В сибирском трудовом лагере как на войне

Евгений Журавлев
                Глава из романа "Белые бураны"

  А Ивана Яковлевича Жигунова, мужа Александры и тезку директора Топчихинской МТС, забрали в трудлагерь или в так называемую трудовую армию, а еще вернее, на лесозаготовки, сразу же после того, как Жигуновы проводили в армию Валентина. Пришла повестка из райвоенкомата – явиться на сборный пункт в город Топчиха и после врачебного осмотра медицинской комиссии Ивану  был  вынесен  «приговор»: Жигунов И.Я., 1890 года рождения,  уже не годен к строевой службе, но…  к трудовой деятельности  еще вполне сойдет, согласно постановлению партии и правительства.
  И поехал  Иван Яковлевич вместе с  другими такими же бедолагами в тайгу – рубить лес, пилить его на бревна и грузить потом  эти бревна на станциях на платформы железнодорожных составов. Работа эта и служба такая была на уровне зэковской, но зэков, осужденных и  приговоренных на разные сроки на станциях к погрузке не допускали (еще не дай бог сбегут) и они  работали на лесоповале. А вот призванные в армию обычные люди, честные труженики, могли свободно ходить на станцию в строю и грузить лес.  А там его, этого леса, то есть бревен, было  столько, что  до ста лет не переработать:  целые трех-четырех метровые  горы – штабеля в несколько рядов. Но работа эта была еще и очень опасной, опаснее даже чем на лесоповале. Там хоть при падении дерева кричат – предупреждают, а сложенные в огромные кучи бревна могли при разборке штабелей неожиданно рассыпаться,  раскатиться и задавить в одну секунду любого зазевавшегося и не   убравшегося  с их пути движения грузчика.
  Вот почему при распаковке штабелей и погрузке этих бревен на платформы вагонов нужно было быть все время начеку, то есть очень внимательным. Катится сверху бревно, а ты зазевался, не отскочил или, не дай бог, упал… и конец тебе, дядя!
Давило людей очень часто и много… Вот такая здесь и была война в трудовом лагере советского народа.
  Такое несчастье случилось и с Иваном Жигуновым. Но, видно, судьба берегла его для чего-то другого или он у нее был все-таки каким-то счастливчиком. В таких переделках побывал: прошел две войны и остался жив, миновал голодовку тридцатых, и эти опасные и кишащие басмачами страны Средней Азии, и вот теперь, здесь, в Сибири, его чуть не прибило бревнами…
  А все произошло так… Иван вместе с напарником Аникеевым начали распаковывать очередную партию – горку бревен и одно бревно сорвалось и упало, а стоячие опоры – ограничивающие штабеля не выдержали и повалились,  и бревна посыпались как спички… Иван лишь мельком увидел как на него с грохотом несется целая лавина бревен. Он успел лишь развернуться  и отпрыгнуть в сторону, чуть левее, спасаясь от  летящей на него огромной массы. И все скрылось в пыли. Эта гремящая масса пронеслась, как могучий ураган, в нескольких сантиметрах от его ног… Аникеев оторопел и чуть не испустил дух, но остался жив. Он стоял, прижавшись  к соседнему штабелю на противоположной стороне. А бревна неслись и летели в основном в сторону Ивана, и хорошо, что мимо. Но одно бревно все-таки задело  своим крем Ивана и прошло вскользь, как каток, по его ногам. И он, сбитый этим бревном,  лежал и корчился от боли, уже не в силах подняться. Он  видел как Аникеев кричит и бегает вокруг него…
  Услышав грохот и шум на их участке, к ним сбежались и другие рабочие. Прибыл и прораб – начальник погрузки, он наклонился и спросил Ивана:
- Ну как ты, живой? Что, болит? Куда ударило-то?
Иван, преодолевая боль, лишь сказал:
- Живой, - и показал рукой на свои ноги, боясь смотреть туда сам. Прораб  посмотрел на его ноги, потом повернулся к Ивану и сказал участливо:
- Не дрейфь, Жигунов, все обойдется – вылечишься. Кости целы, значит, будешь ходить. Только кожу с голеней сорвало и мышцы снесло. Но это все поправимо – мясо, оно нарастет. Главное, что ты живым, Жигунов, остался и целым, а остальное залечится.
  Приехала санитарная машина «скорой помощи» и санитары, положив Ивана на носилки, занесли его и увезли в больницу.
  С тех пор он уже целый месяц не вставал с койки в палате госпиталя…  Лежал и лечился, боясь писать об этом Александре. Надеялся, что скоро вылечится и встанет на ноги. «Зачем зря ее волновать, - думал он, - вот поправлюсь, тогда и напишу».
Но раны на ногах не заживали, не смотря на все старания врачей. Они не хотели затягиваться, наоборот, они даже стали расширяться и загнивать. И тут эскулапы, посмотрев однажды сочувственно на Ивана, сделали вывод:
- Идет некроз тканей, возможна гангрена – ноги нужно резать.
- Жигунов, - начал уговаривать Ивана хирург, - твои ноги уже нельзя спасти – нужно спасать хотя бы твою жизнь.
  Иван, услышав такой приговор, обомлел и чуть ума не лишился: он начал кричать на врачей и ругаться, обзывая их бездарными лекарями. Те лишь плечами пожимали и отходили от него.  А на очередной вопрос хирурга: «Ну как, будем резать?», сказал:
- Знаете, доктор, идите вы все….! Я лучше умру или в мучениях сдохну, а ноги себе резать не дам!
- Ах, какой вы несговорчивый, Жигунов, - рассердился хирург. – Сейчас не дадите – потом будет поздно. Тогда, товарищ больной, пишите расписку об отказе оперироваться, вызывайте своих родственников и езжайте к себе домой – умирать! Вот так вот! Мы вам в этом случае помочь уже ничем не можем…
- Так бы сразу и сказали, доктора, - обозлился Иван, - а то лечили-лечили, да и залечили. Я бы  дома за это время сам без вас вылечился.
Расстроенный, он тут же написал срочное письмо Александре, в котором описал подробно все, что с ним произошло.  Написал, что его ударило бревном по ногам на погрузке и что он теперь лежит с разбитыми голенями в госпитале.  Что врачи сказали, что дела его плохи – раны на ногах гноятся и не заживают, и они, боясь заражения крови, хотят ампутировать ему ноги.
  «Чужому хорошо так говорить, - написал он, - не свое – так и не болит! А вот если бы они на своей шкуре все это почувствовали, вот тогда и поняли бы каково оно – быть без ног никому не нужным инвалидом!».
  А закончил он письмо как будто криком души:
«Приезжай, Александра, и  забирай меня скорее отсюда – буду лечиться или умирать, но только у себя дома!».
  И Александра, недавно приехавшая из Барнаула, получив такое письмо, тут же вновь кинулась ехать в Топчиху, на станцию, в очередную дорогу – спасать своего, гибнущего от ран мужа.  А вместе с ней поехал и Борис…
Для транспортировки, прикованного к постели и беспомощного отца,  он соорудил трехколесную тележку, которая раскладывалась и складывалась. И с такой вот техникой они и отбыли за отцом…
  Когда Иван увидел входящих в палату Александру и Бориса, он просто застонал, приподнялся и простер к ним свои исхудалые руки…
- Милые вы мои, дорогие, забирайте скорее меня отсюда – иначе я здесь помру, - крикнул он им и заплакал.
Лечащий врач,  выписывая Ивана из больницы, спросил  Александру:
- Зачем вы забираете своего мужа, ведь если у него начнется  и пойдет по ногам гангрена – вы точно с ней не справитесь!
- Ничего, доктор, мы как-нибудь одолеем эту беду, - ответила Александра, - по старым дедовским методам… и не допустим до гангрены.
- Это смешно! – возмущенно пожал врач плечами. – Капустными листьями, что ли?  По рецептам деревенских бабушек?
- А может и так, - теряя терпение сказала Александра, а наши дедушки и бабушки тоже знали кое-что, и лечили так, что некоторым теперешним и не снилось такое!
- Ну, ну, - скептически усмехнулся доктор, - и не сердитесь, раз так – забирайте, но учтите, что через месяц будет уже поздно! Мы его с учета, конечно, не снимем, просто временно отдадим его вам и проследим… А вы пишите. Если что, то мы приедем и заберем…
- Хорошо, доктор, но вряд ли, - сказала Александра.
- Что вряд ли? -  не понял врач.
- То, что вы приедете и заберете его… Он сам к вам приедет выписываться, на своих ногах! – воскликнула Александра.
- Хорошо, - улыбнулся врач, - поживем – увидим. А вам я желаю счастливого пути и успехов, - пожелал он ей на прощание. – Вы сильная и мужественная женщина.
Так они и вернулись к себе в колхоз «Труд» все вместе, втроем с Иваном, сидящим в инвалидной коляске. Александра  тут же, не мешкая, побежала на колхозные бурачные поля, где раньше зрела свекла и ее еще не  всю успели собрать. Она нарвала три мешка бурачной листвы и принесла домой. Листья из двух мешков она разложила сушиться на солнце.
- Это на зиму, - сказала она.
  А листья из третьего мешка она стала вытаскивать и, обдав кипятком и обмазав мазью, свежими прикладывать к ранам на ногах Ивана и затем прибинтовывать бинтами.
  Рецепт мази был такой: топленое коровье масло и медный купорос тщательно растертые и смешанные. Медного купороса нужно было брать на кончике ножа (купорос должен быть чистым). Мазь получалась по цвету чуть голубоватая.
Приготавливать такую мазь ее научил еще дед Захар, сельский знахарь. Она помнила, как в их селе он лечил ею одного крестьянина. Это было интересно. Он читал  ему над раной молитву на утренней и вечерней заре, обводя рукой вокруг раны, потом накладывал на рану марлю  слоем купоросной мази и прибинтовывал.
А Александра стала делать это чуть-чуть по-другому. Она обмывала утром и вечером ноги Ивана раствором марганцовки, затем накладывала на раны лист бурака или слой листьев подорожника, смазанный купоросной мазью, а сверху  еще в несколько слоев  подорожник без мази, а на него три ряда листьев лопуха, и прибинтовывала мягкими лоскутами хлопчатобумажной ткани.
  Вообще, о деде Захаре она вспоминала с восхищением и благодарностью, и даже гордилась, что является его внучкой. Однажды он спас от ампутации палец их соседу Никите Гордееву. У того на пальце образовалась сухая мозоль. Никита срезал ее и видно занес инфекцию. Рука распухла, а рана стала загнивать. Поехали к врачу в город, а тот говорит – нужно палец ампутировать! «Ну что ты, ампутировать, - испугался Никита, - а как я потом без большого пальца в поле землю пахать буду – плуг-то не удержишь!». И подался он из города прямо в лес к деду Захару. Тот посмотрел  палец, покачал головой.
- Что ж ты, дядя, так руку-то запустил, - сказал он. И стал его лечить.  Налил в пол-литровую банку кипяченой теплой воды, бросил туда кусочек купороса величиной с фасолину. Когда купорос разошелся по воде и осел на дне, слил осторожно светлую водичку в чашку и велел, чтоб Никита опустил туда палец и подержал минут пять-десять. Никита конечно взвыл от боли, но Захар сказал:
- Потерпи! Скоро боль утихнет и палец вылечится…
Так потом Никита делал еще три дня и вылечился. Спас ему палец дед Захар, а может быть и руку, и жизнь, потому что врач в городе сказал:
- Возможно, заражение крови!
  «Вот тебе и дедушкин капустный лист с купоросом! А ведь  расскажи врачам – они тебя засмеют, сумасшедшим посчитают. Скажут: беспробудное невежество! Полное незнание! Вместо скальпеля – грязные листья, тряпки и этот ядовитый медный купорос. Ерунда ерундовая! А Никита  Гордеев и тот крестьянин-то себе палец и ногу все-таки вылечили. Вот и ерунда», - думала Александра, и лечила своего мужа Ивана, и делала так, как научил ее знахарь, дед Захар.
Через неделю, или чуть больше, раны на ногах Ивана стали заживать и потихоньку затягиваться, через полмесяца покрылись тонкой розовой кожицей, а через месяц полностью закрылись и Иван стал ходить. А когда они с Александрой поехали в ту самую больницу сниматься с учета, врачи смотрели на него расширенными от удивления глазами.
- Вот чудеса какие случаются! – говорили они. – Расскажите-ка нам по секрету, чем это вы таким лечились, - тайно думая: «А мы  потом диссертацию на этом сделаем».
А ведь секретов тут в общем-то и нет – вся народная медицина идет от природы, а природа – это Великая Книга – читай ее и учись! Народ замечает, как разные там твари, деревья и травы живут, защищаются, лечатся. На каждый яд у них есть  свое противоядие. На каждую болезнь свое лечение. Нужно только замечать, отмечать и соображать. Вот и будешь знахарем…
  Поохали врачи, поахали, но после комиссии Ивана все-таки от трудовой повинности освободили.  И Иван вновь вернулся с Александрой в свой колхоз «Труд» и в свою землянку  уже  свободным гражданином со справкой, по которой его никакой чиновник или местный «товарищ начальник» не мог вновь  заарканить в какую-нибудь новую  «революционную дыру» или трудовую армию.
  А у Александры на работе в свинарнике ее хавронья – свинка Маша, родила тринадцать поросят. Такому бы радоваться, но вот беда: поросят было тринадцать, а сосков у Машки – двенадцать! И одному Машкиному поросенку-последышу молока просто не хватало.  Он бегал, бедняга, голодный, толкался, верещал – но все напрасно – он был последним и слабеньким, и все поросята-крепыши выталкивали его из группы сосущих. Бедный  Вася, так назвали его на ферме, визжал и  негодовал – лез, а его снова и снова отталкивали от сосков.
  Александре было жалко его, но она не знала, что с ним делать: по прогнозам ветеринарного врача и по ведомости учета зоотехника значилось, что поросят двенадцать, а вышло тринадцать – последний вышел через  некоторое время и остался неучтенным, и теперь никому не нужным. Кто его кормить-то будет? Через неделю он ослабнет и сдохнет. Тогда Матрена, напарница Александры,  и сказала ей:
- Бери-ка ты этого недокормыша к себе домой и расти его там. Никто об этом не узнает. По ведомостям ведь нет недостачи, вот и забирай его скорее, пока он еще не сдох.  Корми пока молоком из бутылочки соской и выкормишь себе большую свинью.
Но Александра все-таки сказала об этом зоотехнику. Тот опешил: как тринадцать? Он ведь сдохнет!
- Можно мне забрать его к себе домой? Я его молочком из бутылочки буду кормить и выкормлю.
- Да, забирай ты его куда хочешь! – сказал зоотехник. – Он ведь все равно неучтенный. Только не говори никому, - предупредил он.
  И Александра, счастливая и довольная, принесла этого малыша-кабанчика в землянку и стала его отпаивать молочком из бутылки.  А он,  этот поскребыш, скоро окреп и стал таким заводилой в их доме, что и пес Индус его боялся… И звалось это свиное чудо – хитрунчик  Вася.
Прозвали его так Жигуновы, потому что он был до смешного потешный и хитрый.
  Приближалась зима и в землянке по ночам было уже довольно холодно, а в холоде, конечно, спать было не уютно. Днем тепло в землянке поддерживала печка-буржуйка, сооруженная Борисом, а ночью печка не использовалась и землянка остывала. (Кто ночью будет сидеть и подкладывать дрова в печку?). И чтобы таким образом ночью не  замерзнуть, вся семья Жигуновых спала на нарах вповалку под тулупами друг возле друга, согревая друг друга собственными телами.
  А кабанчик Вася, когда его только-только принесла Александра, был еще очень маленьким, почти как рукавичка. И был весь беленький, как снежок, с розовым брюшком и забавным пятачком-пуговичкой на рыльце.
  Александра пеленала его как дитя: сначала мыла, кормила из бутылки, потом заворачивала в чистую тряпку и укладывала спать рядом на нары. Иначе, один на полу он бы наверно замерз. И он, довольный таким приятным уходом, спал как маленький ребенок, посапывая на боку и похрюкивая рыльцем на подушке. Такой уж была у него любимая поза. Потом,  через месяц, когда он немного подрос, и его стали изгонять с нар за какую-нибудь провинность, он, конечно, протестовал, визжал, но потом тактически хитро замолкал и выжидал, когда же все заснут. А потом, когда все затихало и все засыпали, пролезал потихоньку под тулупы и устраивался на нарах так, как ему нравилось – рылом на подушке.  И что только не делали Жигуновы, так никак не смогли они избавиться от ночного пребывания Васькиного рыла на подушке. Так и  прозвали они его за это Васей-хитрунчиком.
  И особенно соперничал Вася-хитрунчик ночью за любимую подушку с маленьким Женькой – то и дело они спихивали друг друга с  этой подушки.
Вот такие были среди прочих забавные моменты в жизни Жигуновых. А Сибирские холода все крепчали, начались нестерпимые многодневные бураны.  А в семье у Жигуновых из всех пятерых человек лишь двое были работающими, остальные, как говорится, сидели на шее у мамки и брата Бориса, то есть, были иждивенцами. Но все же и они, кое как понемногу помогали работающим.
  Однажды, в декабре месяце, когда наступили большие холода и земля промерзла, а неубранные в некоторых местах картофельные поля покрылись ледяной коркой, у Жигуновых не осталось даже что и поесть, ведь они питались  до этого  в основном продуктами, собранными с полей. Александра, взяв лом, вместе с Виктором и Женькой вышли в поле и стали выдалбливать из-под промерзшей земли оставшуюся картошку. Картошка, конечно, была мерзлая и неприятно сладкая, но, что поделаешь, надо было ведь чем-то набивать свои вечно ждущие и бурчащие животы, утоляя этот непрерывный голод. И они, под сквозным ледяным ветром,  выдалбливали оставшуюся с осени картошку и радовались, что сегодня у них будет хоть какой-никакой, но все же ужин. А когда Александра как-то раз под Новый год испекла из этой сладкой картофельной муки оладьи, так это было для них верхом блаженства! И самый маленький из всех, трехгодовалый малец Женька, хлопая от радости в ладошки, изрек неподдельно истинные для детских  лет слова:
- Мама, какой у нас сегодня будет вкусный и богатый ужин!
И мать сказала:
- Да, сынок, ешь, ты славно потрудился.
  И они ели под Новый год эти картофельные оладьи, закусывая сваренным из  бурачной ботвы супом, сидели в освещении лучин  и топящейся в землянке печки  возле маленькой  елки и радовались, что они как-никак, но все-таки живы. И  теперь будут жить долго, не смотря ни на что, потому что там, на западе под Москвой началось то, что они  уже давно  так долго ждали – освобождение русской земли от захватчиков.
  Наконец-то пришло  в эти заснеженные и обветренные буранами места известие, что наши войска мощными охватывающими ударами начали окружать и громить  замерзающего под Москвой врага.  Наша авиация наносила мощнейшие удары по артиллерийским позициям врага, танковым частям, командным пунктам, причем эти действия продолжались непрерывно. А когда началось общее повальное отступление гитлеровских войск, штурмовали и бомбила пехотные, бронетанковые и  авто транспортные колонны. В такие морозные дни, да над покрытыми сугробами дорогами, могли действовать только  авиация, лыжники да кавалерия.  В результате все дороги на запад, как передало радио, после отхода войск противника были забиты его разбитой боевой техникой и автомашинами.
В тыл противника командование фронта бросило лыжные части, конницу и воздушно-десантные войска, которые продолжали громить отходящего врага, не давая ему передышки…
  А под Москвой у немцев был действительно полный «капут». Армия Гудериана, глубоко охваченная с флангов, и не имевшая сил парировать контрнаступательные удары Западного фронта, руководимого Жуковым и оперативной группы Юго-Западного фронта, подчиненной маршалу Тимошенко, начала  поспешно отходить в общем направлении на Узловую, Богородицк и далее на Сухиничи, бросая тяжелые орудия, автомашины, тягачи и танки.
  Итак, Жуков дождался, правильно применяя действия своих войск и учитывая климатические условия русской зимы, прибытия с востока свежих сибирских частей, ударил ими по ослабленным войскам армии Гудериана. И это был великолепный по тактическим расчетам ход действий, подобный битве и изгнанию Кутузовым с русской земли войск Наполеона.
  В ходе десятидневных боев, войска левого крыла Западного фронта  нанесли самое серьезное поражение доселе непобедимой 2-й танковой армии Гудериана, и продвинулись еще на целых 130 километров. И продвинулись бы еще дальше, как отметил потом Жуков, если бы Ставка тогда дала им еще хотя бы четыре армии на усиление. Они могли бы выйти тогда на линию Витебск-Смоленск-Брянск.  Но сил для этого все же не хватило. Их просто пока не было.
А в Кремле в это время в кабинете у Сталина подбивались итоги выигранного сражения под Москвой. И для обсуждения плана действий на 1942 год были вызваны Жуков, Шапошников и другие. Сталин был в хорошем настроении и был увлечен идеей всеобщего наступления на всех фронтах, не дожидаясь весны.
- Немцы в растерянности от поражения под Москвой, они плохо подготовились к зиме. Сейчас самый подходящий момент для перехода в общее наступление. Враг рассчитывает задержать наше наступление до весны, чтобы весной, собрав силы, вновь перейти к активным действиям. Он хочет выиграть время и получить передышку. Наша задача, - продолжил Сталин, прохаживаясь как обычно мимо стола вдоль своего кабинета,  -  чтобы  не дать немцам этой передышки – гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны…
Он остановился и подчеркнул:
- До весны! Когда у нас будут новые резервы, а у немцев не будет больше резервов…
- Да, кстати, как там у вас наши сибиряки-лыжники действуют, как они дерутся? – спросил он, остановившись возле Жукова.
- Они действуют геройски, товарищ Сталин, смело, уверенно и быстро, - ответил Жуков. – Они такие же  быстрые и сильные, как и сибирские ветра, в которых они выросли и закалились с детства. Такие же мощные, стремительные и бесстрашные, как белые бураны! – добавил Жуков.
- Это хорошо, - сказал удовлетворенно Сталин. – Значит, не зря мы их берегли и держали до зимы.
- Вот где наш резерв – Восток и Сибирь… Вот и используйте эти их качества, - посоветовал он Жукову…