомии) диктату его частей, женщина не подчинена подобной регионализации, не связывает голову и гениталий и не находится ее границах. Ее либидо космическое, ее бессознательное занимает весь мир. Она пишет без остановки, без определения, без различения контуров, осмеливаясь на головокружительные переходы к другим – к их эфемерному и страстному пребыванию – через их бессознательное, в котором она так близко живет, чтобы полюбить их; и затем, позднее, наполнить их до предела короткими, проясняющими объятиями, и пойти дальше в бесконечность. Она одна осмеливается знать изнутри, где она, отверженная, никогда не прекращала прислушиваться к резонансу главного языка.
Она выпустила на волю другие 1000 языков, не знающих ни преград, ни смерти. Она ни в чем не отказывает жизни. Ее язык не вмещает, он несет дальше; он не сдерживает, он делает возможным. Когда она провозглашает свое странное эго – чудо иметь их несколько – она не защищает себя от этих неизвестных женщин, которых удивляет, но получает удовольствие от этого дара переменчивости. Я просторная, поющая, более или менее человеческая плоть, на которую я пересажена, живая.
Пиши! И с помощью текста ты лучше познаешь себя, чем твоя плоть и кровь; плоть поднимется как тесто и сама себя перемешает, наполнится звуками, душистыми травами, живой комбинацией цвета, листьев и рек, и войдет в море. “Ах, вот ее море,” – скажет он, протягивая мне посудину с водой, взятой у маленькой фаллической матери, с которой неразрывно связан. Но смотри, наши моря состоят из того, что мы вносим в них, они полны рыбы или бесплодны, они мутны или прозрачны…; и мы сами - моря, и кораллы, и водоросли, и берег, и приливы, и пловцы, дети, волны… Волнующееся море, земля, небо—как материя может нас отвергнуть? Мы говорим на ее языке.
Гетерогенна, да. Радостно эрогенна, да; как пловец, рожденный в воздухе, в полете, она не цепляется за себя; она распыляет, удивляет, поражает, желает быть другой женщиной, мужчиной, тобой.
Женщина не должна бояться ни этого места, ни другого. Мои глаза, мой язык, мои уши, мой нос моя кожа, мой рот, мое тело-для-другого – не то, чтобы я хотела заполнить дырочку, исправить некий свой дефект, или потому что такова судьба, и я в плену женской “ревности”; не потому, что я была вовлечена в целую цепь подмен, а теперь хочу вернуть себе первоначальный объект. Это то, что можно было бы ожидать от “Мальчика-с-пальчика,” от Penisneid****** о чем шептали нам бабушки, прислуживающие своим отцам-сыновьям. Если они думают, что мы это делаем из самомнения, что мы умираем от желания, что мы не представляем собой ничего, кроме дырочки, мечтающей о пенисе – то это их древнее представление.
Несомненно (мы проверяем это за свой счет – а также получая удовольствие) это их дело сообщать нам о том, что у них эрекция, чтобы мы могли похвалить их (мы матери-любовницы их маленького карманного символа), что они все еще могут, что он еще там – что мужчины структурируют себя только путем подкладки из перьев. В детском возрасте, женщина не мечтает о пенисе, о знаменитом кусочке кожи, вокруг которого строится жизнь каждого мужчины. Беременность нельзя связать, за исключением определенных исторических моментов в древности, с некоторой формой судьбы, с теми механическими заменами, приходящими от бессознательного некой вечной “ревнивой женщины”; с завистью к пенису; или с нарциссизмом или с некоторой формой гомосексуальности, связанной с вечно присутствующей матерью! Рождение ребенка не означает, что женщина или мужчина неизбежно должны попасть в некий паттерн для продолжения цепи репродукции. Если есть риск, тогда не обязательно есть ловушка: пусть женщина освободиться, под маской расширения сознания, от давления запретов. Или ты хочешь ребенка или не хочешь – это твое дело. Пусть никто не угрожает тебе; пусть страх стать соучастником социальности победит древний страх «быть использованной». И мужчина, ты по-прежнему настроен обогащаться за счет чей-либо слепоты и пассивности, и боишься, что ребенок станет отцом и, следовательно, имея ребенка, женщина возьмет реванш, породив ребенка-мать-отца-семью? Нет; ты должна разрушить старые устои. Мужчина и женщина должны отбросить изжившие себя отношения и все с ними связанное, обновиться, стать живыми субъектами, дефамилиризоваться. Дематер-депатерилизоваться, но не отрицать женщину, не отрицать прокреацию, волнующее времени для тела. Надо убежать от диалектики, согласно которой самый лучший отец – это мертвый отец, а ребенок – это смерть своих родителей. Ребенок - другой, но другой без насилия, без потерь, борьбы. Мы устали от постоянного воссоединения связей, от их постоянно разделения, от молитв о кастрации, передаваемых нам по наследству. Мы больше не будем отступать; мы больше не будем подавлять то, что можно назвать простым желанием жить. Оральный драйв, анальный драйв, вокальный драйв – все эти драйвы – наша сила, и среди них драйв зачатия – в точности как драйв письма: желание жить изнутри, желание иметь раздутый живот, желание языка, желание крови. Мы не откажемся, от нашей фантазии, от несравненного удовольствия забеременеть, которое всегда или преувеличивалось или отрицалось – или проклиналось – в классических текстах. Потому как есть одна вещь, которая всегда подавлялась, а именно табу быть беременной. Это многое говорит о силе, которую женщина в это время получает; считается, что будучи беременной, женщина не только удваивает свою рыночную цену, но – что более важно – проявляет свою истинную ценность , и несомненно требует тела и секса.
Существуют тысячи способов прожить беременность; иметь или не иметь со все еще невидимым другим отношение определенной интенсивности. И если у вас нет к этому определенной тяги, это не значит, что у вас чего-то не хватает. Каждое тело распределяет в себе особым образом, не подчиняясь примерам или норме, бесконечную и меняющуюся тотальность желаний. Решайте сами, на своей арене из противоречий, где встречаются удовольствия и реальность. Приведите другого к жизни. Женщины знают, что значит жить отстраненно; рожать – это ни терять, ни приобретать. Это добавлять к жизни - другого. Я мечтаю? Я – не права? Вы, защитники “теории,” священные да-люди Принципа, обожествляющие фаллос (но не пенис):
Снова будете говорить, что все это отдает “идеализмом,” или что еще хуже, вы обзовете меня “мистиком.”
А как насчет либидо? Разве я не читала “Значение фаллоса”? А как насчет отделения этой маленькой твоей части, которую надо удалить – чтобы, как говорится, помнить всю жизнь о желании?
Кроме того, разве не ясно, что пенис присутствует в моих текстах, что я отвожу ему место и притягательность? Конечно. Я хочу его. Я хочу всю меня и всего его. Почему я должна лишать себя части? Я хочу нас обоих. У женщины, конечно, есть “любовное желание” , а не ревностное желание. Но не потому, что она кастрирована; не потому, что она лишена чего-то и должна быть заполнена, как некоторая раненая личность, которая хочет успокоиться или требует возмездия: я не хочу, чтобы пенис украшал мое тело. Но я действительно хочу другого ради другого, цельного и полного, мужчину или женщину; потому что жизнь означает хотеть всего, что есть, всего, что живет, и хотеть его живым. Кастрация? Пусть другие играются с ней. Какое желание может родиться от недостачи? Ничтожное желание.
Женщина, которая по-прежнему боится большого члена, которая по-прежнему находится под воздействием фаллической демагогии, по-прежнему лояльна своему бьющему в барабан мастеру: это женщина вчерашнего дня. Они по-прежнему существуют, легкая добыча старейшего из фарсов: они будут либо превращены в изначальную молчаливую версию, в которой, как титанессы, будут трепетно лежать под горой и никогда не увидят поднятый теоретический монумент блистающему золотом фаллосу в старой манере, над своими телами. Или же, выйдя из своего инфантильного периода, и принял вторую “просветленную” версию своего целомудренного унижения, они увидят как на них неожиданно покушаются строители аналитической империи и, как только они начнут формулировать свое новое желание, обнаженные, безымянные, счастливые от того, что появились на свет, их сразу же уведут в ванну новые мужчины-старики, и потом, ууупс!
Соблазняя их яркими символами, демоны-демагоги – мутные, украшенные по-модерному – будут продавать им все те же старые наручники, дубинки и цепи. Какую кастрацию предпочитаете? Чье унижение вам больше по душе – мамино или папино? О, какие чудные глазки, ты милашка. Купи мои очки и ты увидишь Правду-Мою-Меня, которая тебе все расскажет. Одень их на свой нос и посмотри взглядом фетишиста (ты – это я, еще один аналитик – это то, что я говорю тебе) на свое тело и тела других. Видишь? Нет? Подожди, я тебе все объясню, и ты поймешь наконец, какой у тебя тип невроза. Подожди, мы нарисуем твой портрет, так, чтобы ты выглядела как надо.
Да, таких наивных женщин первого и второго разряда - легионы. Если приходящая сегодня Новая Женщина посмеет выйти за рамки теоретического, они позовут полицейских, которые возьмут отпечатки пальцев, прочитают лекцию и призовут к порядку; найдут место в цепи для привилегированных. И мы будем снова повязаны веревочкой, ведущей если не Во-Имя-Будущего, тогда ради нового места для фаллической матери.
Берегись, подруга, символа, который приведет тебя к авторитету символа! Берегись диагнозов, которые уменьшат твою творческую силу. “Общие” подлежащие – унизят твою сингулярность, классифицируют ее на особи. Разбей круг; не оставайся внутри психоаналитического забора. Посмотри вокруг, затем пробейся на свободу!
И если нас легион, то это потому что война освобождения делает только маленькие шаги. Но женщины уже толпятся, чтобы записаться на войну. Я видела их, тех, кто не хочет быть ни обманутыми, ни одомашненными, теми, кто не боится рисковать и быть женщиной; кто не боится желаний, любого неисследованного пространства, в себе, в других, между собой и другими, везде. Они не фетишируют, не отрицают, не ненавидят. Они наблюдают, они приближаются, они пытаются увидеть другую женщину, ребенка, любовника – не для того, чтобы возвеличить свой собственный нарциссизм или проверить солидность или слабость хозяина, но чтобы любить лучше, изобрести Другую любовь.— В начале присутствуют различия между нами. Новая любовь стремится к другому, хочет другого, делает головокружительные крутые полеты между известным и неизвестным. Женщина приходит снова и снова, она не остается на месте; она везде, она обменивается, она желание-которое-дает. (Она не закрыта в парадоксе дара, и не находится в иллюзии слияния в одно целое. Мы уже прошли это.) Она приходит между собой, мной и тобой, между другим я, она там, где человек бесконечно больше самого себя и другого, без страха достичь предела; она в восторге от становления. И мы будем продолжать становиться! Она пробивается через защиту любовников и матерей: через эгоистичный нарциссизм, в подвижное, открытое, меняющееся пространство, она рискует. Она выходит за пределы борьбы-до-смерти, которая отнесена к постели, за пределы борьбы-любви, которая претендует на обмен, она презирает динамику Эроса, питаемую ненавистью.
Ненависть: наследие, снова пережиток, отупляющая услужливость по отношению к фаллосу. Любить, смотреть-думать-искать другого в другом, де-спекулировать, разгружать запасы. Это трудно? Но не невозможно, и это то, что питает жизнь – любовь без коммерческого обмена со страхом потерять или встретить неизвестное; любовь, которая радуется обмену от которого она только увеличивается. Там, где история по-прежнему разворачивается как история смерти, она не появляется.
Противостояние, иерархический обмен, борьба за главенство, которые могут закончиться только смертью (один хозяин – один раб) – все это приходит из исторического периода, когда правили фаллоцентрические ценности. Тот факт, что этот период продолжается до настоящего времени не мешает женщине начать новую историю жизни, где-нибудь в другом месте. В другом месте, она отдает. Она не “знает”, что она отдает, она не измеряет это; она дарит, однако, не фальшивое впечатление, ни того, чего у нее нет. Она дарит, без уверенности, что когда-нибудь ей даже возвратят отданное. Она дает, чтобы была жизнь, мысль, трансформация. Эту “экономику” нельзя более выразить в экономических терминах. Там, где она любит, все старые концепции управления остаются позади. В конце более или менее сознательного вычисления, она обнаруживает не сумму, а расхождения. Я для тебя такая, какой ты хочешь, чтобы я была в тот момент, когда ты смотришь на меня, и видишь меня заново: в каждое мгновение. Когда я пишу, из меня выходят неизвестные ранее вещи, без исключений, без условностей, и все, чем мы будем, зовет нас неутомимо, неотвратимо, к поиску любви. Найдя друг друга, мы никогда не будем чувствовать недостатка.
University of Paris VIII-Vincennes, 1975
Когда “репрессированные” в своей культуре и обществе возвратятся, это будет разрушительный взрыв, ошеломительное возвращение, с никогда ранее невиданной силой, равной по силе самым жестоким запретам. Потому что, когда Фаллический период закончится, женщины будут или уничтожены, или возродятся в своем наивысшем и самом неистовом великолепии. Потому что на протяжении всей своей истории, они, подавленные, жили в мечтах, в погасших телах, в молчании, в бессловесных бунтах.
Ссылки
1 Мужчины все еще многого не сказали и не написали о сексуальности. То, что они уже сказали, по большей части вытекает из противостояния активность/ пассивность, из силового отношения между придуманной обязывающей мужественностью, и, как следствие, сфантазированной женщиной в образе “темного континента”, который надо завоевать и “усмирить.” (Мы знаем, что значит “усмирить” в терминах стирания другого и игнорирования себя.) Завоевав ее, они спешат уйти от ее границ, от ее тела, с глаз долой. Способ, которым мужчина уходит от себя в нее, которую он принимает не за другого, а за свою собственность, лишает его собственной территории. Можно представить себе, как мужчина, путая себя со своим пенисом и спешащий в атаку, может чувствовать страх от того, что женщина его «захватывает», что он потерялся в ней, что он ей поглощен.
2 Я говорю здесь только о месте, «зарезервированном» для женщин в Западном мире
3 Какие труды тогда можно назвать феминистичными? Я приведу лишь несколько примеров: чтобы до конца понять значение феминистического, нужно прочитать все. Я еще буду говорить об этом. Во Франции (вы заметили нашу исключительную бедность в этом отношении? – англо-саксонские страны показали больший прогресс), среди того, что вышло в двадцатом столетии не так много феминистичных трудов – я единственно могу указать на Колетт, Маргериту Дюра … и Жана Жене (Jean G;net).
4 “De-pense,” неологизм, основанный на глаголе penser (думать), следовательно значит “раз-думать,” но также “тратить” (от depenser) (прим. переводчика).
5 Стандартный английский термин для гегелевского Aufhebung, по-французски la releve.
6 Jean Genet, Pompes fun;bres (Paris, 1948), p. 185. 14 (Жан Жене, Погребальные песни)
7 Также, “красть.” Обыгрываются оба значения глагола voler (летать), текст объясняется в последующем параграфе (прим. переводчика).
8 Illes – это слияние мужского местоимения ils, которое относится к птицам и грабителям, и женского местоимения elles (прим. перев.).
9 Перечитайте текст Жака Дерриды, «Стиль женщины» “Le Style de la femme,” в работе Nietzsche aujourd’hui (Paris: Union Generale d’Editions, Coll. 10/18), где философ оперирует с отменой (Aufhebung) всей философии в ее систематическом сведении женщины к соблазну; где она предстает как нечто для того, чтобы брать; как наживка для личности.
Примечания ВП
* Термин «феминистичность» отличается от термина «женственность». Последний относится, как правило, к мужчинам, и означает чаще всего внешнюю атрибутику, такую как мягкость, сочувствие, чувствительность. Феминистичность, напротив, это биологически и социально обусловленный строй мыслей и поведение, характерных для женщин и девушек. Аналогично, «маскулинность» следует отличать от «мужественности». Первая означает социо-биологические признаки мужчины, вторая – часто относится к противоположному полу - и означает смелость, выносливость, силу и т.п..
**Известный также как «непрямой реализм». Широко распространенный взгляд на восприятие, согласно которому мы не можем воспринимать внешний мир иначе чем через наши идеи и интерпретацию мира. Репрезентационализм одно из основных допущений в когнитивных науках. См. https://en.wikipedia.org/wiki/Direct_and_indirect_realism
*** В оригинале «раз-думает». См примечание 4.
**** Жак Лакан (1901 – 1981), французский психоаналитик и психиатр.
***** Utopias, New French Feminisms, p 255,
****** От gyno (гр. женский), что можно перевести как «геноцид по отношению к женщине».
******Зависть к пенису (нем: Penisneid) - согласно Зигмунду Фрейду, стадия женского психофизического развития, в которой девочки-подростки испытывают страх от понимания того, что у них отсутствует пенис. Фрейд полагал, что это понимание является определяющим моментом в серии переходов к зрелой женской сексуальности и гендерной идентичности. По теории Фрейда, стадия зависти к пенису начинается с перехода от привязанности к матери к соперничеству с матерью за внимание и любовь отца.[1] Параллельной реакцией у мальчиков является страх кастрации. -
https://en.wikipedia.org/wiki/Penis_envy
Helene Sixuos - The Laugh of the Medusa