- Гули, гули, гули, гули, - говорила Фенюшка и сыпала пшено на аглицкий ковёр. Голуби ходили по нему, как по паперти, гордые, важные, летали по комнатам и с нескрываемым чувством собственного достоинства метили помётом дорогостоящий ворс.
Окна были распахнуты настежь. Новые пернатые особи, осваивая загаженные подоконники, с любопытством взирали внутрь помещения, решая немаловажный для себя вопрос: быть или не быть? – в комнате, прострелянной солнечной дробью.
Перья и пух летали по залу.
Пыль серебряной сетью плавала в воздухе и войлочными пластами лежала на шкафах, картинных рамах и этажерках.
В хрустальных вазах, как в собственных гнездах, ворковали голубки.
- Гули, гули, гули, гули, - в очередной раз пропела Фенюшка – и осеклась, увидев в дверях тучного, высокого мужчину с седыми растрёпанными волосами. Мужчина, ничего не сказав, проследовал в соседнюю комнату… -
и через некоторое время вернулся в дырявом, одетом поверх изношенной рубашки халате, достал сигару из деревянного ящичка и грузно опустился на истёртый, провалившейся под его тяжестью диван.
Фенюшка внесла горящую свечку, накапала воску на краешек стола красного дерева и утвердила свечу в мгновенно затвердевшей лужице белого цвета.
- Куда ходили, Иван Андреевич, что видели? – спросила она и присела напротив, подперев подбородок ладонью.
- Предписание докторов выполнял, - сказал Иван Андреевич, смачно прикурив от коптящего пламени. – Гулял, пока поясница не заныла. До Марсово поля дошёл. Ярманку осмотрел. Подошел к одному из балаганов - вышел дед, снял с головы шляпу, показал публике, спрашивает: "Есть что в шляпе, господа?" Ему отвечают: нет. "Тогда погодите", - говорит "дед", кладёт шляпу на перила и уходит. Это меня заинтересовало, и я решился подождать, чем дело кончится.
Стою-жду…
Полчаса жду, час… -
"деда" нет. Наконец, вернулся, поднял шляпу, показал публике и спрашивает: "Ну и как – появилось что-нибудь?" Ему отвечают: нет. Тогда он глянул в шляпу и говорит: "А и в самом деле – ничего. Ну, надо же!" Надел на голову - и удалился…
- Ой, сударь! – возмущённо произнесла Фенюшка. – Ну что вы врёте – вы мне эту историю ещё зимой рассказывали, на масленицу.
- Неужто на масленицу? – удивился Иван Андреевич. – Скажи, пожалуйста, как быстро время летит!
Ах, Фенюшка, знала бы ты какие вкусные блины подают на масленицу у Алексея Николаевича Оленина! Гречневые, величиною в тарелку, толщиною - с палец. Блины с икрой, милая, это что-то!
- Расскажите лучше, Иван Андреевич, как вы царя на улице встретили и как к императрице на обед ездили.
- Да ты же уже слышала эту историю.
- А вы ещё раз расскажите, - попросила Фенюшка
- Ну, хорошо, слушай, - сказал Иван Андреевич. - Иду я как-то раз по Невскому и, вдруг… -
встречаю императора. "Ба, да это Иван Андреевич! – кричит император. - Откуда? Давненько мы с тобою не виделись!" - Сам, говорю, удивляюсь, государь: и живём вроде рядом, а встречаемся редко. Нехорошо это, не правильно. – "А коли так, - говорит император, - приезжай ты ко мне запросто, без церемоний…" – И когда? – спрашиваю. – "Да в любое время. Приезжай непременно - ждать буду".
Ну, а в Павловск, я попал по личному содействию того самого Алексея Николаевича – Оленина. Оделся с особым тщанием, приехал в Павловск, поднялся по лестнице, проверил застёгнута ли прореха – всякое, знаешь ли, бывает… -
ну и вошёл…
Зал, скажу я тебе, феерический, народу – пропасть, стол – загляденье, сервировка – произведение искусства.
Перекрестились. Сели…
За каждым стулом лакей стоит. За спиной императрицы суетится камер-паж. Смотрю: подаёт он ей золотую тарелку, на которую она кладёт перчатки – одну… другую… Потом, не поворачивая головы, протягивает ему руку, в которую тот вкладывает булавку, и она этой булавкой прикалывает к груди белоснежную, как кипень, салфетку.
В общем, сижу, жду. Головой верчу – царское великолепие разглядываю.
Наконец, первое подают. Супа на донышке - понюхать – и только. Морковка какая-то, зеленюшка…
Пять ложек всего и выхлебал. "Да что же это такое? – хотел сказать, да постеснялся. – Ведь это же издевательство, а не суп, Ваше Величество!"
А расстегаи? — не больше ореха грецкого расстегаи! Ам – и нету! Захватил я парочку, а камер-лакей уже следующему подаёт. Попридержал я его за пуговку - ещё парочку снял.
Форель – ничего плохого сказать не могу, хорошая рыбка, своя - гатчинская, да больно мелкая, не более пескарика – косточки одни.
За рыбою пошли разные французские финтифлюшечки – студень вроде горшочка опрокинутого, и в студне этом, как сквозь стёклышко, петрушка проглядывает, дичь всякая, трюфеля кусочки… На вкус недурно, да только мало. Хочу второй горшочек взять – куда там! Камер-лакея уже и след простыл, только его и видели.
Да что же это такое, думаю? Или здесь только пробовать дают, а на большее не горазды?!
Дошла очередь до индейки…
Подносят. Хочешь верь, хочешь нет - только ножки и крылышки на подносе, на малюсенькие кусочки порезанные, рядком лежат, вроде трупиков, а сама птица под ними спрятана.
Взял я ножку, обглодал, положил косточку на тарелку…
Смотрю – у всех такие же косточки на тарелках лежат.
Тоска меня взяла, и так грустно стало – сил нет!..
Вижу - царица печаль мою заметила, что-то главному лакею говорит, на меня указывает…
И что же? Второй раз мне индейку подносят…
Приподнялся я, низкий поклон царице отвесил…
Хочу птицу взять – а она неразрезанная лежит…
Ну уж нет, думаю, шалишь, сукин сын – меня, брат, на мякине не проведешь…
Смеётся Фенюшка:
- Что ж это у вас, Иван Андреевич: и сукин сын, и брат – в одном лице. Так сударь мой, не бывает.
- Действительно несуразица… Так ведь в уме! В уме порою такое ляпнешь, что стыдно бывает от обеда – и до ужина. Одно хорошо, что вслух не сказал… Ну, а тогда, тогда…
"Вот так, показываю камер-лакею, отрежь и сюда принеси, понял?"
Понял, говорит. Отрезал. Принёс. Вонзил я зубы в этот кусок, гляжу… -
а все кругом смотрят на меня и завидуют, слюнки наподобие французского соуса глотают, кадыки туда-сюда бегают… Да-с…
А индейка, надо признаться, совсем никудышная! Дородности - ни на грош: жарили, видимо, спозаранку, а к обеду подогрели и поднесли – нате вам!..
А сладкое, Фенюшка… Ты бы видела это сладкое! Название одно, а не сладкое - пол-апельсина! Нутро природное вынули, взамен желе с вареньем напихали. Взял я эту половинку и со злости вместе с цедрою слопал!
В общем, так: посуды много – а есть нечего. Плохо, ой плохо наших царей кормят - можно сказать, впроголодь держат…
Вернулся я, Фенюшка, к себе, есть хочу - умираю… -
а дома – шаром покати!.. Пришлось в Аглицкое собрание ехать – к запойному мастеру Федосеичу…
- А этот Федосеич действительно хорошо готовит?
- Первейший кухмистер! Не зря к нему в ученики поваров из всех лучших домов устраивают. Большие деньги платят! Какую великолепную гурьевскую кашу на каймаке он готовит! А страсбургские пироги, для которых ему везут свежайшее сливочное масло, трюфеля и нежнейшую гусиную печень, вообще не сравнимы ни с какими иными кулинарными изысками!
В это время брегет - подарок царицы – подал голос, да тонко так, мелодично, что даже голуби замолчали, прислушиваясь к дивному звону. Впрочем, большая часть пернатых нахлебников давно покинула помещение.
- Время-то сколько! – воскликнул Иван Андреевич. – Спать пора, Фенюшка. – И потянулся. - Эх, сейчас бы жареного гуся с яблоками и черносливом – у-у-у!
- Да где ж его взять - гуся-то?
- А ещё бы щи с кулебякой и жареного поросенка под хреном.
- А за границей уху едят? – спросила Фенюшка только для того, чтобы утишить его буйное кулинарное словоизлияние.
- Да что ты, милая, откуда? Там и рыбы порядочной нет – одно название! Я, правда, за границей не был, но слухами земля русская полнится. В Грецию, правда, поехать не отказался бы…
Иван Андреевич, надо заметить, знал несколько языков, среди которых французский - был, разумеется, первейшим. В сорокалетнем возрасте выучил древнегреческий. Выучил, утверждали, самостоятельно: читал, дескать, по ночам Библию в подлиннике, сличая со славянским переводом, схожесть которого позволяла обходиться без словаря.
И мало кто знал, что профессор Дестунис тайно учил его этому языку.
Купил в массе своей греческих классиков - Гомера, Плутарха, Платона - и всех перечёл.
Читал, в основном, на ночь глядя, и, когда засыпал, книги эти сползали с кровати, нередко попадая в горшок с экскрементами – хозяйскими, разумеется.
Прочитав и удовлетворив свое любопытство, натешившись вволю, Иван Андреевич остыл к греческим писателям, держал их в загоне, то бишь на полу, под кроватью, и лишь изредка вспоминал о них, и тогда просил бывшую кухарку: "А подай-ка мне Ксенофонта". Или "Илиаду".
Фенюшку, кстати, научил он узнавать греческих писателей, и потому Фенюшка подавала ему этих умников безошибочно.
- Гомер, - читала она на обложке. – У моего прежнего хозяина собака была – её так и звали: Гомер.
В последний раз – было это полтора года назад – подала она ему Эзопа.
- Хороший баснописец, - сказал Иван Андреевич, смахивая с обложки ладонью густую пелену праха. - Рифма к нему так и просится! Какая рифма, Фенюшка, подходит для Эзопа - подскажи, милая?
- Охальник вы, Иван Андреевич…
- Вчера, - перебив его мысли, сказала Фенюшка, - опять приходил околоточный. Ругался. Где это видано, говорил, чтобы люди в голом виде играли на скрипке? Требовал, чтобы вы опускали шторы на окнах – хотя бы в то время пока играете на скрипке. Грозился на вас жалобу подать самому высокому начальству.
- Задёрнул бы, если б шторы были, - сказал Иван Андреевич и с воодушевлением заметил. - Люблю, знаешь ли, скоромные квартеты ветхозаветного старичка Боккерини. Я, когда его играю, обо всём на свете забываю.
Через полчаса он уже лежал в кровати, прислушиваясь к бормотанию, похожему на молитву. "Попрыгунья стрекоза лето красное пропела, оглянуться не успела, как зима катит в глаза", – лепетала Фенюшка.
"Почему попрыгунья? – удивлённо подумал Иван Андреевич. – Стрекоза не лягушка и не зайчик. Это я маху дал. Ну да ладно – теперь не исправишь…"
- А не почитать ли нам что-нибудь из греческого? – теперь уже громогласно спросил он сам у себя и, протянув руку, пошарил под кроватью в тёплой домашней пыли, но ничего путного не нашёл, и потому позвал Фенюшку.
Она пришла, позевывая, в длинной ночной рубахе.
- Греки где? – спросил у женщины.
- Сожгла, - ответила Фенюшка. – Ещё прошлой зимой на розжиг пустила.
- Отчего? – удивился Иван Андреевич.
- Так воняли же, - ответила бесхитростная Фенюшка, – и Ксенофонт ваш, и Плутарх, и этот… как его… с собачьим именем. Зря что ли в горшке плавали…
- Ну и бог с ними, - сказал Иван Андреевич, поудобней устраиваясь в постели. – Если воняли, значит так тому и быть.
- Эзоп остался, так я его того… - И сделала неопределённый жест рукой.
- На подтирку пустила? – заинтересовался Иван Андреевич.
- Не – на чердак снесла, чтоб ему пусто было.
- Правильно сделала, - сказал баснописец и сладко-пресладко зевнул. - Покойной ночи, милая…
- Покойной ночи, - ответила Фенюшка.