- Как сейчас помню тот вечер, - старик поворошил хворостиной прогоревший костёр. Искры огненными мотыльками взмыли в бархатно-чёрное небо, - был седьмой день перед июльскими идами. На вилле собрались гости, отпраздновать Ноне Капротине, посвящённый Юноне.
Был и ещё один повод для праздника. Господин, доверенное лицо наместника Киликии Луция Лициния, прибыл в Неаполь из Малой Азии, и навестил семью по дороге в Рим.
Гости с соседних вилл возлежали на ложах около столов, накрытых в атриуме, вокруг бассейна для дождевой воды, наслаждаясь изысканными кушаньями, изредка подзывая раба, чтобы в подставленный им сосуд освободить место в желудке для следующего блюда. Госпоже стоило немалых трудов устроить такой пир. Прошлый год был неурожайным, рабы недоедали, и дрались на кухне за объедки с праздничного стола.
Господин развлекал общество рассказами о победах наместника Лукулла над Митридатом.
Я был тогда ещё молод. Во мне трудно сейчас угадать расторопного вилика, с полувзгляда угадывающего любую прихоть хозяев.
Госпожа Фелисия была мною довольна, и наказывала значительно реже, чем одаривала деньгами и благосклонными улыбками, которые мне были дороже серебра. Марк Публий, хозяин виллы, был куда строже. Однажды, за неосторожно оброненное слово, он приказал меня высечь. Я две недели после этого отлёживался в своей каморке, но зато усвоил преподанный мне урок, и больше никогда не перечил господину. Но хозяин редко бывал дома, а госпожа, как я уже говорил, была добра ко мне. Я был хорошим виликом, строг с подчинёнными мне рабами и предан своим господам.
В отличие от других рабов я мог свободно передвигаться вне стен виллы. Я объезжал владения господ, следил за работами в поле и на виноградниках. Также госпожа Фелисия часто отправляла меня с поручениями в Капую. Другие рабы ненавидели меня, и завидовали чёрной завистью. Ещё бы! В моей власти было сурово наказать любого из них за малейшую провинность, а любой рабыне приказать разделить со мной ложе. Я был счастлив. Я думал, что так будет всегда, до тех пор, пока Харон не перевезёт через Стикс мою бесплотную тень к берегам подземного царства Аида. Но боги посмеялись надо мной, лишив меня благополучной жизни и низвергнув в хаос и ужас той ночи.
Ничего не предвещало нависшей над виллой беды.
После шести перемен блюд господа, в ожидании десерта, пили вино и вели неспешную беседу.
Я вышел во двор. Ночь, такая же безлунная и тихая, как и сейчас, окутала виллу. Стража разожгла несколько стоящих на плитах двора кованых жаровен, пламя которых ещё больше сгущало мрак над головой. Солдаты, приехавшие с хозяином, громко разговаривали со стражниками, передавая из рук в руки объёмистую кожаную флягу. Проверив, как идёт работа на кухне, я распорядился отнести гостям десерт, и вернулся в атриум, заняв своё место у входа.
Дожидаясь окончания празднества, я остановил молоденькую рабыню коринфянку, недавно привезённую на виллу, нёсшую к столу блюдо с финиками, нафаршированными орешками пинии, тушёнными в смеси меда и вина. «Когда гости разъедутся, придёшь ко мне», - шепнул я ей. Девушка зарделась, и ничего не сказала в ответ, но я знал, что в назначенное время она будет на месте. Другие рабыни наверняка рассказали ей, к каким бедам может привести неуместная строптивость. Диадумен не прощает нанесённых ему обид.
В предвкушении встречи с молодой коринфянкой, я уже начал терять терпение, а осоловевшие от обилия яств и вина гости всё не расходились.
Вдруг со стороны двора раздались истошные крики и звон металла. Я побежал на шум.
О боги! То, что я увидел, повергло меня в трепет. В неверном свете жаровен метались тени, сверкали клинки гладиев. Стражники и солдаты, отступая, отби-вались от наседавших на них зверей в человеческом обличии, теряя одного товарища за другим, а число нападавших всё росло. Они перелезали через стены ограды, заполняя двор. Я бросился внутрь дома, предупредить господ о грозящей им смертельной опасности, и уже вбежал в атриум, когда меня ударили рукояткой меча в голову. Отлетев в сторону, я потерял сознание.
О небо! Лучше бы мне было умереть на месте, чем видеть то, о чём я с содроганием буду помнить до конца своих дней!
Ворвавшиеся в атриум полуголые, дочерна загоревшие мускулистые люди, многие из которых были покрыты ужасными шрамами, рубили и кололи господ, разбивали им головы дубинами. Некоторые, не обращая внимания на резню, хватали со столов окровавленными руками пищу, и вгрызались в неё зубами. Другие, скользя по залитому кровью мозаичному полу, принялись крушить мраморные скульптуры, срывать со стен драпировки, и складывать на них всё ценное, что попадало им в руки. Предсмертные вопли жертв, рёв их мучителей и грохот рассыпающихся под ударами статуй слились в невыносимую для слуха какофонию. Я отполз в тень колонны, и зажал уши ладонями, не в силах оторвать глаз от ужасающего зрелища. Не знаю, сколько времени продолжалась эта кровавая вакханалия. Время словно остановилось. От вида крови и растерзанных тел меня вырвало. Мой разум затуманился. Казалось, я провалился в тартар, и попал на пиршество обитающих там чудовищ. Одно из них высыпало из вазы фрукты, и с хохотом водрузило на неё голову моей обожаемой хозяйки. Я снова лишился чувств. Когда я пришёл в себя, то подумал, что мне приснился кошмар. О, если бы это было так! В ноздри мне ударил тошнотворный металлический запах крови. В атриуме никого не было, а со двора доносился шум голосов. Я прокрался к выходу, и осторожно выглянул в дверной проём.
Во дворе, попирая стопами тела поверженных стражников и солдат, стояла толпа вооружённых людей. Рабы с виллы жались друг к другу чуть поодаль. На бортик фонтана поднялся человек, поднял руку, призывая к тишине, и гомон голосов тут же смолк. Судя по всему, это был их предводитель.
Как он был страшен в исходящих от него волнах уверенной силы и одновременно великолепен, будто сам Марс сошёл сюда с Олимпа!
Он стал говорить о своей ненависти к Риму, призывал к освобождению рабов, томящихся под его пятой и к уничтожению римлян-господ. Он обратился к рабам, и предложил им влиться в ряды восставших. Несколько человек подошли к ним, и сняли с них ошейники. О подлые, гнусные людишки, предавшие своих хозяев, кормивших, одевавших их и давших им кров над головой! Они все, даже женщины, возжелали свободы. Я был поражён до глубины души. Свобода! Что такое свобода? Зачем она им? В Капуе я видел много свободных граждан, которые у меня, раба, просили милостыню, ходили в отрепьях и ночевали под открытым небом. Такая свобода им нужна?! Безумцы!
Потом вождь, этот без сомнения, очень опасный преступник, сказал, что они пойдут к Везувию, укроются там, и будут ночами нападать на близлежащие виллы, освобождать рабов и убивать римлян. Он приказал сжечь поместье, но тут Дакус, упрямый варвар, которого я сам неоднократно наказывал за нерадивость, обратился к нему с вопросом:
- Могу ли я, перед тем, как пойти за тобой мстить римлянам, убить собаку Диадумена?
- А кто он, и за что ты хочешь его убить? – рассмеялся предводитель разбойников.
- Он вилик этой виллы. Этот пёс измывался над нами похлеще господ! Ни одна женщина из здешних рабынь не избежала его мерзких домогательств.
- Да! Так и есть! Убить его! – закричали рабы.
- Ну так убей! – вождь протянул Дакусу гладий, лезвие которого было покрыто пятнами подсыхающей крови.
Я стоял ни жив, ни мёртв, не веря своим ушам. Что случилось с привычным и понятным миром? Раб, который обязан с почтением внимать каждому моему слову, собирается меня убить? И все остальные согласны с ним? Страх за свою жизнь вывел меня из охватившего мои члены ступора. Несвязные мысли забились в моей голове попавшей в силок птицей: «Бежать! Куда? Кругом враги! Спрятаться! Где?!». Я метнулся внутрь дома. Спасительная идея пришла, когда я увидел бассейн для сбора дождевой воды, красный от крови и заваленный трупами гостей. Обычно в бассейне воды чуть выше щиколоток, а сейчас он из-за лежащих в нём тел полон до краёв. Сдерживая подступивший к горлу комок, я вступил в кровавый сироп, и лёг между трупов на спину, ладонью одного из них прикрыв своё лицо. Не знаю, сколько я так пролежал. Я ничего не слышал, мои уши были под водой. Было трудно дышать, в нос бил резкий омерзительный смрад. Сквозь запах крови пробился запах гари. Я осторожно поднял голову. В атриуме никого не было. Глаза стал резать едкий дым, заполняющий помещение. Вилла горела! Я выбрался из бассейна, и побежал к выходу. Я успел вовремя. Жилая часть здания уже пылала. В огненном вихре кружился пепел, серый дым мешался с чёрным небом. Собрав оставшиеся во мне силы, я побежал по дороге ведущей в Капую.
На рассвете я добрался до городских ворот. Стража не хотела пускать меня в город. Моя туника, лицо, руки, ноги, всё было заляпано кровью. Я до хрипоты кричал о разбойниках, напавших на виллу моих хозяев, об убийстве их и благородных гостей.
Наконец один из стражников сжалился надо мной, и отвёл меня к своему начальнику.
Тот дал мне выпить воды, и потребовал рассказать обо всём, что мне удалось пережить. Я описал ему вожака разбойников, и рассказал о том, что они собираются спрятаться на Везувии.
- Это он. Спартак, - назвал начальник имя человека, разрушившего мою жизнь.
Приказав накормить меня, он ушёл. Мне дали чёрствого хлеба и кислого вина. Я с трудом заставил себя проглотить несколько глотков отвратительного пойла, к хлебу я не притронулся. Перед моим внутренним взором мелькали события роковой ночи.
Вернулся начальник стражи, и отвёл меня к самому претору Клавдию Глабру, тот лично захотел услышать мой рассказ…
Старик умолк, застывшим взглядом уставившись на огонь.
- А что было дальше? – спросил один из сидевших у костра.
- Дальше? – старик непонимающе посмотрел на собеседника, - дальше восстание Спартака ширилось, угрожая самому Риму. Но кто из бросивших его величию вызов смог одержать над ним победу? Мятеж подавили. Я видел тысячи распятых вдоль Аппиевой дороги рабов, молящих о смерти. Вороньё чёрной тучей кружило над ними от Рима до Капуи. Все они хотели свободы. А что это такое, свобода? Последний мой хозяин освободил меня, вышвырнув на улицу, как потерявшего зубы старого пса. Теперь я свободен. Свободен умереть с голоду, замёрзнуть, не имея крыши над головой. Что может быть ничтожнее раба, не имеющего хозяина? Я родился рабом, и хотел бы умереть рабом. Боги решили иначе. Я свободен, и не знаю, что делать с этой свободой. Спросить бы об этом у Спартака. Он, наверное, знал. Сорок лет прошло, а многие рабы до сих пор с благоговением шепчут его имя.