Нил Ашерсон
London Review of Books
«Смерть современных форм общественного порядка должна скорее радовать, а не тревожить душу. Но пугает то, что уходящий мир оставляет за собой не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного порядка и рождением другого утечет еще много воды; пройдет еще долгая ночь хаоса и опустошения».
Эти громкие, профетические слова принадлежат Александру Герцену, русскому ссыльному демократу, и написаны они им вскоре после поражения революций 1848 г. в Европе. Старые империи восстановили контроль. Но Герцен знал, что 1848 г означал для них приговор, даже несмотря на то, что пришлось ждать семьдесят лет и больше. Что это за приговор, и какой должен быть новый порядок, идущий на смену империям, Герцен мог только догадываться и опасаться.
Как и многое из того, что Герцен сказал и написал в ссылке, данное предсказание о беременной вдове больше относится, на первый взгляд, к России, чем к Западной и Центральной Европе. Однажды он противопоставил традиции окружавших его в Лондоне русских и польских революционных эмигрантов. Поляки, говорил он, оглядывались в поисках вдохновения на бесчисленное количество исторических святынь. Но у русских были лишь ‘пустые колыбели’. Даже после подъема и падения большевистской революции, следствия которой доминировали некоторое время в 20-м веке, даже после загадочного десятилетия с Владимиром Путиным, мы все еще не знаем, какого ребенка положит в итоге беременная русская вдова в пустую коляску.
Но когда я перечитывал Герцена, я не мог не отнести его слова также к большой ‘матрешке’ Европе, простирающейся от Атлантики до Днепра и дальше, охватывающей малую Европу, которая в свою очередь состоит из еще меньшей Еврозоны – которая может стать еще меньше. Две формы социального порядка умерли в большой Европе за годы, наступившие после 1980-х: коммунистическая система и холодная война, существовавшие на континенте в течение пятидесяти лет, но также и регулируемая, социал-демократическая система, пришедшая в страны Западной Европы после 1945 г. Одна из этих смертей должна радовать душу. Но другая должна тревожить.
‘Долгая ночь хаоса и опустошения? Трудно назвать последнюю четверть века в Европе опустошением, за исключением тех, кто пострадал от неолиберального капитализма. Но хаос: этого у нас предостаточно, в Европе и по всему миру, от финансового коллапса до продолжающихся политических потрясений, вызванных оттаиванием состояния Холодной войны. И через двадцать лет, по мере ослабления энтузиазма в отношении свободного рынка и дерегулирования экономик, мы чувствуем себя, подобно Герцену, в плохо освещенном коридоре, в переходном состоянии между двумя порядками. Первые родовые схватки вдовы не означают, что она родит вот-вот. Но они уже ощущаются везде в Европе и Евразии.
Есть история, может быть придуманная, о перемещенных лицах, где-то в лагере, Германии, в конце войны. Женщины из Красного креста и ЮНРРА* спрашивают бывших узников концлагерей. ‘Г-н Лембергер, и куда вы хотели бы сейчас поехать?’ ‘ В Новую Зеландию.’ ‘ В Новую Зеландию? Но это ужасно далеко!’ ‘Далеко от чего?’ Для меня, родившегося во время войны, Европа не означала ничего хорошего. Это было место, откуда прилетали Хайнекл и Дорнье**. Это было вражеское место, где-то за морем, которое потребовало проведение операции Оверлорд. Там были ужасающая жестокость и страдания, а также движение Сопротивления, но слово ‘Европа’ оставалось жутким для меня и других британцев многие годы после войны. В 1950-х гг, я пошел послушать Освальда Мосли (его риторику – дешевую, но головокружительную, как детская карусель), ратующего за Объединенную Европу для спасения цивилизации от большевизма. Позднее, попав под влияние марксизма, я и мои друзья считали, что планы по объединению Европы - на самом деле были заговором католиков-консерваторов (большинство которых, мы полагали, были коллаборационистами), стремящихся воскресить германскую армию, чтобы забросать Советский Союз атомными бомбами.
Еще позже, я уехал жить в Западную Германию и научился не смеяться над молодыми немцами, которые чистосердечно говорили, что чувствуют себя европейцами, а не немцами. Европа для них означала нейтралитет, воссоединение, открытые границы. Несколькими годами позже, некоторые из них пошли на мост через Рейн в Келе/Страсбурге и начали разбивать ворота на границе во имя новой Европы; они были очень удивлены, когда французские пограничники, вместо того, чтобы обнять из как братьев, побили и бросили в полицейские вэны. В то время, память о том, как веселые солдаты Вермахта взламывали красно-белые ворота Польши, заставляла меня относиться к границам с почтением. Но потом я прочитал один польский роман. Аллегория, подумал я, выдуманная с целью усыпить цензора. В ней рассказывалось о небольшой полоске земли между Бельгией и Германией, которую пропустили топографы, когда после разгрома Наполеона вычерчивали новые европейские границы. В этом анклаве жила горстка свободных людей, без армии, без паспортов, налогов и цензоров. Счастливые, ничейные европейцы.
Сорок лет я думал, что это красивая сентиментальная выдумка. Потом обнаружил, что нет, и месяц назад поехал посмотреть на эту полоску земли. Сегодня она находится под юрисдикцией Бельгии, и у нее много имен. Одно, которое мне особенно нравится, "Расхождением Ахена". Чаще ее называют ‘le Moresnet neutre’ (Нейтральный Мореснет), или Kelmis, или La Calamine. Но имя, которое она хотела бы иметь - ‘Amikejo’ - Дружба.
Польский новеллист хотел представить это место, как чистое недоразумение – одну из ошибок картографов, которая оставляет после себя маленький треугольник, ограниченный тремя линиями. В действительности же, прусские и голландские дипломаты, делившие империю Наполеона на Венском конгрессеe не могли договориться, у кого останется шахта по добыче цинка, и объявили часть земли «нейтральной». В 1830 г, было создано Королевство Бельгии. Четыре территории – Пруссия/Германия, Нидерланды, Бельгия и Нейтральный Мореснет – встретились на верхушке холма, где до сих пор стоят четыре колоны.
Не больше, чем Гайд-парк и Кенсингтонский парк, треугольное «Расхождение» покрыто лесом, с краю которого стоит маленький ничем не приметный городок Кельмис/Ла Каламин. На протяжении ста лет его жители зарабатывали тем, что провозили нелегально алкоголь в Нидерланды, особенно после закрытия никелевой шахты; на крошечной полоске земли расположено семьдесят баров и кафе. Со временем, с притоком беженцев из других европейских стран, население выросло в десять раз. В 1886 г, проживающий в анклаве доктор Вильгельм Молли издал серию марок свободного городка, - но его инициатива была отменена, поскольку считалось, что издавать марки – это привилегия империи, хотя к тому времени прошло 70 лет после ее распада.
В 1908 г д-р Молли с друзьями провозгласил Мореснет эсперантистским государством, и назвал его Amikejo (‘Дружба’), после чего все жители принялись с энтузиазмом изучать этот язык. Вскоре был придуман флаг и гимн. Но к этому моменту имперская Германия заявила о своих правах на территорию, предварительно обрезав идущие к ней электрические и телефонные провода. В 1914 г. немецкие войска вошли в нейтральный Мореснет, пристрелили нескольких эсперантистов, и аннексировали Амикейю в пользу немецкой империи. После войны, в результате Версальского договора этот анклав и прилегающие районы были переданы Бельгии, и столетняя тайная независимость Амикейи закончилась.
Сегодня мало кто помнит об утерянной свободе: нет ни сувенирных амикеевских флагов, ни марок, ничего. На месте кафе, в котором жители торжественно принимали свое решение говорить только на эсперанто, заполненная дождем яма. Выжили только каменные столбы в лесу, когда-то указывающие на границу. Этот участок Бельгии населен франкофонами и германофонами в шахматном порядке, а язык дорожных знаков меняется через каждый километр. Келмис или Ла Каламин, двуязычны, хотя большинство людей говорят на немецком. Но в отличие от споров между теми, кто говорит на французском и теми, кто говорит на голландском, в этом месте Бельгии споров нет. Во friterie, традиционном ресторанчике по дороге в Льеж, говорят: ‘ В этом месте все равно, на каком языке вы говорите.’ Но история не на их стороне.
И все же у этой истории есть важный смысл. Она доказывает, что маленькая Европа может существовать sans frontieres (без границ) или по крайней мере без их навязывания. Она рассказывает о том, что было время, когда национальные государства не боялись вакуума и не паниковали от расхождения местных суверенитетов. В 20-м веке, европейцы, живущие в тираниях, по крайней мере, могли мечтать о побеге на ничейную территорию, не принадлежащую никакой воюющей стороне, где они могли жить тихой, маленькой, но настоящей человеческой жизнью. И Мореснет/Амикейя была дырочкой в Маастрихской Европе. Ни таможенных барьеров, ни закрытых границ, ни призыва на военную службу, ни национальной валюты, ни страха перед арестом за странное «ничейное» поведение.
Но в середине 20-го века последние дырочки в Европе были задраены, и давление и температура начали повышаться. К счастью, шарик лопнул прежде чем города и люди превратились в прах . Но даже сейчас, в сравнительно гуманное время, в Европе постоянно растет давление.
Представьте теперь Евразию, огромное пространство с неясными границами, начинающееся где-то между Китаем и Волгой и сужающееся к Атлантическому океану. Подумайте о том, что она теперь очень похожа на коническую рыбную сеть из грубой веревки, сплетенной женщиной мезолита. Она опускает ее в мелком месте и ждет, пока сеть не заполнится судорожно бьющейся рыбой, причем рыба в самом низу бьется сильнее всего.
____________________________
*Администрация помощи и восстановления Объединённых Наций (ЮНРРА), созданная в 1943 году во время Второй мировой войны для оказания помощи в районах, освобожденных от держав «Оси»
**Немецкие самолеты времен Второй мировой войны.
The full text of this essay is only available to subscribers of the London Review of Books.
http://www.lrb.co.uk/v34/n06/neal-ascherson/memories-of-amikejo