Сентябрь пришел на землю туманом, занавесил окна домов, взлетно-посадочные полосы аэропортов, и сколько-то самолетов не смогли приземлиться сегодня в Санкт-Петербурге. Но мы это проспали.
Проснулись, когда солнце уже грело вовсю, вдоль Фонтанки горячо трудилось техническое сооружение, судя по всему, выгребавшее ил со дна реки вдоль набережных.
Было очень похоже на то, как это делали в старину после снегопадов заснеженные автомобили, гоня свежевыпавший снег вдоль тротуаров по наклонным лентам конвейеров в кузова грузовиков...
Подумалось: что же стало с нами, если что-то работающее останавливает, тормозит, заставляет запомнить и изумиться, прежде, чем мчаться дальше?
Что же это такое стало с нами всеми?
Сентябрь, воскресный день, Обама еще не объявил миру свой кровавый вердикт по поводу несчастной Сирии, древней и прекрасной, и можно бежать по делам, потому что день прекрасен, как канун лета, в котором уже отцветает сирень, но заморозков уже не будет, потому что пришли в Петербург колдовские белые ночи…
Я не знаю, как по-другому назвать это время петербургского лета.
…В Лавке Литераторов как в госпитале: стерильно, не за что глазу зацепиться. На низких, как госпитальные кровати, столах-раскладушках безликое месиво скороспелых тонкообложечных издательских поделок, безвкусных, дорогих и не интересных.
Много переизданий. Те уже посолиднее, но им не веришь: думал ли Валентин Саввич Пикуль, что будет лежать в золоте, в углу над плинтусом, сбоку от серого, красующегося в центре Лавки поминального стола с "фигли-мигли"? Знаю, что нет.
Ищем альбом о Петербурге.
Все приличное – на английском.
Спрашиваю мальчика-продавца с серьгой в ухе (а может быть, это и не серьга вовсе? И не мальчик?):
– А на литовском языке это есть?
Испуг в глазах. Мальчик растерян. Типа: это что еще за географические новости…
– Ладно, – говорю. – Понимаю. На литовском нет. А на русском?
– А зачем на русском?
Он смущен. Но быстро спохватывается:
– Это же для иностранцев!
– Потому так дорого? – спрашиваю, а сама думаю: не надо злиться, не надо!
Просто другое время, другие люди, другой век. Они только пришли на эту землю и еще ничего не знают.
Рядом с кассой – скромный список. Подписи за сохранение Лавки Писателей. Подходим. Подписываемся.
"Господи, думаю я, Господи, если бы знали мои старики, создававшие этот Союз, мои Гореловы, мои Фоняковы, если бы они знали, что настанет время, когда какая-то мразь замахнется на нашу Лавку?!"
Впрочем, что я? Тень. Меньше, чем мои старики, чей прах в земле, или тот, что развеян. Они и живут-то только в моей памяти и в своих книгах, которые сейчас наверняка очень редко читают.
Невский залит солнцем.
Из-за всяческих недореформ никогда не знаешь, сколько времени.
Ни люди не знают, ни солнце.
Понемногу привыкаешь, что наш полдень приходится примерно на три часа дня. Солнце так говорит.
…Разный люд на Невском. Более строгий, чем посреди белых ночей, более сдержанный. Новый какой-то. Щурится на солнце, явно наслаждается теплом.
Неужели сентябрь?
У Катькин-Садика молчаливые сидят под тентиками, отдыхают.
Опускаю глаза – все усыпано жёлудями!
Не вполне зрелыми, еще светло-охристыми, небольшими.
Так много желудей на чудных цветных плитах вдоль Катькин-Садика! Словно срывал кто-то, не дав дозреть…
Светлая, торжественно-подчищенная и – по-прежнему! – бескупольная громада Алек-сандринки с квадригой, на которой возница без вожжей. Справа - запечатанный ярким пряничным, богато - до неуместной роскоши - отреставрирванным сооружением Крыловский переулок…
А через несколько шагов на роскошном, залитом теплым солнцем тротуаре – маленький черный голубь.
Неподвижный и черный, словно мокрый. Взъерошенный, чуть заметно дрожащий, как в лихорадке.
Обреченный.
Кто-то рушит в городе деревья и травит птиц.
– Птица, – говорю я. – Тебя отравили.
Он молчит. Смотрит перед собой. Он знает.
А я знаю, что ничего не могу поделать. Ничего.
– Прости нас, птица, – говорю я. – Прости.
Я ничего не могу изменить в мире, где деревья, птицы и люди – лишние.
Санкт-Петербург