Противны мне слова Артура Толстякова о Пушкине и "Коньке-Горбунке": «Грустно сознавать, что мы, возможно, никогда не узнаем всех его блистательных вставок и переделок в ершовском тексте» («Сампо», 242). И откуда такой пессимизм у москвичей?! Наверно, от скульптора Опекушина, который, не поняв слов Пушкина: «для власти, для ливреи не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи», изобразил его на памятнике в Москве со склонённой головой и грустными глазами, как бы говорящими: «Печально я гляжу на ваше поколенье».
Нет, правильный памятник – это у нас в Ростове, где Александр Сергеевич стоит с гордо поднятой головой, а также - в строгом соответствии со стихом о себе – «Опёршись ж…й о гранит»! А гранит, по слухам, якобы из Питера привезли, поскольку нарисовал-то Пушкин себя в этой позе всё-таки «на брегах Невы». Но то было давно… А сейчас можно подойти к ростовскому памятнику и потихоньку спросить у Пушкина: «Не вы стояли у Невы?»
Однако вернёмся к Артуру Толстякову, чтобы опровергнуть его пессимизм и реально показать не только «блистательные вставки и переделки» Пушкиным текста «Конька», но даже и хронологию формирования творческого замысла в отношении этого же текста.
И начнём с истории изучения образа Месяца в «Коньке». В своё время профессор М.К.Азадовский написал о Месяце следующее: «Очень возможно, что странное (и вызвавшее столько недоумений и иронических восклицаний у критики) именование матери царь-девицы мужским именем (Месяц Месяцович) также восходит к какому-нибудь сказочному источнику и было услышано Ершовым непосредственно в живом звучании из уст какого-нибудь народного мастера-рассказчика. Такие несоответствия иногда встречаются и Ершов, естественно, мог принять их за норму фольклорного повествования» (2).
Ну что тут сказать? «Какой-нибудь источник»… «от какого-нибудь рассказчика»… «иногда»… Как говорится, «бред сивой кобылы». Во-первых, сразу же возникают вопросы к известному фольклористу – а почему он не приводит конкретного примера (а ещё лучше – примеров!) «таких несоответствий»? Почему не указывает мест, где они «иногда встречаются»? А во-вторых, о какой это «норме фольклорного повествования» вообще может идти речь, если «Конёк» - это сказка русская, о чём прямо указано под его названием, а в русских сказках хоть и хватает разных чудищ, но таких гермафродитов, которые, имея мужское название, являются женщинами, нет и никогда не было!
Я вот, правда, усиленно поискав, нашёл в индийской мифологии одно двуполое божество по имени Ардханаришвара, представляющее собой одно из воплощений Шивы. Однако и у того нет сугубо женской основы. Хотя даже если бы и была, то я опять сказал бы, что такой традиции в русском фольклоре нет. Да и вообще, несмотря на то общее, что есть в сказках разных народов, ни в коем случае нельзя не учитывать их национальные особенности.
Кстати, об этих особенностях. До сих пор не могу забыть то жуткое впечатление, которое оставила у меня сказка из сборника «Сказки народов Океании» со следующим (примерно!) сюжетом: две принцессы, решив полакомиться бананами, забрались на высокую пальму, с которой потом слезть не смогли. Когда же мимо проходил какой-то принц, то они позвали его на помощь. Тот в свою очередь оказался весьма находчивым и, не имея под рукой верёвки, вынул из своего заднего прохода кишку, размотал её и забросил прямо на пальму. Принцессы спустились по кишке вниз и, сказав принцу «спасибо», ушли.
Ну, как? Можете ли вы, дорогие читатели, хотя бы отдалённо представить себе такой сюжетец в русских сказках?! Думаю, что нет.
Понять, отчего Месяц, имеющий мужское прозванье, может быть матерью, никому из ершоведов невозможно. И не из-за того, что они такие уж тупые, а потому, что они «ершоведы», т.е. ведающие только подставного автора, которого им так любезно подсунул Великий Мистификатор. А вот пушкинисты могут! Стоит им лишь допустить, что автор «Конька» Пушкин, как всё становится на свои места.
Итак, что же могло подвигнуть Пушкина на мужское прозванье для матери Царь-девицы? Отвечаю. (Далее д.б. рисунок птицы со стр.32 книги Т.Г.Цявловской "Рисунки Пушкина", а также со стр.242 XVIII-го тома ПСС Пушкина, которые по техническим причинам тут у меня не пропечатываются).
Перед нами рисунок Пушкина 1830-го года. Нарисована эта птица на зачеркнутом заглавии «Истории села Горюхина». И вот что пишет о ней Т.Г.Цявловская: «В тридцатых годах Пушкин вновь рисует орлов. Особенно хороша птица – виньетка, нарисованная по заглавию «История села Горюхина»… Это какая-то царь птица в рисунках Пушкина – такой смелости, оригинальности, красоты мы ещё не видели. Все реалистические соотношения смещены во имя выразительности. Спираль, идущая от голени; упругий изгиб, в который переливается линия к пальцу; короткий и твердый, чуть изогнутый бросок – коготь; мягкая широкая, волнообразная линия хвоста и другая, округлая линия – точно сдерживающая эту волну, - эстетическое воздействие их неотразимо» (3).
Однако я прошу читателей, самостоятельно посмотревших данный рисунок, ответить: согласны ли они с мнением Цявловской? А читателей особо внимательных - сказать, не видят ли они в данном рисунке какой-нибудь странности или намёков, связанных с «Коньком»?
И вот мой ответ: перед нами действительно «царь птица», но отнюдь не орёл, поскольку не бывает у орлов таких длинных хвостов с «волнообразной линией», как пишет Цявловская, как не бывает и таких ровных и не загнутых крюком носов. Орлы - хищные птицы и загнутый клюв им нужен для лучшего хватания и удержания добычи. А нарисовал здесь Пушкин именно ту сказочную «царь птицу», которая хорошо известна в русском фольклоре под именем Жар-птицы! Над её образом и задумался он в 1830-м году, размышляя о возможности использования в будущем «Коньке».
Но вот вопрос «на засыпку»: а та ли это Жар-птица, которую в «Коньке» поймал Иван? Ответ можно получить, если будет учтена скрытая подсказка из следующей сцены «Барышни-крестьянки»: «В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякий случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчиков с трещотками. В то же самое время Григорий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, велел оседлать куцую свою кобылку и рысью поехал около своих англизированных владений. Подъезжая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего верхом, в чекмене, подбитом лисьим мехом, и поджидающего зайца, которого мальчишки криком и трещотками выгоняли из кустарника… В сие время заяц выскочил из лесу и побежал полем. Берестов и стремянный закричали во все горло, пустили собак и следом поскакали во весь опор. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провозгласивший себя отличным наездником, дал ей волю и внутренне был доволен случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь, доскакав до оврага, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторону, и Муромский не усидел. Упав довольно тяжело на мерзлую землю, лежал он, проклиная свою куцую кобылу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, как только почувствовала себя без седока. Иван Петрович подскакал к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный привел виновную лошадь, держа её под уздцы. Он помог Муромскому взобраться в седло, а Берестов пригласил его к себе... Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться от пугливости куцой кобылки».
Но «кто есть кто» в этой сценке?
1. заяц здесь – это не тот «зайчик», что упомянут в конце третьей главы «Онегина», поскольку он при исходной позиции находится не в поле, а в лесу, да ещё и в кустах, как и стрелок в «Онегине».
2. Кобылка же соответствует «зайчику» из «Онегина» по своей пугливости, короткому хвосту, а также по своему нахождению именно в поле, а не в лесу, и не в кустах. А поле с кобылицей присутствует как в «Коньке», так и в стихотворении «Кобылица молодая» («В поле гладком и широком Своенравно не скачи»). Слова же из последнего стихотворения «Не косись пугливым оком» перекликаются со всем известным косоглазием зайцев, которых из-за этого и называют «косыми».
3. Кобылка сразу опомнилась, как только Муромский «дал ей волю», что нас возвращает к белой кобылице из «Конька», просившей Ивана о своей (внимание, слово-сигнал!) воле.
4. Уздечка этой кобылки напоминает уже знакомый нам рисунок Пушкина, на котором Александр Лацис и указал на взнузданную лошадь, как на возможную белую кобылицу из «Конька».
5. Слово «овраг» в виде синонима «ров» уже встречалось нами в «Коньке» именно при бешеной скачке белой кобылицы.
6. Название лошади Муромского «кобылкой» имеет особое значение, поскольку в «Коньке» Иван назвал белую кобылицу «саранчой», т.е. «насекомым, похожим на кобылку и кузнечика». А именно через эту «кобылку-саранчу» и можно найти мостик между белой кобылицей из «Конька»: и с «кобылкой бурой», и с «кобылкой сивой», и с «кобылкой вороной», и с пугливой кобылкой из письма Пушкина к жене от 2-го октября 1835г., и с другими аналогичными пушкинскими «кобылками», общий основной прототип которых позволяет сгонять их в один табунок под названием «Воронцова».
7. Тот факт, что Муромский в отличие от Ивана «не усидел» на своей кобылке, говорит, что совсем уж прямо отождествлять его с Иваном и не стоит. Тем более что у нас в этой сценке имеются аж два претендента на этот образ: это и Иван Петрович Берестов, у которого имя и отчество полностью совпадают с именем и отчеством Ивана («Я Иванушка Петрович»), и его безымянный стремянный, который, отметим особо, «привёл виновную лошадь, держа её под уздцы», т.е. фактически поймал и усмирил ее. Иван же в «Коньке» также некоторое время был стремянным на службе у царя, усмирив задолго до этого строптивую кобылицу. Куцая же кобылка, обратим особое внимание, после происшествия осталась у Ивана Петровича, что и вызвало вопрос к Муромскому от его дочери: «Где ваша лошадь?» Но, внимание! Лошадь всё же, несмотря ни на что, принадлежит Муромскому! И вот тут мы начинаем догадываться, что в данной сценке на неё «завязаны» сразу три мужских образа, представляющие собой три маски одного и того же основного прототипа.
Однако где же ключ к разгадке пушкинского рисунка с Жар-птицей? Где подсказка в сцене из «Барышни-крестьянки», написанной одновременно с созданием данного рисунка? А подсказка - в той части пушкинской кобылки, на которую мы уже обращали внимание в главе «Удивительный автопортрет» при определении пола лошадей, т.е. – в хвосте! А точнее – в его отсутствии у куцей кобылки, поскольку слово «куцый» означает: с обрезанным хвостом!
Но причём же тут Жар-птица с рисунка Пушкина? Отвечаю: а разве её хвост вам ничего не напоминает? Посмотрите-ка внимательней. Ведь та «волнообразная линия хвоста», о которой писала Цявловская, расположена только по одну его левую сторону и явно напоминает лоб, нос и подбородок сказочного месяца. Месяц этот, как сказали бы астрономы, «новый», а в народе, - «молодой», поскольку сам он справа, а его рожки направлены влево. (Кстати, на некоторых репродукциях, и в частности, в книге Т.Г.Цявловской «Рисунки Пушкина», на этом хвосте-месяце можно увидеть и весьма уместную точку внутри в виде глаза, что как бы полностью подтверждает наше сравнение! Однако имеется ли эта точка в действительности или является дефектом воспроизведения можно установить лишь после её непосредственного изучения в рукописи Пушкина. Сотрудники Пушкинского Дома, проснитесь!).
Когда же Цявловская пишет: «такой смелости, оригинальности, красоты мы ещё не видели», то я всё же хочу уточнить, что из всех нарисованных Пушкиным птиц мы действительно не видели птиц с таким длинным хвостом. И в особенности после 1830-го года. Но почему?
А ответ-то и содержится в намёке на обрезанный хвост кобылки Муромского! Да-да, как и у этой кобылки, обрезал Пушкин для своего «Конька» стилизованный им под месяц хвост у нарисованной им же традиционной Жар-птицы, а затем, как и положено Пушкину-Плюшкину, слепил из этого обрезанного хвоста образ Месяца Месяцовича.
Правда, перед тем как нарисовать Жар-птицу с хвостом, похожим на месяц, он за год до этого уже подготовил образ некоего гермафродита, назвав в стихотворении «Зимнее утро» бурую кобылку «нетерпеливым конём». И при этом нельзя исключить и то, что синхронно с этой бурой кобылкой он создал и перекликающийся по основному прототипу образ бурой медведихи из сказки о ней, поскольку сказка эта датируется 1830-м годом лишь приблизительно, т.е. могла быть написана, как и «Зимнее утро», в 1829 году. А от бурой кобылки «Зимнего утра» он как бы протянул ниточку к куцей кобылке из «Барышни-крестьянки», намекнув на возможность отрезания длинного хвоста у нарисованной им в этом же году Жар-птицы.
И совсем не зря дочь мельника из «Русалки», написанной Пушкиным в 1830-е годы, говорит князю весьма примечательные слова, связанные с возможностью в ближайшее время внешнего преобразования её в мужской образ: «Я мальчиком оденусь».
Но каковы причины всех этих пушкинских манипуляций? Ответ таков: задумав использовать в будущем «Коньке» образы традиционных для русского фольклора Жар-птиц, Пушкин, конечно же, столкнулся с проблемой их мужской составляющей, поскольку все они, имея название женского рода, по своей природной сути представляют собой мужскую особь павлина. Ведь даже и Державин в стихотворении «Павлин» был вынужден писать следующее: «Не то ли славный царь пернатый? Не то ли райска птица Жар». Но самое интересное далее: «Конечно, сила и паренье Орлиные в её крылах, Глас трубный, лебедино пенье В её пресладостных устах; А пеликана добродетель В её и сердце и душе!» Т.е. только в шести строках Державин применительно к образу павлина трижды использовал женское слово «её»! Тем более что и закончил-то он это стихотворение чисто мужским сравнением: «И барин без ума – павлин».
Пушкин же, сам мастер намеренных ошибок, позволить себе столь явные, как у Державина, не мог. Однако не мог он только под своим именем, столь известным и популярным. А вот под именем молодого подставного автора – пожалуйста! Никакого риска получить в свой адрес насмешки и обвинения со стороны читателей и придирчивых критиков! И поэтому абсолютно прав Александр Лацис, привёдя в своей статье «Верните лошадь!» стихи Пушкина из черновика «Домика в Коломне», писанные (внимание!) всё в том же 1830-м году.
Здесь имя подписать я не хочу;
.............................
Покамест, можете принять меня
За старого обстрелянного волка
Или за молодого воробья,
За новичка, в котором мало толка.
..............................
Когда б никто меня под лёгкой маской
(По крайней мере долго) не узнал!
Когда бы за меня своей указкой
Другого критик строго пощелкал!
Уж то-то б неожиданной развязкой
Я все журналы после взволновал!
Но полно, будет ли такой мне праздник?
Нас мало. Не укроется проказник.
Всё верно, никто не укроется. В особенности от глаз ростовских следователей!
Правда, в этом стихотворении настораживает та уверенность, с какой Пушкин пишет о «другом» авторе, которого вместо него мог бы «строго пощелкать» критик. Откуда это в 1830-м году, когда и Ершову-то было всего 15 лет, да и в Петербург он ещё не приехал?! Уж не оттого ли, что к 1830-му году у Пушкина уже был какой-то подставной автор? Вот это был бы сюрприз! Вот это действительно бы «все журналы после взволновал»! Над этим надо подумать!
Так же, как и над тем, а разве Пушкин когда-либо ещё употреблял в отношении себя слово «проказник»? Ответ таков: нет, не употреблял. Так, может, кто-нибудь посторонний называл его так? Ответ таков: прямо нет, но вот через сравнение – да! И Пушкин не только это заметил, но даже и процитировал в своём предисловии ко 2-му изданию «Руслана» некоего рецензента из №11 «Вестника Европы» 1820-го года. Вот это сравнение: «если бы в Московское Благородное Собрание как-нибудь втёрся… гость с бородою, в армяке, в лаптях, и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята: Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Сразу же смотрим на дату написания этого предисловия – 12 февраля 1828-го года, после чего выдвигаем версию о том, что, вероятно, именно с начала 1828-го года и следует искать пушкинские произведения под именами подставных авторов.
А пока вернёмся к проблеме - как можно из павлина сделать паву, не потеряв при этом название Жар-птицы? Это ведь к своей Царевне-Лебеди в следующем 1831-м году Пушкин легко и согласованно смог приписать «выступает словно пава» (кстати, написал-то близко ко времени данной темы, как бы показывая свой интерес именно к слову «пава»!), а вот к Жар-птице, имеющей в основе павлина, извините, не лепится.
Однако что выделял всё тот же Державин уже во второй строке своего «Павлина»? Ну, конечно же, главную отличительную особенность этого существа: хвост! «Какое гордое творенье, Хвост пышно расширяя свой..». Именно большой и красивый хвост и позволяет отличать павлина от павы, имеющей хвост и короткий, и не очень-то и красивый. Так уж устроила природа, что павлин своим великолепным хвостом привлекает к себе молодых самок.
А раз хвост фольклорной Жар-птицы, хоть и отрезанный от неё, но всё-таки важный и довольно наглядный признак мужской принадлежности, то и образ, созданный на его основе, должен быть каким? Правильно, с мужским названием! Хотя и с женской сутью, поскольку отрезан-то он был всё же от того животного женского рода (помним заодно и женский род куцей кобылки!), каким Пушкин и решил сделать свою Жар-птицу.
А отсюда, кстати, уже и легко догадаться, и какова была пойманная Жар-птица в «Коньке», и почему для её перевозки Ивану потребовался всего лишь мешок: ведь в нём её короткий хвост самки, т.е. павы, конечно же, сломаться не мог. А уж как перевозить птиц, Пушкин до 1833-го года прекрасно знал, почему и в «Онегине» при переезде Лариных в Москву петухи, чтоб их большие хвосты вдруг не сломались, были им посажены в клетки. В «Коньке» же Иван мало того, что положил Жар-птицу в мешок, так ещё и вздумал им махать. С павлином такого он никогда не смог бы сделать. Да и тот с его большим хвостом в мешок просто бы не поместился!
А теперь о «молодом месяце» в «Коньке». Вот смотрю на красивую иллюстрацию сцены встречи Ивана с Месяцем, сделанную в 1976-м году ростовским художником Дмитрием Брюхановым в книге нашего местного издательства, и решаю вызвать его на допрос (мысленно, конечно!).
Я: Уважаемый Дмитрий, если уж вы нарисовали Месяц круглым, то не сможете ли пояснить, что за небесное явление вы изобразили?
Художник: Полнолуние.
Я: А разве в тексте «Конька» есть хоть одно слово с корнем от слова «луна»?
Художник: Нет, есть лишь месяц.
Я: Ну, а можете ли вы ваше т.н. «полнолуние» озвучить словом от корня «месяц»?
Художник: Полномесячие… полномесячние.. Нет, не получается. Могу сказать лишь тремя словами: «явление полного месяца».
Я: А разве о «полном месяце» хоть что-нибудь говорится в «Коньке»?
Художник: Нет, не говорится.
Я: Так чего же вы «лепите мёртвого к стенке»?
Художник: Видно я что-то не понял. Ну, а как же тогда правильно рисовать этот Месяц?
Я: А для этого ответьте: сколько Месяцев упомянуто в «Коньке»?
Художник: Один, конечно!
Я: Нет, два! Молодой и старый. Последний хоть и не показан, но упомянут. А то, что в «Коньке» показан именно молодой месяц, прямо указывает нам его отчество – «Месяцович», говорящее о том, что его отцом является тоже месяц. А дочь, как известно, не может быть старше своего родного отца.
Художник: Ну, надо же! Да-а, верно говорил мне мой школьный учитель: «Соображать, Димочка, надо, а не заучивать!»
(Кстати, этот упомянутый, но не показанный в «Коньке» старый месяц совершенно синхронно появится у Пушкина в его «Сказке о мёртвой царевне).
Однако я не стал бы ругать Брюханова, поскольку он всего лишь художник, которому должны оказывать помощь профессиональные литературоведы. Но почему же они не могут расшифровать тексты Пушкина?! Отвечу вопросом на вопрос: а почему доктор Ватсон не видел тех мелочей, которые видел Шерлок Холмс? Ответ понятен – на одно и то же они смотрели разными глазами. Т.е. внимательность к т.н. «мелочам» и понимание, что «чёрт прячется» именно в них, были у Шерлока Холмса значительнее, чем у Ватсона. Он и говорил ему: «Вы, Ватсон, смотрите, а я наблюдаю!»
А вот вам и пример невнимательности пушкинистов к мелочам, прямо связанный с «молодым месяцем» из «Конька», рожки которого, напомню, направлены влево, а сам он расположен справа.
Так, о посещении Татьяной театра Пушкин в черновике седьмой главы «Онегина» пишет следующее: «Внизу вопросы зашумели: Кто эта с правой стороны В чётвёртой ложе…». Владимир Набоков в своём примечании №167 комментирует это так: «Очевидно, что эти строки преждевременны и потому Пушкин отложил их до восьмой главы, сохранив интонацию отвергнутых стихов в вопросе Онегина: «Кто там в малиновом берете..?» Да, это так.
Но вот те вопросы, которые, если вы не следователь, то никогда и не зададите (а их почти двести лет и не задают!): а почему у Пушкина возникла мысль о том, чтобы Татьяна в театре оказалась именно «с правой стороны в четвёртой ложе», а о ней «зашумели» внизу, а не сбоку или сверху? Вопросы эти могут показаться не только мелочными, но даже и глупыми, поскольку поэты ради сохранения формы, т.е. рифмы и размера стиха, иногда идут на вставку в текст такого содержания, которое изначально в их намерение и не входило. В таком грехе, например, признавался и друг Пушкина Вяземский. Но это Вяземский, а не Пушкин, который ради формы больших уступок себе в содержании стихов не позволял!
А ведь если отвечать на поставленные мной вопросы, то они в свою очередь потянут за собой ещё целый ряд вопросов, неожиданных и на первый взгляд никак не связанных между собой. Вот часть из них:
1. а где находился дом Натальи Павловны по отношению к двигавшейся коляске графа Нулина?
2. а откуда она наблюдала за этой коляской?
3. а с какой стороны от большой дороги расположен и «тощий озимь» в пушкинском отрывке «Записки молодого человека», и дом с балконом из стихотворения «Если ехать вам случится»?
4. а почему в стихотворении «Паж» героине, названной «севильской графиней» не нравилось, когда паж смотрит «налево и направо»?
5. а в какой беседке пряталась настоящая «севильская графиня» Розина Альмавива в «Женитьбе Фигаро» Бомарше?
6. а почему, увидев «лик луны На небе с левой стороны», Татьяна Ларина «дрожала и бледнела» (4)?
7. а где стояла в церкви графиня из «Домика в Коломне»?
8. а разве не из-за высокого окна Инезильи (стихотворение «Я здесь, Инезилья») герою требовалась верёвочная лестница?
9. а почему Пушкин в стихотворении «Приметы» выделил «месяц с правой стороны»?
Ну, как вы уже, наверно, догадались, дорогие читатели, последний вопрос, конечно же, связан с вопросом: где расположен хвост той птицы, которую нарисовал Пушкин и которую Т.Г.Цявловская назвала «царь птицей»? Ответ понятен: тоже «с правой стороны». Вот и начнём с этих слов, для чего, помня изречение Козьмы Пруткова «зри в корень», и посмотрим на тот источник, который Пушкин знал с лицейских лет и который поможет нам понять, откуда же взялась попытка Пушкина поместить Татьяну в театре именно «с правой стороны».
Этим источником является трилогия Бомарше о Фигаро, состоящая из пьес, краткое название которых: «Севильский цирюльник», «Женитьба Фигаро» и «Преступная мать». Кто из читателей подзабыл эти пьесы, пусть их перечитает, а заодно и сэкономит бутылку шампанского, о которой у Пушкина сказано: «Как мысли чёрные к тебе придут, Откупори шампанского бутылку Иль перечти «Женитьбу Фигаро» (5). Прочли? Выпили? Ну, вот тогда вам на закуску и вопрос на внимательность: в левой или в правой беседке пряталась графиня Розина в «Женитьбе Фигаро»?
Ищем ответ. Так, вначале пятого действия Бомарше пишет: «Сцена представляет площадку под каштанами в парке; слева и справа – нечто вроде двух павильонов, беседок или садовых храмов» (6), а позже говорит, что графиня: «Входит в беседку направо» (7). Сюзанна же «скрывается в той беседке, куда вошла Фаншетта, Марселина и Керубино» (8). А куда вошла Фаншетта? А Фаншетта, оказывается, до этого: «убегает в левую беседку» (9). Т.е. в левой беседке оказались аж четыре человека: Фаншетта, Марселина, Керубино и Сюзанна, а в правой – всего один, о котором Бомарше пишет: «графиня выходит из другой беседки» (10).
Итак, по отношению к зрителю графиня Розина укрылась в правой беседке, т.е. – с правой стороны! Так не отсюда ли у Пушкина и мысль поместить Татьяну в театре именно «с правой стороны»? Думаю, что да. Тем более что и звание Розины полностью совпадает со званием основного прототипа Татьяны – графини Воронцовой, да и обе они, будучи замужем, умудрились родить ребёнка не от своего мужа.
Опираясь же и на это звание, и на это «с правой стороны», мы, потянув ниточку дальше, выйдем на графиню из «Домика в Коломне», о которой Пушкин пишет: «всё гляжу направо, Всё на неё» (11)? И при этом, немного забегая вперёд, подскажем профессиональным пушкинистам, что найденная ими графиня Екатерина Стройновская – это в «Домике в Коломне» весьма важный прототип, связанный в той или иной форме с Е.К.Воронцовой, которая тоже графиня. Как и Розина Альмавива у Бомарше.
С другой стороны слова «всё гляжу направо, Всё на неё» возвращают нас к Татьяне, но, правда, не к Лариной, а из «Барышни-крестьянки», о которой Настя говорит следующее: «а на меня так уж слишком смотрел, да и на Таню, приказчикову дочь, тоже… Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой весёлый. Одно нехорошо: за девушками слишком любит гоняться» (12). Тут уж мы сразу вспоминаем монаха Панкратия, гонявшегося за молодой вакханкой, да и того неизвестного нам пока мужчину, от которого в своём саду, как мы подозреваем, так быстро убегала Татьяна Ларина (Онегин-то за ней вроде и не гнался!), упав в конце концов на скамейку. Кстати, а что было рядом с беседками в парке графини Розины? А была там «скамья из дёрна», как любезно сообщает нам Бомарше перед началом 5-го действия «Женитьбы Фигаро». И именно с этой скамьёй довольно сильно перекликается и уже знакомая нам скамья из сада Лариных.
Тянем ниточку дальше и видим, что в том же 1830-м году, когда был написан «Домик в Коломне», Пушкиным было написано и стихотворение «Паж» (более подробно о нём отдельно), которое своим стихом «Глядеть налево и направо», с одной стороны, уводит нас всё к тому же «Домику в Коломне», где в церкви автор смотрел то направо, т.е. - на графиню, то налево, т.е. - на Парашу. А с другой, - синхронно приводит нас к четверостишию того же 1830 года, где тот же Пушкин продолжает вертеть головой направо и налево, описывая свои наблюдения следующим образом:
Надо мной в лазури ясной
Светит звёздочка одна,
Справа – запад тёмно-красный,
Слева – бледная луна.
Отсюда нам становится ясно, что вечерняя заря или закат солнца, обозначенные как «запад тёмно-красный», могут иметь под собой прототип в лице всё той же Воронцовой. Тем более что синхронно с этим стихотворением в 8-й главе «Онегина» изображена Татьяна «в малиновом берете», а цвет этот, как говорит В.И.Даль, - «тёмно-алый», а «алый» – это «ярко-красный»! Противопоставление же вечерней и утренней зари будет произведено Пушкиным через три года в «Медном всаднике», когда он напишет «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».
И тут, я думаю, настало время вспомнить и мой старый вопрос: а почему же кобылица на рисунке с «удивительным автопортретом» Пушкина находится справа? Уж не потому ли, что и свою, уже знакомую нам фольклорную Жар-птицу Пушкин в 1830-м году, т.е. синхронно с написанием «Домика в Коломне» и вышеуказанного четверостишия, нарисовал с хвостом, находящимся также в правой стороне?
И не могу не отметить, что все эти «справа-слева» вполне могут помочь нам правильно отгадывать «кто есть кто» в пушкинских произведениях!
Так, например, я чуть было не попался в ловушку Великого Мистификатора, когда посчитал, что в стихотворении «Воевода» под образом жены может прятаться графиня Воронцова, поскольку очень уж много (и сад, и скамейка, и белое платье вкупе с «белой грудью», и замужняя, и ночное свидание с любовником и т.д.) показывало на неё. Однако когда я дошёл до слов: «Цель ей в лоб. Левее… выше», то понял, что поиск основного прототипа «милой панны» из этого стихотворения надо искать среди прототипов тех образов, которые у Пушкина «с левой стороны» И уже по одной этой причине графиня Воронцова на основной прототип жены воеводы не потянула.
Но если мать Царь-девицы, как мы уже знаем, это «месяц с правой стороны», то нет ли этому какого-либо подтверждения? Есть: ведь в стихотворении «Приметы» Пушкин пишет: «Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой, И месяц с правой стороны Сопровождал мой бег ретивый», а в «Прозерпине»: «счастливец отпирает… Дверь, откуда вылетает сновидений ложный рой». Счастливец тут – это направление к «счастливцу» из «Пиковой дамы», которого представил себе уходящий из дома графини Германн. А вот «сны» и «сновидения» - это соответствующие названию стихотворения «приметы» пушкинской Прозерпины. А также – и «месяца с правой стороны», который отнюдь не случайно «сопровождал» пушкинский «бег».
Этот «бег», кстати, есть у другого месяца, за которым в «Мёртвой царевне» «погнался» королевич Елисей. Из этого можно предположить, что в «Мёртвой царевне» был «месяц с левой стороны», перекликающийся у Пушкина с Керубино, который у Бомарше был в левой беседке в саду графини. А поскольку в этой беседке был не один Керубино, то можно предположить и наличие ещё и месяца женского рода. Тем более что и о царевне месяц говорит «царевна видно пробежала» (13). Бег же Месяца-матери из «Конька» трудно представить, что, возможно, обусловлено опять же перекличкой с Бомарше, у которого замужняя и имеющая детей графиня Розина Альмавива никуда не бегает, а постоянно сидит в своём кресле.
Видя же у Пушкина правый и левый месяц, мы понимаем, что это деление у него не случайно. А чтобы разобраться, мы должны ещё раз присмотреться к месяцу из «Сказки о мертвой царевне», в котором, повторю, никакой женской сущности я не вижу. А причиной этому то, что при его описании обнаруживается намеренная ошибка, связанная со словом «рожок» («Месяц, месяц, мой дружок, Позолоченный рожок!»). Ну, сами скажите, разве у месяца один рожок, а не два? Месяц и в природе, и в фольклоре всегда «двурогий»! Я не буду пересказывать пословицы и поговорки про рога месяца, а кто желает, сам может их посмотреть, хотя бы у того же Даля. Посмотреть и лишний раз убедиться, что всегда в них говорится о двух рогах месяца, а не об одном, как нам придумал пушкинский королевич Елисей. Но «рожок» это ведь для привлечения нашего внимания и для поиска по этой примете того, кто скрывается за образом данного месяца. Спросим: а у кого бывает один рожок? Только ли у бычка, которому второй рог обломали? Нет, «рожок» – это, я думаю, намёк на дудочку пастуха.
Так, а вот куда загнал Иван кобылицу? Правильно, - в «пастуший балаган». А что просила от него кобылица? Правильно: ухаживать за нею, выпускать в поле, т.е. фактически её пасти. Да и за её детьми, конями золотогривыми, ухаживал Иван («Я ль вас, други, не ласкал», а в первой редакции - «Я кормил-то вас, ласкал»). Так кто ж тогда в «Коньке» Иван, как не пастух? У кого же мы можем предполагать наличие пастушьего рожка, как не у него? У того, который даже и спал в пастушьем балагане, о чём и говорит старший брат Данило: «Хм! Теперь-то я узнал, Для чего здесь дурень спал!»
Кроме того, в «Мертвой царевне» месяц говорит очень важные слова о том, что «На стороже я стою Только в очередь мою». Эти слова в совокупности с другими приметами дают нам возможность назвать его таким же, как и братья в «Коньке», «караульным» (или «караульщиком», как было исправлено позже). Караулили же братья по очереди, что и было отмечено в первой редакции «Конька»: «С ночи той поочередно Полосу свою беречь». Короче, никак не лепится месяц из «Мёртвой царевны» к Месяцу-матери из «Конька», но зато хорошо вписывается в образ старого месяца.
А то, что сам Месяц Месяцович – это, конечно же, «месяц молодой», мы можем ещё раз проверить:
1. и по хвосту нарисованной Пушкиным Жар-птицы, которую Т.Г.Цявловская назвала «царь-птицей».
2. и по «кобылице молодой» из одноимённого стихотворения.
3. и по тому, что к «девкам молодым» относит свою дочь мельник из пушкинской «Русалки», да ещё и с самых первых слов этого произведения.
4. и по «молодой» семнадцатилетней Татьяне Лариной (и даже по замужней Татьяне, встретившейся с Онегиным всего через несколько лет после того, как она была семнадцатилетней). И т.д. и т.п.
Несколько забавным выглядит то, что Месяц живёт, можно сказать, в церкви, поскольку над его небесным теремом «Православный русский крест» (15).
Стоп-стоп! Да уж не монастырь ли это? Ведь в синхронно написанном «Анджело» у Пушкина есть монастырь, хотя и католический, но в котором, однако, обитала, «важная монахиня», «старица» или «мать честная» (16). А в «Коньке» - тоже мать, а точнее – «Месяц-мать». А в «Мёртвой царевне» - «черница», под маской которой спряталась молодая Чернавка. А ведь и «старица», и «черница» - всё это синонимы всё той же «монахини»! Вот сколько ниточек идёт от Месяца Месяцовича к разным пушкинским образам, которые были выписаны им синхронно, т.е. в одно и то же время.
А теперь зададимся вопросом, а не скрывается ли графиня Воронцова в связанном с ней стихотворении «Храни меня, мой талисман» под маской какого-нибудь образа? Думаю, что скрывается. И на этот образ нас выводит слово «светило», о котором Пушкин пишет так:
Священный сладостный обман,
Души волшебное светило…
Оно сокрылось, изменило…
Храни меня, мой талисман.
Что же это за «души волшебное светило», которое «сокрылось»? В указанном стихотворении это, как нетрудно догадаться, Воронцова, а вот в «Коньке» - это Месяц Месяцович, который «скрывает по три ночи, по три дня лик свой ясный», и который является матерью (не забыли «матушку-зиму» из «Онегина»?) Царь-девицы.
А помня эту материнскую сущность, мы уже вовсе не удивляемся, когда в строфе XXVII восьмой главы «Онегина» Пушкин, говоря о «прародительнице Эве», в соответствии со своим методом намеренных ошибок намеренно искажает имя библейской Евы, тем самым как бы выделяя ту, которую он тут назвал прародительницей, от той «прелестной Евы», которая была у него в «Гаврилиаде». Необходимости такого спряжения рифм не было, поскольку слово Ева прекрасно рифмуется со словом «древо», а своей «Эвой» Пушкин даже, можно сказать, несколько ухудшил рифмовку. Но зато это «Э» в начале слова может напомнить нам его Элизу, хоть и не «прародительницу», но все же исправную «родительницу»: как встретил её впервые Пушкин в 1823 году беременною, так в 1824 году, уезжая в Михайловское, такою же и оставил.
Читая же в «Коньке», что Месяц начинает «обнимать, целовать и миловать» Ивана, как уж тут вновь не вспомнить ту «волшебницу», которая, «ласкаясь», в своё время подарила Пушкину талисман. Определённые ассоциации вызывает и грусть Месяца («всё грустила да грустила»), напоминающая грусть Татьяны: «и все грустит она да бродит по лесам одна» (17). Правда, грустит Татьяна всё об Онегине, что, кстати, говорится и в восьмой главе: «Об нём она во мраке ночи… бывало, девственно грустит» (18).
Откуда же у Пушкина в образе Месяца Месяцовича объединились и «мать», и «месяц», я думаю, читателям уже ясно: «светило», которое «сокрылось» так же, как и Месяц из «Конька» (последний, правда, в облаках), - это из посвященного Воронцовой стихотворения «Храни меня, мой талисман», а мать - от «матушки-зимы» из «Онегина». Но нет ли примера подобного совмещения в один образ?
Ищем адрес и вполне синхронно находим в произведении того же года, что и «Конёк», т.е. в «Езерском», следующее интересное сравнение:
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Заглянув в нашу «энциклопедию пушкинской тайнописи», мы немедленно определяем основной прототип, исходя из того, что Татьяна Ларина любила не только русскую зиму, но «И мглу крещенских вечеров» (19). И именно из-за этой совпадающей любви к мгле ночной и вечерней мы догадываемся, что Дездемона из «Езерского» имеет тот же прототип, что и Татьяна, т.е. графиню Воронцову!
Но откуда у Пушкина в «Езерском» возникла мысль об «арапе» Отелло? Ответ: следы ведут в Одессу 1824-го года, когда знакомый Пушкина Ф.Ф.Вигель, глядя на обстановку, создавшуюся вокруг Пушкина и (внимание!) Воронцовой, назвал его «Отелло». Вот слова Вигеля из его «Записок»: «Влюбчивого Пушкина не трудно было привлечь миловидной Воронцовой, которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта… Ещё зимой чутьём слышал я опасность для Пушкина, не позволял себе давать ему советов, но раз шутя сказал ему, что по африканскому происхождению его всё мне хочется сравнить его с Отелло, а Раевского с неверным другом Яго. Он только что засмеялся» (20).
Да, тогда Пушкин засмеялся, но запомнил это яркое сравнение, которое спустя девять лет и реализовал в своём «Езерском». Память-то у него была хорошая!
Отмечу, что всякие вопросы Пушкина, пусть внешне и риторические, обращены почти всегда и к исследователям. Хотя, конечно, отвечать конкретно на вопрос: почему один человек любит другого, как-то даже и глупо, поскольку ответ тут напрашивается сам собой: «Хочет, вот и любит». Т.е. примерно так, как и на вопрос «почему верблюд не ест вату?», имеется ответ – «Не хочет, вот и не ест».
У Пушкина, правда, на свой красивый вопрос и ответ не менее красивый: «сердцу девы нет закона»… Ответ этот сразу же направляет нас к Земфире из пушкинских «Цыган», о которой её отец говорит: «Кто сердцу юной девы скажет: Люби одно, не изменись?» (21). Однако в любом случае, тем более что и ответ Пушкиным дан, нас его стихи пока должны интересовать несколько в другой плоскости, и в особенности - в тех сравнениях, которые в них имеются. Именно из них и выходят следующие пары: «арап – мгла ночи» и «месяц – Дездемона». Вот последняя-то пара и дает нам ответ по Месяцу Месяцовичу, поскольку именно в ней и совмещены мужское прозвание («месяц») и женская сущность («Дездемона»). Напомню на всякий случай, что Дездемона замужняя женщина, а не девица на выданье.
Взяв из «Езерского» исток сочетания мужского прозвания Месяца с его женской сущностью, мы по принципу «шире круг» можем поискать и другие. Такой поиск приводит нас ещё раз к поэме «Цыганы», которая, как и в «Коньке», имеет близкую к началу сцену со сходными словами-сигналами. Слова эти: «ночь», «поле», «месяц - луна», «коней ржанье - конь заржал», «в поле дальнее глядит - посмотрел под рукавицу». Вольнолюбивая героиня «Цыган» Земфира, которая «пошла гулять в пустынном поле», «привыкла к резвой воле» и у которой «сердце воли просит» (22), мало чем отличается от такой же вольнолюбивой кобылицы из «Конька», которая после укрощения говорит Ивану: «Выпущай меня на волю Погулять по чисту полю» и «Не держи меня в неволе, а пусти во чисто поле» (23).
Разница в этих сценах только в том, что кобылица признает себя принадлежащей Ивану (сравните «тебе мной и владеть», например, со словами Татьяны: «То воля неба: я твоя»), а Земфира присваивает себе активную роль в покорении Алеко, говоря: «За курганом Его в пустыне я нашла И в табор на ночь зазвала … он готов идти за мною всюду… Он будет мой». «Зазвала», кстати, перекликается со словами «Заманите молодца» из песни девушек во время беготни Татьяны по саду. А вышеприведенные слова из «Конька» «по чисту полю» совпадают с такими же из «Цыган» - «в чистом поле Пасутся кони», а слово «Погулять» со словами: «Его молоденькая дочь пошла гулять в пустынном поле».
Но вот возникает вопрос - а должны ли мы так уж сильно обращать внимание на разницу «твой – мой», если на том же поле мы уже обнаружили неизвестного коня, ржущего так же, как и кони в «Цыганах»? Т.е. – не является ли этот конь по своему поведению схожим с Алеко и не его ли до встречи с Иваном «нашла» в поле и «зазвала» за собой белая кобылица? Тем более что, как я уже говорил, потомство должно у кобылиц все-таки появляться от коней, а не от людей. Кентавры всё-таки не из русских сказок. Так кого же мы должны подразумевать в лице Алеко? Ивана или безымянного коня? Ответ я думаю, ясен: конечно, коня, который за своей условной Земфирой-кобылицей «готов идти… повсюду» и от которого потом родилось потомство! Но тогда почему же «конь на поле» не пошел за кобылицей из «Конька»? Да потому, что, как можно предположить, испугался выскочившего из-под куста и подбежавшего к кобылице Ивана. В связи с этим совсем по-иному воспринимается и вопрос Земфиры: «Кто ж от меня его отгонит?», адресованный не столько к ее отцу, сколько к исследователям. Наш ответ на этот вопрос Земфиры гласит: конечно, Иван-дурак, но только в будущем произведении Пушкина!
А можно ли некоторые следы Ивана отыскать в «Цыганах». Я думаю, что с учетом постоянных ротаций пушкинских героев, - да. А для этого мы посмотрим, что кандидат на это - молодой цыган-любовник появляется у Земфиры позже Алеко, т.е. как и Иван позже коня. Имя его Пушкин не называет. Имя же Алеко по своим начальным буквам довольно прозрачно намекает нам на имя Александр. Тем более, что «Олеко» по-болгарски означает все того же Александра. Болгария же в первой половине XIX века, как известно, входила в состав Турции, у границ которой Пушкин, общаясь с цыганами, и отбывал ссылку в Молдавии. Собственно говоря, именно об этих границах и говорит Пушкин в эпилоге к «Цыганам»: «Где повелительные грани Стамбулу русский указал».
Слова в песне Земфиры: «Как ласкала его» соотносятся со словами из «Талисмана» о волшебнице, которая, «ласкаясь, подарила талисман». При обоих свиданиях с молодым цыганом Земфира торопится уйти, повторяя слово «пора», что соотносится со словом «торопит» в стихотворении «Нет, я не дорожу». О положении или позе молодого цыгана при его последнем свидании с Земфирой мы можем догадаться по следующим словам вонзающего в него свой нож Алеко: «Куда, красавец молодой? Лежи!»
Среди стихотворений Пушкина, посвященных Е.К.Воронцовой, Т.Г.Цявловская указывает и стихотворение «Желание славы», никак его не комментируя (24). Однако оно имеет следующие переклички с уже знакомым нам «Нет, я не дорожу»: «склонив ко мне томительные взоры» - «Склоняяся на долгие моленья» плюс «мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья». Слова «В саду» - это к сцене беготни Татьяны по саду, «во тьме ночной» - к белой кобылице, появившейся в полночь, «в минуту разлученья» - это подтверждение нашей версии о том, что интимные встречи Пушкина с Воронцовой были также и в последние дни июля 1824 года, перед самым его отъездом из Одессы.
А теперь немного о правках, связанных с Месяцем из «Конька». Вряд ли Пушкин, вложив в уста дочери мельника из «Русалки» слова «Я мальчиком оденусь», мог себе представить, что лет через пять эта его выдумка может обратиться в совершенно реальное воплощение, а совмещение женской сути и мужского названия Месяца Месяцовича будет самым основательным образом продублировано личностью, никакого отношения к его основному прототипу, т.е. Воронцовой, не имеющей. Но такое удивительное явление случилось! И вызвало необходимость правок в отношении Месяца.
Итак, что же произошло? Отвечаю: одно из обстоятельств личной жизни Пушкина в 1836 году. Вот оно.
7-го июня перед Пушкиным предстал вполне реальный, но весьма необычный человек, который и своим мужским наименованием, и своей речью в мужском роде был полностью похож на Месяца из «Конька». Да ещё при этом был, как и Месяц,…женщиной! Да ещё и матерью, как всё тот же Месяц Месяцович! Кто же это?
А это женщина, которая впоследствии завещала называть себя при отпевании Александром Андреевичем Александровым, а в наше время явилась историческим прототипом Шурочки Азаровой из известного кинофильма «Гусарская баллада»!
Узнали? Правильно, это, конечно же, кавалерист-девица Надежда Андреевна Дурова! Вот что пишет о ней А.И.Гессен: «Шестьдесят лет носила она мужское имя, ни разу не сделав попытки вернуться к своему полу и к своему настоящему имени. Она появлялась обычно в чёрном сюртуке и лосиных брюках, с Георгиевским крестом в петлице. И манеры у неё были мужские. «Она села на диван…- вспоминала после встречи с ней Т.П.Пассек, двоюродная сестра А.И.Герцена, - упёрла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала» (25).
В Петербург Дурова прибыла со своим записками, которые с помощью Пушкина хотела издать. Вот как она пишет о первой своей встрече с Пушкиным: «На новой квартире своей я живу под облаками; мне достался номер в четвёртом этаже. Что подумает Александр Сергеевич, когда увидит, сколько лестниц надобно будет пройти ему? …На другой день, в половине первого часа, карета знаменитого поэта нашего остановилась у подъезда. Я покраснела, представляя себе, как он взносится с лестницы на лестницу и удивляется, не видя им конца. …Входит Александр Сергеевич…Я не буду повторять тех похвал, какими вежливый писатель и поэт осыпал слог моих записок, полагая, что в этом случае он говорил тем языком, каким обыкновенно люди образованные говорят с дамами. Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь относящееся ко мне, говорила: «был, пришёл, пошёл, увидел». Долговременная привычка употреблять «ъ» вместо «а» делала для меня эту перемену очень обыкновенною, и я продолжала разговаривать, нисколько не затрудняясь своею ролею, обратившеюся мне уже в природу. Наконец Пушкин поспешил кончить и посещение, и разговор, начинавший делаться для него до крайности трудным» (26).
Эта встреча произвела на Пушкина сильное впечатление. Дурова предстала перед ним со всеми приметами его Месяца-матери! (Хотя если разбираться, то какая же она мать, если, родив сына в 20 лет, всю свою остальную жизнь отношений с ним не поддерживала и никогда о нём не вспоминала).
Отдалить Месяц от столь похожей на него Надежды Дуровой - и было главной целью автора правок, который, убрав мужскую речь и придав глаголам женский род, лишний раз оттенил женскую сущность Месяца Месяцовича. Для чего? А для того, чтобы будущим исследователям, вроде нас, легче было определить подлинный исторический прототип, отделив его от абсолютно неженственной и говорящей по-мужски Дуровой.
И с этой же целью отдаления Пушкин в дополнение к новым глаголам ввёл ещё и такое забавное отличие, как поцелуи Месяца, который «Ну Ивана обнимать, Целовать и миловать», и поцелуи Ивана при прощании, который того же Месяца «Трижды в щёки целовал». Поцелуи же с Дуровой вообще немыслимы. Как это! Кавалерист Александров да вдруг целуется с мужчиной! Вот как Дурова описывает ситуацию, когда Пушкин при прощании просто поцеловал ей руку: «Я поспешно выхватила ее, покраснела и уж вовсе не знаю для чего сказала: «Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого!» (27). Слышите? «Отвык», а не «отвыкла»! А поцелуи между Дуровой и каким-либо мужчиной, повторю, недопустимы. Но зато они совершенно уместны для Месяца и Ивана, поскольку, если судить по прототипам, то встретились-то на небе бывшие любовники: Пушкин и графиня Воронцова.
Следует отметить, что уже сама по себе встреча Пушкина с Дуровой в Петербурге позволяет понять и время, и место, и причины внесённых исправлений.
Но что примечательно, так это то, как Дурова описала своё петербургское место жительства: тут вам и облака (правка в «Коньке» - «В облаке ходила»!), и «взносится с лестницы на лестницу и удивляется, не видя им конца» (вспомните, как Иван в «Коньке» удивляется небу и «небесной светлице», которая «Что-то больно высока!»). Эти странные совпадения заставляют предположить, что текст её воспоминаний Пушкин всё же подправил...
Настораживает и то, что датой встречи с Пушкиным Дурова указывает 26 мая, т.е. его день рождения. Но эта дата, как отмечают довольно серьезные пушкинисты, весьма сомнительна. Как, впрочем, и многие другие датировки Дуровой.
Конечно, правка речи Месяца – это правка ухудшающая, поскольку Месяц – это слово мужского рода, а глаголы, относящиеся к нему – в роде женском, что режет читателю слух, да и в целом читать подобное трудно. И я далеко не первый, кто отмечает это, поскольку были читатели, которые обращались к издателям «Конька» с просьбой заменить Месяц-мать на Луну-мать и убрать тем самым все проблемы восприятия какого-то непонятного сказочного гермафродита, имеющего мужское название, но женскую сущность. Но ни издатели, ни редакторы на это не решились. И молодцы! Ведь, как я уже говорил, первая цель любой намеренной ошибки Пушкина – это обратить на себя внимание своей необычностью. И в случае с Месяцем-матерью это было достигнуто!
А теперь о втором, хоть и не столь важном, обстоятельстве жизни Пушкина, которое могло вызвать у него некоторые ассоциации, повлиявшие на характер правки сцены встречи Ивана с Месяцем. Так, в начале лета всё того же 1836-го года Пушкин получил письмо от своего друга П.В.Нащокина с несколькими страницами воспоминаний («меморий») последнего. Это был ответ на запрос, написанный им Нащокину 27 мая из Петербурга: «Я забыл взять с собою твои записки; перешли их, сделай милость, поскорее». А именно в этих записках Нащокин упомянул вдову штаб-лекаря Елизавету Ивановну Рокль, которая «с мужчинами употребляла называя их и с ними говоря слова женского рода, а с женщинами – в мужском роде» (28).
Таким образом, можно констатировать факт, что в начале лета 1836 года у Пушкина были как свежие воспоминания о встрече с Дуровой, которая, будучи женщиной, говорила по-мужски, как и «Месяц-мать» из «Конька», так - и не столь свежие воспоминания его друга П.В.Нащокина с упоминанием в них Елизаветы Рокль, говорившей тоже весьма необычно, т.е. путая женский и мужской род. А уже одно имя этой вдовы-старушки могло вызвать у Пушкина ассоциации, связанные с её тёзкой Воронцовой.
Однако, стоп! Давайте-ка проверим, а точно ли мы угадали изображение месяца на хвосте нарисованной Пушкиным Жар-птицы?
Для ответа мы, как и ранее, вопреки Ю.М.Лотману, писавшему о прототипах в рисунках Пушкина, что, мол, это «нигде никогда не было доказано» (29), докажем не только наличие в рисунке Жар-птицы раздвоенного прототипа, но и то, что он прямо связан с той рукописью, на листе которой этот рисунок и сделан.
Начнём с текста. Птица нарисована Пушкиным по заглавию «Истории села Горюхина» и поэтому вполне логично искать её аналоги в этом произведении. Однако перед поиском нужно установить приметы, главными из которых должны быть следующие:
1. несоответствие в искомом образе мужского названия его женскому основанию (или роду) и наоборот.
2. Переклички по основному прототипу с образами кобылицы, Жар-птицы и Месяца, сделанного из хвоста кобылицы.
3. Поскольку Жар-птица умеет летать, что нам подтверждают и народные сказки, и «Конёк», то и искать в «Истории села Горюхина» нужно некие летающие объекты, т.е. своего рода НЛО, которые нужно опознать.
Ну, что ж, с помощью вышеуказанных примет ищем-ищем и, конечно же, находим в «Истории села Горюхина» соответствующий образ в виде... детской игрушки! А точнее, - воздушного змея, о котором написано так: «Летопись горюхинского дьячка. Сия любопытная рукопись отыскана мною у моего попа, женатого на дочери летописца. Первые листы были выдраны и употреблены детьми священника на так называемые змеи. Один из таковых упал посреди моего двора. Я поднял его и хотел было возвратить детям, как заметил, что он был исписан. С первых строк увидел я, что змей составлен был из летописи, к счастию успел спасти остальное. Летопись сия, приобретённая мною за четверть овса, отличается глубокомыслием и велеречием необыкновенным» (30).
Смотрим, что в основе «змея» (слово мужского рода!) лежит некая «летопись» (слово женского рода!), поскольку змей этот как раз и сделан из неё. Но эта схема от мужского названия к женской основе относится к хвосту Жар-птицы, из которого был впоследствии сделан Месяц Месяцович. А где же хвост у данного воздушного змея? Неужели отрезан? Нет, так утверждать нельзя, поскольку умолчание автора о хвосте вовсе не означает, что хвоста у данного змея нет. Тем более что схема несоответствия мужского названия змея женскому роду его же основы всё же дана.
Ладно, разберёмся хоть с этой женской основой, т.е. летописью. Что там с ней случилось? Летела-летела в виде воздушного змея, в чужой двор залетела, а там и упала на землю… Ничего не напоминает? «С крыльца на двор, и прямо в сад, Летит, летит… И, задыхаясь, на скамью Упала». Или вот ещё: «И сил уже бежать ей нет. Упала в снег; медведь проворно Её хватает и несёт» (31).
Да-да, перекличка с летящей и падающей Татьяной имеется! Правда, вместо медведя змей в «Истории села Горюхина» был подобран Иваном Белкиным.
Но на что намекает этот герой, говоря о летописи как об источнике его произведения? Во-первых, Белкин эту летопись отыскал у попа и его жены, т.е. (внимание, слово-сигнал!) попадьи. Во-вторых, написана она отцом попадьи, горюхинским дьячком. В-третьих, по времени она написана до «Истории села Горюхина», которая была завершена Пушкиным 1 ноября 1830 года. При этом мы не верим блефу, т.е. датировке Белкина, что он якобы закончил свой труд 3-го ноября 1827-го года, поскольку он и дату своего рождения сдвинул от пушкинской на два года, хотя сам и является маской Пушкина. А по имени и отчеству перекликается с Иваном из «Конька». Так-так-так... И отличается эта летопись «велеречием необыкновенным»… И листы на змеи пошли первые…
Так это же с учётом пушкинских кобылиц, Жар-птиц и Месяца… Стоп-стоп! Ведь далее-то должна следовать сенсация чуть ли не мирового масштаба, во всяком случае выходящая за пределы нынешней России! Но она одновременно и за пределами предмета моего расследования. Что делать? А вдруг, разбираясь с Ершовым, я не успею дойти до следующего, более крупного и известного подставного автора? И поэтому на всякий случай я говорю будущим пушкинистам: всё, о чём я сейчас сказал, прямо перекликается с образами другого подставного автора Пушкина, причём именно с первыми листами его первого произведения. Ищите и обрящете! Если сможете, конечно.
А мы пока посмотрим, что Словарь языка Пушкина определяет воздушного змея как летательную игрушку из бумаги, тонких деревянных планок и мочального хвоста, а Даль - как детскую игрушку и как «приправленный к лучинкам лист бумаги, пускаемый по ветру на возжице, с привешенным к нему хвостом, с трещёткой и пр. Он же – змиёк, змиярка, московка, ладейка, бумажный змей, ладья, полетуха, гусь, гусёк, оконенка».
Для нас же тут в первую очередь любопытно слово «возжица» (нитка, на которой пускают бумажный змей), а точнее, этимология этого слова, поскольку происходит оно, как говорит всё тот же Даль, от слова «вожжа, возжа», которое означает «верёвку, пристёгиваемую кляпом или пряжкой к удилам запряжённой лошади». Последнее слово нас настораживает. Как и слово «московка» в определении Далем воздушного змея, поскольку мы знаем насколько в момент написания Пушкиным «Истории села Горюхина» слово «Москва» было для него важно. В Москве была его невеста и туда он стремился уехать из Болдина, но из-за карантина не мог.
Задумаемся над этим, а заодно отметим, что нас не должна смущать неодушевлённость змея, подобранного Белкиным, поскольку он сделан из летописи, т.е. рукописной книги, а книги у Пушкина, как мы уже видели на примере Мартына Задеки, могут быть и одушевлены. Так что есть основания подозревать, что под летописью горюхинского дьячка может скрываться та, которая является прототипом и для Жар-птицы, и для Месяца из «Конька», и, конечно же, для белой кобылицы. Кроме того вот что пишет Пушкин об отце Татьяны Лариной: «Отец ее был добрый малой, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой (32). В игрушку, т.е. в воздушного змея, и была позднее превращена летопись горюхинского дьячка. Так что всё верно.
Однако проверим нашу версию о воздушном змее путём поиска его в других пушкинских произведениях. Ведь хвост-то автор нам не показал, а Словарь языка Пушкина говорит о возможности наличия у змея мочального хвоста. И вот этот хвост мы преспокойно и находим в «Капитанской дочке»: «Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды» (33).
Мной выделены тут слова-сигналы, требующие расшифровки. Начнём с искомого нами хвоста, для чего посмотрим, что у Даля «мочало» – это «липовый луб, размоченный и разодранный на волокна», а мыс – «выдавшаяся клином часть чего-либо…». Ожегов же говорит немного иначе: «мочало - лубяная часть коры молодой липы, разделанная на узкие полоски – волокна, идущие на изготовление рогожи», а «мыс - часть суши, выдающаяся острым углом в море, озеро».
А теперь закройте глаза и представьте себе нечто «мочальное», т.е. «разодранное и разделанное на узкие полоски, т.е. волокна». Ничего не напоминает? Да, верно, похоже на лошадиный хвост! Вот круг и замкнулся! И мы видим, как сначала Пушкин отрезал хвост у кобылки Муромского, нарисовав одновременно с этим у традиционной сказочной Жар-птицы хвост как бы в виде молодого месяца, а затем превратил всё это, а точнее, оба хвоста, в образ Месяца Месяцовича. А вот в «Капитанской дочке» он вроде бы и решил вернуть мочальный, т.е. похожий на конский, хвост змею, имеющему с кобылкой, Жар-птицей и Месяцем Месяцовичем один и тот же основной прототип в лице графини Воронцовой. Но не вернул! Отец, видите ли, помешал Петруше прикрепить хвост к задней части змея, которую автор с намёком назвал «мысом», т.е., по Далю, «выдавшейся клином частью чего-либо».
Однако не «чего-либо», а по имени Добрая Надежда! Ну, Надежда – это имя матери Пушкина, а о материнской сущности образов с прототипом Воронцовой мы уже говорили. (Однако тут есть вопрос «на засыпку»: а можно ли так уж полагаться на мать Пушкина, которая в его произведениях практически не просматривается?) А вот кто тут у Пушкина «добрая»? Только лишь географическая карта, из которой Петруша сделал змея? Нет, это и те женские образы, о которых Пушкин писал так:
1. «Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую слову, всеми любимую за добрый и веселый нрав» (34).
2. «Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье» (35).
3. «Прощайте, Петр Андреич, сокол наш ясный!" - говорила добрая попадья» (36).
4. «По милости Пугачева, я имел добрую лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за город перестреливаться с пугачевскими наездниками» (37). И т.д., и т.п.
Но что это за географическая карта, из которой Петруша делал змея? Нет ли в ней каких-либо перекличек или намёков на то, что же лежит в основе всех пушкинских воздушных змеев? Есть! Ведь синхронно с «Капитанской дочкой» в том же 1836 году Пушкин издаёт и статью о Мильтоне со следующими словами: «Скюдери толкует им свою аллегорическую карту любви. Гости в восхищении от крепости Красоты, стоящей на реке Гордости, от деревни Записочек, от гавани Равнодушия и проч. и проч.» (38).
«Карта любви»! Видно, из неё лепятся не только образы змеев, но и, как мы можем предположить, и образы «Кобылиц неукротимых» из «Путешествия в Арзрум», и Жар-птиц из «Конька». Так не такую ли карту любви подразумевал Пушкин, когда 11 октября 1830-го года писал своей невесте Гончаровой следующее: «Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы теперь дать крюку и приехать к Вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь вёрст не крюк» (39)?
«К Вам» – это значит в Москву, где находилась пусть и названная Пушкиным «сто тринадцатой», но всё-таки его «любовь» - Наталья Гончарова. Но вот вопрос: а почему Пушкин предполагает такие странные и огромные крюки: один на восток к китайской границе, а другой – в Архангельск, т.е. на север от Москвы?
Ответ таков: сходный невообразимый (сказка всё-таки!) крюк совершит через три года и Иван из «Конька», сначала поехав «прямо на восток» к океану, а затем, как бы по пути, но в соответствии с просьбой Царь-девицы, заехав ещё и на небо к Месяцу Месяцовичу!
Ну, а кто же там, на Дальнем востоке, возле Кяхты, как не ссыльные декабристы? А что же там, на севере от Москвы, как не Петербург? А что же в нём за Терем, как не дом Месяца-матери? А кто же этот Месяц как не мать дочери Пушкина графиня Воронцова? Она же и кобылица, и Жар-птица, и Месяц Месяцович! В образах, конечно.
И остался у нас пока открытым вопрос о том, а кто же прячется Пушкиным под образом Москвы, в которую он так стремился осенью 1830-го года? Подумаем. Тем более что и слово «московка» в определении Далем воздушного змея как-то необычно.
(Глава из книги "Пушкин глазами следователями", но с сокращением и небольшими изменениями. Рисунок птицы и мои примечания к главе по техническим причинам пока не пропечатываются).