Мои родители были архитекторами. Они проектировали разные здания, но самым интересным и важным своим проектом считали меня. Поэтому неустанно работали над моим всесторонним гармоничным развитием. Особенно старалась мама.
В семь лет я пошла в школу с углублённым изучением иностранного языка. Мама хотела записать меня ещё и в музыкальную, но не получилось. На собеседовании какой-то старенький дяденька в чёрном костюме с галстуком-бабочкой спросил, кем я хочу стать, когда вырасту, и я честно ответила: «Знаменитым клоуном».
Накануне мы всей семьёй были в цирке. В антракте папа купил мне красный круглый нос из поролона. Я его нацепила, начала корчить рожицы, а родители смеялись. Было так весело, что я решила всю жизнь смешить людей, только пока никому об этом не говорила. Музыкальный старичок узнал первым.
– Прямо сразу знаменитым? – засмеялся он.
– Конечно, не сразу, – обиделась я. – Постепенно.
– А музыку любишь? На каком инструменте хочешь играть?
– Ни на каком. Это мама хочет, чтобы я на пианино играла. Для гар... мич... моч.. гар-мо-нич-ного развития.
Дедушка улыбнулся и предложил спеть мою любимую песню.
Я задумалась. Может, из мультиков чего? Нет, слишком по-детски. Лучше папину любимую.
– Йестедей ол май траблс симдс о фар эвэй, – затянула я, старательно соблюдая артикуляцию, как учил папа. Английским мы с ним начали заниматься, когда мне исполнилось три года, и Битлы нам в этом очень помогали. – Нау ит лукс ас соузей хи тьюздэй…
Дедуля удивлённо вытаращился на меня. А я испугалась, что не смогу допеть до конца, потому что не помню следующий куплет.
– О-о-о, ай билив ин йестеде-е-ей, – с чувством пропела я и глубоко вдохнула, растягивая паузу, чтобы вспомнить, как там дальше.
– Ого! – прервал меня дед. – Тебе не музыкой надо заниматься, а иностранными языками. Слуха у тебя совсем нет, зато какое произношение!
– Я занимаюсь. В школе французским, с папой английским.
– А свободное время у тебя есть? Ты играешь?
– В свободное время я рисую. А играть пока ещё не умею. Мама сказала, что играть меня здесь научат.
– Бедная девочка, – почему-то загрустил старичок, погладил меня по голове и вышел в коридор, где ждала мама. Там он стал что-то говорить вначале тихо, потом громче, и я расслышала: «Не мучьте ребёнка!».
Я стояла в комнате с роялем и думала: плохи мои дела – сейчас старичок расскажет маме про то, как неправильно я пою и про мою мечту стать клоуном, и она, конечно, огорчится. Только зря он кричит. Вряд ли мама передумает. Папа говорит: «Наша мама как фейерверк – если загорелась, потушить невозможно, надо ждать, когда само погаснет».
Старичок вернулся весь красный и сказал:
– Иди и постарайся убедить родителей, что лучше быть хорошим клоуном, чем плохим музыкантом…
Я не стала рассказывать ему про фейерверк. Кивнула и вежливо попрощалась.
Как я и думала, мама не сдалась. Она решила учить меня музыке дома.
Папа идею поддержал (попробовал бы он не поддержать!), и мама начала искать преподавателя. Заниматься у меня не было никакого желания, но спорить с мамой, и без того сильно расстроенной, тоже не хотелось. Я молчала и надеялась, что как-нибудь «само погаснет».
Не погасло. Через неделю мама радостно сообщила папе:
– У меня камень с души упал! Ада – превосходная пианистка. Она согласилась заниматься с Олей.
Я сидела за своим столом, рисовала сказочного принца и прислушивалась к разговору родителей. Слова мамы меня сильно удивили. Причем тут какой-то камень?
О камнях в почках я слышала: бабушка при мне их с подругами обсуждала, а про камни в душе – никогда. Зато я знала, что душа у человека находится где-то возле сердца - туда бабушка кладёт руку, когда говорит: "Как же у меня болит душа за всех за вас!"
Я представила, как из груди моей хрупкой мамы выпадает булыжник. Это, наверное, больно. Бабушку в больницу увезли, когда у неё из почки камень выходил. Но, возможно, если камень не упадёт, будет ещё хуже. Придётся таскать в себе тяжесть... Хорошо, что упал. Но куда потом девался? Наверное, мама подняла его и спрятала. На память. Когда мне выдергивали расшатанные молочные зубы, мама забирала их и складывала в спичечный коробок. Но камень с души наверняка больше зуба, вряд ли в коробке поместится…
Размышляя над судьбой камня без мамы и мамы без камня, я продолжала прислушиваться. Папа возразил неуверенно:
– Если слуха нет, зачем ребёнка напрягать и зря деньги тратить?
Мама в ответ произнесла длинную речь о гармоничном развитии человека и неуместной экономии на детях.
Папа молчал.
– К тому же, – добила его мама. – Это будут не только полезные, но и благородные расходы! Ада несёт тяжкий крест: содержит инвалида на ставку аккомпаниатора. Ты знаешь, сколько стоят лекарства? А она даже подработку на стороне не может взять, потому что не с кем надолго оставить больного ребёнка!
Тут мои мысли перескочили с загадочного маминого камня на тяжкий крест неведомой Ады. Я представила своего ровесника – мальчика, конечно – в инвалидной коляске… Нет, лежащего в постели - одинокого, грустного, всеми оставленного… Глаза защипало от жалости. Вот! Вот где пригодится мой талант клоуна и поролоновый нос. Я буду смешить мальчика после занятий музыкой. Благодаря урокам у бедной пианистки появятся деньги на лекарства, а дружба со мной развеселит инвалида… Мама говорит, хорошее настроение помогает справляться с болезнями. Да! Он выздоровеет и... влюбится в меня!..
В мечтах я уже почти дошла до свадьбы с красивым бледным юношей, но позвала мама:
– Оля! Завтра после работы папа заберёт тебя с продлёнки, и вы поедете к учительнице. Пожалуйста, доченька, старайся. Это надо, в первую очередь, тебе.
Можно было поспорить с таким утверждением, но очень хотелось познакомиться с будущим женихом, и я промолчала.
Дверь нам открыла высокая худая женщина в очках.
– Здравствуйте. Проходите, пожалуйста. Ты Оля? А я Аделаида Прокофьевна.
Папа передал меня учительнице, пообещал вернуться через час и уехал по своим делам.
Я шла за Аделаидой Прокофьевной и вертела головой по сторонам, пытаясь вычислить, где же лежит больной мальчик. Там кухня, здесь туалет и ванная... Слева закрытая дверь, прямо – открытая. Мы прошли прямо и оказались в большой светлой комнате. У стены стояло черное блестящее пианино.
Я ожидала, что меня сразу посадят за инструмент и покажут, как надо играть, но учительница сама села на крутящийся табурет, а меня усадила на стул рядом и сказала:
– Сегодня у нас вводное занятие. Я расскажу тебе о фортепиано. Ты узнаешь, для чего нужны педали, почему клавиши белые и черные, что такое октава и музыкальный жанр…
Наверное, это был прекрасный рассказ в сопровождении вдохновенной игры, но я мало что услышала и поняла. Мои мысли были там, за закрытой дверью, где страдал мальчик в ожидании встречи со мной. Я понимала, что своим невниманием ставлю под угрозу нашу будущую дружбу и честно пыталась вникать в рассказ Аделаиды, но безуспешно. Наконец, появился повод выйти.
– Можно в туалет? – робко проблеяла я.
Учительница в это время представляла мне музыкальный жанр «марш». Она яростно била по клавишам и всем телом падала вперёд, нажимая ногой на педаль, словно давила злейшего врага. От моего вопроса Аделаида Прокофьевна сбилась и замерла. Сказала: «Конечно. Иди. Полотенце возле умывальника» и снова начала играть, но уже что-то спокойное, тихое.
Я медленно шла мимо заветной двери. Щёки мои горели, уши превратились в сверхчувствительные локаторы и, кажется, уловили какой-то шорох…
На обратном пути любопытство победило окончательно. Пользуясь тем, что Аделаида Прокофьевна играла, а значит не видела и не слышала меня, я тихо нажала на ручку. Дверь скрипнула и... распахнулась так внезапно, что я чуть не упала. На пороге стояла некрасивая толстая девушка в клетчатом платье. Она испуганно посмотрела на меня и вдруг закричала, нелепо размахивая руками.
Сумасшедшая! В голове калейдоскопом пронеслись ужастики про жестоких убийц – психов и маньяков. Мы с девчонками любили их сочинять и пугать друг друга. Я оцепенела. Выбежала пианистка, взяла меня за плечи, втолкнула обратно в большую комнату, а сама начала успокаивать возбуждённую толстуху.
– Ну, что ты, что ты испугалась? – донеслось до меня. – Это Оля, хорошая, добрая девочка…
Дверь закрылась, голоса стихли. Я села на стул и закрыла глаза. В ушах у меня гудело.
– Оля, – прозвучал над головой голос Аделаиды Прокофьевны, – не бойся. Моя дочка больна, но её болезнь не опасна…
Аделаида начала говорить что-то про генетику и обмен веществ, но раздался звонок, и я понеслась в прихожую навстречу папе...
На улице было тихо, спокойно, а у меня внутри всё тряслось.
– Пап, как ты думаешь, мама сильно рассердится, если я откажусь учиться музыке?
– Думаю, не сильно, – ответил папа и внимательно посмотрел мне в глаза. – А ты чего какая-то... не такая? Что-то случилось?
– Ничего не случилось, – пробормотала я. – Просто не хочу и всё.
Я не смогла рассказать ему о встрече с дочкой пианистки. Почему-то мне было стыдно.
– Никто не будет силой заставлять тебя учиться музыке, – уверенно сказал папа, усаживая меня в машину. – Если хочешь, давай завтра сходим в художественную школу, посмотрим, что там и как.
– Давай, – обрадовалась я.
Дома мама спросила:
– Ну как? Понравилось занятие?
– Нет, – решительно заявила я. – Не понравилось. Завтра мы с папой в художку поедем. Смотреть, что там и как.
– Ладно, посмотрите, – на удивление легко согласилась мама.
В груди у меня вдруг стало необыкновенно тепло и радостно. Мы с папой переглянулись и засмеялись.
– Вы чего такие довольные? – удивилась мама.
– Камень с души свалился, – сообщила я неожиданно для самой себя.
В тот же день мне расхотелось становиться знаменитым клоуном.
И красный поролоновый нос вскоре тоже куда-то бесследно исчез...
Иллюстрация - картина екатеринбургского художника Игоря Сидорова.
www.igorsidorov.com