Ну, а теперь вернёмся к книге Е.Рябцева «113 прелестниц Пушкина», чтобы разобраться в одном из т.н. «фактов», на который и автор, и ему подобные любят ссылаться.
Так, и своих обеих книгах (1) Рябцев приводит рассказ близкого пушкинского друга П.В.Нащокина, записанный в своё время пушкинистом Бартеневым, об интимной встрече Пушкина с одной «блистательной дамой». Впервые рассказ этот стал известен в 1922-м году, уже тогда вызвав серьёзную головную боль у многих пушкинистов своей неприглядностью. Из-за этой же неприглядности пушкинист Николай Раевский, чьё исследование по этой теме оказалось наиболее популярным, не стал его полностью печатать в своей книге «Портреты заговорили», а ограничился лишь частичным воспроизведением. Отдавая должное его деликатности, я всё же приведу этот рассказ полностью, поскольку заниматься исследованием произведений по их частям я не привык. Вот он.
«Следующий рассказ относится уже к другой эпохе жизни Пушкина. Пушкин сообщал его за тайну Нащокину и даже не хотел на первый раз сказать имени действующего лица, обещал открыть его после. Уже в нынешнее царствование, в Петербурге, при дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж её был гораздо старше её, и, несмотря на то, её младые лета не были опозорены молвою; она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света. Пушкин рассказал Нащокину свои отношения к ней по случаю их разговора о силе воли. Пушкин уверял, что при необходимости можно удержаться от обморока и изнеможения, отложить их до другого времени. Эта блистательная, безукоризненная дама наконец поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своём доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в её великолепный дворец; по условию он лёг под диваном в гостиной и должен был дожидаться её приезда домой. Долго лежал он, терял терпение, но оставить дело было уже невозможно, воротиться назад – опасно. Наконец после долгих ожиданий он слышит: подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или из дворца. Через несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна. «Etes-vous la?» («Вы здесь?»), и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта; густые, роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Пред камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец Пушкин как-то случайно подошёл к окну, отдернул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся, поспешая выбраться. Смущённая хозяйка ведёт его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали. У самых дверей они встречают дворецкого, итальянца. Эта встреча до того поразила хозяйку, что ей сделалось дурно; она готова была лишиться чувств, но Пушкин, сжав ей крепко руку, умолял её отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его, как для него, так и для себя самой. Женщина преодолела себя. В своем критическом положении они решились прибегнуть к посредству третьего. Хозяйка позвала свою служанку, старую, чопорную француженку, уже давно одетую и ловкую в подобных случаях. К ней-то обратились с просьбой провести из дому. Француженка взялась. Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот ещё спал. Шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил: «Кто здесь?» - «Это – я», - отвечала ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел: если б кто его здесь и встретил, то здесь его появление уже не могло быть предосудительным. На другой же день Пушкин предложил итальянцу-дворецкому золотом 1000 руб., чтобы он молчал, и хотя он отказывался от платы, но Пушкин принудил его взять. Таким образом всё дело осталось тайною. Но блистательная дама в продолжение четырех месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии» (2).
А вот что пишут комментаторы: «Имя «блистательной дамы», конечно, было хорошо известно Нащокину, не желавшему (по вполне понятным причинам) открывать его биографу Пушкина. Однако Бартенев всё же сумел убедить Нащокина назвать имя героини этой «устной новеллы» Пушкина. По указанию М.Лонгинова (Рассказы о П., с.36) и П.Бартенева (РА,1911,т.3,№9,обл.), это была Д.Ф.Фикельмон, жена австрийского посланника в Петербурге и дочь Е.М.Хитрово. Имя Д.Ф.Фикельмон фигурирует в черновых записях П.В.Анненкова…Рассказ Нащокина не только проясняет отношения Пушкина к Д.Ф.Фикельмон, … но и имеет более широкое литературное значение: П.Бартеневу он напомнил сцену «ожидания» Германном графини в «Пиковой даме» (3).
Сразу скажу, что мне очень не нравится в этом комментарии слово «конечно», которое лишь свидетельствует о недостаточном знании характера доброго, но одновременно и наивно-простодушного, Нащокина, которому никакой нормальный человек, и тем более Пушкин, важной и серьёзной тайны никогда бы не доверил.
Если же говорить о времени этого ночного свидания, то пушкинист Николай Раевский пришёл к следующему выводу: «Мне кажется вероятным, что именно 22 ноября 1832 года можно считать той датой, после которой произошло незабываемое для Долли Фикельмон событие» (4). Тут уж я хватаюсь за голову, поражаясь той бездумной лёгкости, с какой этот пушкинист отделяет жизнь Пушкина от его творчества! А ведь загляни в его стихи того же 1832 года:
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие моё я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить… («К ***»),
и тогда тот морально-волевой настрой, который установил себе Пушкин, став женатым, сразу же заставит усомниться в наличии у него любовниц на следующий год после свадьбы! Да и в дальнейшем - тоже.
А вот теперь подумаем, - а как бы простой обыватель, немного знающий о жизни Пушкина, прочитав комментарии исследователей (а также - книги Е.Рябцева и Ю.Дружникова о Пушкине!), мог бы на всё это реагировать? Ответ: примерно так: «Ну, и негодяй же этот Пушкин! Ладно бы, жена была старой или уродливой, а то ведь нет – и красавица, и моложе его на тринадцать лет, да и поженились всего лишь в прошлом году. А деньги! Деньги-то какие большие оторвал от семьи - от жены и шестимесячной дочери! Негодяй, просто негодяй, не иначе!»
И что на это ответить, если 1000 рублей золотом, якобы заплаченных дворецкому, сумма по тому времени действительно большая? И заплачена она тогда, когда семья материально нуждалась, и у Пушкина были долги. Ну, а если заглянуть в письма, которые он писал той же осенью 1832 года своей жене, где он ласково называл её и «мой ангел», и «милая моя жёнка», и «душа моя», да при этом и убеждал её: «Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и разборчивости к жёнам друзей моих» (5), то к «негодяю Пушкину» можно ещё и «лицемера» прибавить!
Конечно, такой деликатный исследователь как Н.А.Раевский Пушкина вроде бы ни в чём и не упрекает, но именно его столь популярная книга под названием «Портреты заговорили» используется многими, в т.ч. и вышеупомянутым Рябцевым, для раскрытия т.н. «правды» о Пушкине. Хотя при этом я хотел бы отметить один нюанс – Н.А.Раевский свою версию выдвигает осторожно, иногда с оговорками, а вот Рябцев, Дружников и им подобные представляют её совершенно категорично, как будто бы она так уж и принята всеми. Но это, конечно, не так – её не принял ни профессор Пражского университета А.В.Флоровский, ни итальянская исследовательница дневников Долли Фикельмон Нина Каухчишвили, ни другие пушкинисты. Да и в своих примечаниях к книге Н.А.Раевского Р.В.Иезуитова отмечает: «К числу таких авторских гипотез относится не решённый исследователями вопрос о ночном свидании Пушкина с Д.Фикельмон в особняке на Дворцовой набережной» (6). Подчёркиваю, - «не решённый»!
Если же заглянуть в историю спора о Пушкине и Долли Фикельмон, то, конечно же, его истоки приведут нас к далёким 1920-м годам. Так, пушкинист Леонид Петрович Гроссман ещё в 1922 году самым оперативным образом, т.е. сразу же после обнародования рассказа Нащокина, написал статью «Устная новелла Пушкина», которую издал в следующем году. Приведу отрывки из этой замечательной статьи.
1. «Опубликованный М.А.Цявловским новый документ о Пушкине и графине Фикельмон вызвал оживленные споры среди пушкинистов. Но при всём разнообразии высказанных мнений, в них нетрудно заметить одну общую черту: как возражения, так и утверждения специалистов одинаково вращаются в сфере и с к л ю ч и т е л ь н о - б и о г р а ф и ч е с к о й . … Нам представляется, что спор следует перенести в другую плоскость» (7).
2. «Сходство сцены ожидания с соответствующим местом «Пиковой Дамы» было отмечено уже самим Бартеневым. И действительно, все — до стука кареты и внезапного освещения гостиной — воспроизводит здесь сцену ожидания Германа в доме графини. Но этим сопоставлением далеко не исчерпывается область возможных совпадений интересующего нас очерка с пушкинскими страницами. Вспомним начало «Арапа Петра Великого». Если здесь и нет таких разительных соответствий, все же некоторым местам здесь нельзя отказать в большой родственности тона с нашим отрывком, в несомненной однородности темы, в общности ее разработки. «Графиня L. уже не в* первом цвете лет, славилась еще своею красотою. Семнадцати лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света, она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключении. Дом ее был самый модный; у нее соединялось лучшее общество» и проч. Это, конечно, не полное совпадение с нашей записью, — да этого и нечего ожидать и для нашей цели совершенно не нужно требовать — близость же тона и сходство типа несомненны» (8).
3. «Еще явственнее это сказывается в дальнейшем описании у Бартенева: «Эта встреча до того поразила хозяйку, что ей сделалось дурно; она готова была лишиться чувств, но (Пушкин) умолял ее отложить обморок до другого времени... Женщина преодолела себя. В своем критическом положении она решилась прибегнуть к посредству третьего...» — В «Арапе Петра Великого»: «Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно. Ибрагим каждый день был у нее. Он видел, как силы душевные и телесные постепенно в ней исчезали. Ее слезы, ее ужас возобновлялись поминутно...». Это смятение молодой женщины перед надвигающейся катастрофой в обоих случаях, не совпадая буквально, словно описаны одной рукой. Примечателен, наконец, и бегло зачерченный образ графа L., равнодушного к своей пленительной супруге и ничего не замечающего в сложных хитросплетениях ее любовной интриги. Вообще начало «Арапа Петра Великого» с его утонченной и праздничной чувственностью естественно ассоциируется с нашей записью» (9)
4. «Вполне в пушкинском духе бартеневская заметка о «мнении любящего сплетни и интриги света». Вспомним заявление поэта: «не должно свету подавать повод к сплетням»; «Смешон, участия кто требует у света...» Или: Но свет... Жестоких осуждений Не изменяет он своих...»
5. «В духе пушкинской стилистики выдержано и описание сцены страсти. Здесь характерны выражения: «они играли, веселились». Этот шаловливый тон вообще свойствен пушкинским любовным страницам… Веселая игра — вот обычная пушкинская формула страсти».
6. «И, наконец, третье соображение в пользу пушкинского авторства — сама тема и сюжет дошедшего до нас рассказа. По поводу хулителей легких сказочек, он задает вопрос: «Ужели творцы веселых повестей: Ариост, Боккачио, Лафонтен, Касти, Спенсер, Чаусер, Виланд, Байрон, известны им по одним лишь именам? Ужели, по крайней мере, не читали они Богдановича и Дмитриева?.. Какой угрюмый дурак станет важно осуждать «Модную жену», сей прелестный образец легкого и шутливого рассказа? А эротические сочинения Державина?». …Друзья поэта выражались решительней и определенней: «На все сладострастное ты собаку съел», пишет Пушкину Катенин, прося его написать фривольные куплеты к новой французской комедии. В библиотеке поэта, помимо многих названных авторов, находились: Петроний, Брантом, Раблэ, Казанова… Никто, кроме него, не мог сочинить этой маленькой повести, от которой веет словесной культурой итальянского Возрождения или французского XVIII века (11)
7. «Главная героиня — знатная, высокопоставленная дама, «стоящая на высокой степени придворного значения», молодая супруга старого мужа, безукоризненная в общем мнении: «не было человека, которому бы она оказала (свои милости)». Запись несколько раз называет ее блистательной, безукоризненной дамой (12).
8. «Другой традиционный тип нащокинского рассказа — старый муж, самый возраст которого должен был возбудить дурные толки об его молодой жене. .. В общем перед нами—традиционный тип «величавого рогоносца», подробно и смешливо разработанный в Декамероне» (13).
9. «Герой прячется в гостиной под диван. Канон любовной новеллы требует этого вынужденного, нелепого и длительного пребывания под прикрытием какого-нибудь несоответствующего предмета (шкаф, котел, клеть, мешок и т.д.). У Брантома этой цели служит камин, у Бокаччио—сундуки ...Диван нащокинского рассказа является только наиболее подходящим и естественным для данной обстановки предметом, создающим с максимальным правдоподобием определенный комический эффект» (17).
10. «…в новеллу вносится сложный психологический элемент—испытание воли. Рационализм эпохи Гельвеции явственно чувствуется в том моменте рассказа, когда герой просит свою партнершу «отложить обморок до другого времени», после чего близкая к беспамятству женщина преодолевает себя и действительно «откладывает обморок».
11. «И, наконец, последнее подтверждение нашей гипотезе мы находим в одном совершенно не изученном и даже не замеченном доныне замысле Пушкина. За два месяца до смерти, поэт определил его, как Историю р о г о н о с ц е в . Черновик ноябрьского письма к барону Геккерену заканчивается обрывком фразы: «... след этого гнусного дела, из которого мне не трудно будет составить превосходную главу в моей И с т о р и и р о г о н о с ц е в». О том, что это заявление не было простой фразой, свидетельствует несомненный интерес Пушкина к подобной теме. В ноябре 1833 г. он пишет жене, что прочел об cocuage «целую диссертацию в Брантоме». … Эта тема, мелькающая в эпиграммах Пушкина, в «Графе Нулине» (заключительные строки), в «Евгении Онегине» («рогоносец величавый» и пр.), в «Арапе Петра Великого» начинает видимо в тридцатых годах кристаллизоваться у Пушкина в особый замысел — в целый исторический трактат, разрабатывающий очевидно любопытнейшие случаи супружеских измен".
12. «Итак, новооткрытая страница бартеневской тетради представляет собой запись у с т н о й новеллы Пушкина... Пушкин художественно мистифицировал Нащокина, так же как он увлекательно сочинял о себе небылицы дамам, или, по примеру Дельвига, сообщал приятелям «отчаянные анекдоты» о своих похождениях» (22).
И что тут сказать, если пишет опытный филолог, настоящий литературовед, которого цитировать можно так бесконечно, что я даже и увлёкся. С ним спорить трудно. Но можно. И поэтому посмотрим на спорные тезисы Л.П.Гроссмана:
1. «Пользовался ли поэт для своего рассказа действительностью, для нас несущественно, поскольку биографическую проблему здесь необходимо выделить за ее полной неразрешимостью. Было ли это или нет, — не все ли равно?» (23)
2. «Вымысел, если он принадлежит самому поэту, не только не менее важен, но несравненно более ценен для нас, чем изложение им подлинного происшествия. Вот почему нащокинский рассказ, вполне допускающий такое предположение, заслуживает от нас всемерного внимания. Но изучение его должно исключать всякий биографический подход. Нужно оставить, за его полной неразрешимостью, вопрос о том, происходило ли описанное в жизни Пушкина, и тем более не затрагивать проблемы о прототипе героини приключения. Ответ на первый вопрос решительно ничего не прибавил бы к образу Пушкина, и без того достаточно наделенному чертами смелого дон-жуанизма; разрешение же второй проблемы склонно слишком поспешно бросить тень на пленительный облик сердечно-умной, тонко-культурной и видимо несчастной женщины… Вот почему мы сосредоточиваем свое внимание исключительно на литературной стороне записи, представляющей для изучающих Пушкина немаловажный интерес» (24).
Однако т.н. «биографический подход» в этом споре был поддержан известным пушкинистом М.А.Цявловским, с которым спустя годы согласился и Н.А.Раевский, заявив: «На мой взгляд, однако, прав в высшей степени осторожный и точный М.А.Цявловский, считавший, что нет никаких оснований приписывать поэту подобную выдумку» (25).
Но кто же прав в действительности? М.А.Цявловский, видевший в рассказе Нащокина автобиографический момент из жизни Пушкина, или же Л.П.Гроссман, который не допускал, что «устная новелла Пушкина» может его содержать?
Подумаем. А пока отметим, что в определённой степени позиция Гроссмана опиралась на его исключительную деликатность, и даже можно сказать, боязнь, связанную с тем, что разрешение проблемы прототипа «блистательной дамы» «склонно слишком поспешно бросить тень» на графиню Фикельмон. Выделю: «слишком поспешно»! И именно то, чего он боялся, и случилось в наши дни! Ответом на слова Гроссмана: «Было ли это или нет, — не все ли равно?» стало: нет, не всё равно! Т.е. то, что волновало этого деликатного пушкиниста, было абсолютно проигнорировано, как мы уже видели, такими злопыхателями, как Юрий Дружников и Евгений Рябцев, поспешившими охаять и Пушкина, и графиню Фикельмон.
И вот тут любопытно бы сравнить Леонида Гроссмана и Юрия Альперовича (Дружникова): оба писатели, оба преподаватели, оба пушкинисты, оба родились и выросли в нашей стране, оба, наконец, евреи… Но ведь и еврей еврею рознь! А рознь в том, что у Гроссмана всегда была совесть, а вот у Альперовича она, - ну, никак не просматривается. А потому Гроссману в отличие от последнего не нужно было менять фамилию и страну, поскольку он их ничем не опозорил. Так же, как и не опозорил своих родителей-врачей, да и вообще всех евреев. Опять же – в отличие от Альперовича (Дружникова), к которому вполне применимы слова: «Какой ты след оставишь? След, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед? Или хороший, добрый след в чужой душе на много лет»? Но, как мы уже видели, на лучшее у Альперовича способностей не хватило и поэтому в своей жизни он постарался лишь «наследить»…
Но давайте от не наших Овенов-Баранов «вернёмся к нашим баранам» и заметим следующие слова Р.В.Иезуитовой о рассказе Нащокина: «… либо это правда, и тогда поэт допустил лишь нескромность, открыв её другу, либо это «устная новелла», а в действительности клевета Пушкина на ни чём не повинную женщину. В последнее я верить отказываюсь и считаю, что это пятно с памяти поэта надо раз и навсегда смыть. Никакого среднего решения здесь быть не может» (26).
Прекрасные слова! Ну, а где дела? Как смыть пятно с памяти поэта? После этих слов прошло более 30 лет, «а воз и ныне там», никакие «пятна» не смыты, а даже наоборот – их тиражируют и смакуют, позоря Пушкина. А что же сама Иезуитова? Почему она, сначала совершенно правильно призвав «смыть пятно», потом вдруг написала: «Интересного литературного спора об автобиографическом характере одной из сцен «Пиковой дамы»… я здесь касаться не могу. Этот спор мог бы послужить предметом специального исследования» (27). Абсолютно верно! Ну, так почему же это «специальное исследование» никем, в т.ч. и Р.В.Иезуитовой, до сих пор не проведено? Или «мы ленивы и нелюбопытны», а потому и сложили руки, ограничившись ссылками на особую «таинственность» «Пиковой дамы»? Или аргументы пушкиниста Раевского настолько сильны, что и опровергнуть их невозможно?
Тут я хочу немного отвлечься по поводу Н.А.Раевского, который, на мой взгляд, действительно человек талантливый и у которого даже и портреты «говорят». Признаюсь, мне очень понравилось, как в своей книге «Портреты заговорили» он чётко показал, что Александрина, сестра жены Пушкина, никакого отношения к портрету Дантеса, висевшему в замке её мужа, не имела, поскольку этот портрет остался от первой его жены, которая умерла, и светлую память которой вдовец старался всячески сохранить. В т.ч. и путём неизменности обстановки. Меня тронула деликатность Александрины, которая, придя в дом мужа-вдовца, повела себя довольно тактично.
Раевский полностью убедил меня, что весьма категоричная Анна Ахматова, видевшая в этом портрете «культ Дантеса» для Александрины, была неправа. Но зато его версия о ночном свидании Пушкина с Долли Фикельмон, безоглядно берущая истоки от П.Бартенева и М.Логинова, меня совершенно не убедила и я готов вступить с ним и всеми его приверженцами в самый ярый спор. А поскольку спор этот связан с «Пиковой дамой», полной загадок, для ответа на которые нужно много времени, то я вынужден буду не только увеличить объём следующей главы, но и разбить её на части, в связи с чем заранее приношу читателям извинения.
(Глава из книги "Пушкин глазами следователя" от 2014г., но с сокращениями и без примечаний, которые по техническим причинам пока не пропечатываются).