«Опять няня!» - может недовольно сказать какой-нибудь читатель, из-за чего мне придётся напомнить, что роль Арины Родионовны в жизни Пушкина весьма значительна и поэтому знать о ней желательно как можно больше. А иначе вам, дорогие читатели, вовсю будут морочить голову различные клеветники. Вот, например, как злорадно пишет Дружников (Альперович): «Освободить не то, что всех своих крепостных…, но хотя бы одну Арину… в голову поэту не приходило» (1).
И вот мой ответ: никаких «своих» крепостных Пушкин не имел, а когда через несколько лет после смерти няни отец передал ему к свадьбе двести двадцать душ крестьян, то и они-то были не совсем «свои», т.к. передача эта была с ограничением прав, о чём поэт писал так: «Я имею 220 душ в Нижегородской губернии…. По распоряжению отца моего… я не имею права продавать их при его жизни, хотя и могу их закладывать» (2). И понятно, что он, крайне нуждавшийся в деньгах и оплативший даже приданое невесте, сразу же всех их и заложил!
А вот освободить свою няню Пушкин не мог потому, что, во-первых, она никогда его крепостной не была, а во-вторых, бабушка Мария Алексеевна, которой и принадлежала Арина Родионовна Яковлева, намного опередила его, поскольку ещё в 1799 году дала ей «вольную»! Вот как говорится об этом в справочнике, изданном в 1988г. под эгидой Академии Наук СССР: «В 1799 Я. получила вольную, но предпочла остаться у Пушкиных, где вынянчила Ольгу, Александра и Льва Пушкиных» (3).
Однако может быть, Дружников уже после 1988-го года добыл некие доказательства обратного? Ну, тогда он должен был бы предоставить их научному сообществу, а не торопиться со своими голословными утверждениями!
Но одно дело, когда охаивает Пушкина перебежчик, желающий выслужиться перед хозяевами в США, и совсем другое, когда эту же клевету на всю страну в программе «Культурная революция» от 6.02.2014г. на телеканале «Культура» распространяет профессор столичного университета (РУДН) доктор исторических наук Валерий Керов! Вот его слова: «Пушкин-то был по большому счёту негодяй, так как не дал вольную своей няне». А его оппонент – тоже профессор и доктор исторических наук Наталья Басовская (да и весь зал вкупе с телеведущим Швыдким!) молча воспринимает оскорбления в адрес Пушкина!
Так вот, я открыто требую от Валерия Керова предоставить доказательства его слов о «негодяе Пушкине», поскольку в противном случае он как раз и будет не только негодяем, но и невежей, позорящим не только себя и свои научные звания, но и свой родной университет!
Но «вернёмся к нашим баранам» и отметим, что с образами своих героев Пушкин ведёт игру не только тем, что частенько даёт им одинаковые имена, но и путём создания образов разного рода старушек, в той или иной степени связанных между собой. И то, что под старушонкой в «Мёртвой царевне» прячется сенная девушка, а под ней графиня Воронцова - нам уже понятно.
Но вот в «Онегине» автор намекает на более сложную вещь, т.е. – на возможность присутствия в образе няни Татьяны разных исторических прототипов, накладываемых друг на друга. И, конечно же, первым неладное тут почувствовал внимательный Набоков. Вот его слова: «Та, кого Пушкин называл «своей старой няней», в действительности, как представляется, ничуть не схожа с седой Филатьевной (глава Третья, XXXIII, 6). Появляясь на страницах романа как самостоятельный характер, она изображена в собственном стилистическом ключе в главе Четвёртой, XXXV, 3-4, где названа «подругой юности моей»… Её не следует путать ни с обобщённым образом няни дочерей Лариных (заблуждение, намеренно поддерживаемое Пушкиным в письме Шварцу…), ни с няней, которая была у него в детстве» (5).
Замечательно! Шварцу же в декабре 1824 года Пушкин писал: «… вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны… она единственная моя подруга – и с нею только мне нескучно». А ведь отсюда никуда не исчезает вопрос: а так ли уж прав Набоков, вообще исключая Арину Родионовну из числа прототипов «седой Филатьевны», которую пушкинисты по другому варианту имени этой героини окончательно решили назвать «Филипьевной»? Однако одно то, что Набоков, хоть и в общем, но в отличие от других всё-таки заметил «заблуждение, намеренно поддерживаемое Пушкиным в письме Шварцу», уже прекрасно! И грех было Лотману замолчать в своих последующих комментариях позицию Набокова, не дав ей никакой научной оценки.
Ну, а поскольку вопрос касается Арины Родионовны, то и давайте возвратимся к стихотворению «Няне». Смотрим текст:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждёшь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На чёрный отдалённый путь;
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
То чудится тебе…..
Ранее об этом стихотворении я уже задавал некоторые «вопросы на засыпку», но вот, сейчас задам наводящий вопрос: а разве слова «подруга» и «подруга дней моих» употреблялись у Пушкина только в отношении Арины Родионовны? Ответ таков: нет, не только! Вот, например, какие слова говорит Татьяне Онегин: «Скажу без блесток мадригальных: Нашед мой прежний идеал, Я верно б вас одну избрал В подруги дней моих печальных» (6).
Сразу же задумываемся – а появились-то «дни печальные» уж не из-за того ли, что Пушкин ко времени написания этих строк оказался в ссылке, где ему было отнюдь невесело? Заглядываем для проверки в «Конька» и, конечно же, находим перекликающиеся стихи: «Мужички такой печали Отродяся не видали». Правда, для «мужичков», под масками которых спрятался Пушкин, источником печали вначале был «злой вор», вместо которого через два дня вдруг появился «воришко» в виде белой кобылицы. А под ней, как и под образом Татьяны Лариной, спрятана Воронцова. Так же, как под «злым вором», косившим пшеницу, как мы уже знаем, спрятан цензор Ольдекоп, «воровство» которого Пушкин и обнаружил в июле 1824-го года.
Далее проверяем «печаль» пушкинских образов, под которыми он спрятал самого себя, и обнаруживаем, что именно в том же 1824-м году в эпилоге «Цыган» и появилось первое упоминание о виденьях автором «печальных дней» (12). А ведь эпилог этот идёт уже после того, как автор описал Земфиру с детской люлькой, т.е. после рождения ею ребёнка. А, как мы уже знаем, при любых, в т.ч. и сказочных, сроках рождения, оно в реальной жизни было уже после отъезда Пушкина из Одессы. Осенью же 1825г. Пушкин вновь пишет о своих «печальных днях»: «И ныне здесь, в забытой сей глуши … Ты усладил изгнанья день печальный…» (13).
И мы начинаем понимать, что «печальные дни» у Пушкина - это дни изгнанья, дни его нерадостной ссылки в Михайловское, которое он называл «глушью». Об этой же «глуши» он напишет как в середине 1825-го года «В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои» (14), так и в конце: «Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот верно знает сам, Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам» (15). Тут, я думаю, понятно, что если дни у автора или его героев печальные, то соответственно таким же должно быть и место, где они проводятся. К «печальным дням» Пушкина относится и сам день его разлуки с Воронцовой, о чём намекает следующий текст «Русалки»: «Однако ты печален; что с тобою?... Ты права: в сердце я ношу печаль тяжёлую» (16). И, я думаю, понятно, что здесь в отличие от «Конька» печаль героя связана с разлукой. Но всё-таки это тоже печаль, хотя и совпавшая по времени с печалью мужичков из «Конька»!
Ну, а теперь в той же «Русалке» и установим адрес слов «моя голубка». Вот он, в словах дочери мельника: «Нет. Когда ты весел, издали ко мне Спешишь и кличешь - где моя голубка, Что делает она?» (17). И князь действительно называет её «моей голубкой», тут же говоря: «И мы, - не правда ли, моя голубка? Мы были счастливы». Дополнительным адресом, но уже для слова «голубушка», являются слова всё той же дочери мельника о себе: «Ступай, голубушка, куда захочешь» (18).
И так же, как Татьяна через общий основной прототип незаметно для читателя превращается в свою же старушку-няню, так же и дочь мельника (правда, в другом произведении Пушкина) из обычной «голубки» превращается в «голубку дряхлую». И это в отличие от «голубки» и «подруги» более молодой, т.е. младшей сестры Татьяны Ольги, о которой говорится: «Увы! подруга стольких лет, Её голубка молодая, Её наперсница родная, Судьбою вдаль занесена» (19). Немедленно замечаем, что тут возникла подруга уже не дней, а лет, и лет весьма юных, т.е. не превышающих довольно молодой возраст Ольги.
Отдельно смотрим в Словаре языка Пушкина на преобладание слова «лет» (или «годов») над «днями» тогда, когда Пушкин в своих предыдущих стихах определял всё, что связано со словом «юность», после чего начинаем понимать перекличку «подруги стольких лет» с «подругой юности», т.е. Ольги и няни Пушкина, упомянутой в 4-й главе «Онегина». Заподозрив тут наложение исторических прототипов, которые не относятся к Воронцовой, мы рассмотрение данного вопроса пока отложим.
Однако разберёмся подробнее с подругами Пушкина. Так, сначала у него была: «Подруга возраста златого, Подруга красных детских лет, …Друг сердца, милая <Сушкова>?» (7). Затем – «изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя» (8), которых к 1820 году он якобы забыл. Но вот там же, на юге, в 1824 году у него впервые появляется «подруга дней»: «О боги мирные полей, дубрав и гор, Мой Аполлон ваш любит разговор. Меж вами я нашел и Музу молодую, Подругу дней моих невинную, простую, Но чем-то милую…» (9). И тут бы нам обрадоваться, что наконец-то нашли перекличку с няней Татьяны!
Но не будем торопиться, поскольку никакого определения «дней» своих Пушкин тут не даёт, муза у него не только «молодая», но и «невинная», а в восьмой главе «Онегина» она же предстаёт «Подругой ветреной» (10). А всё это как-то не очень вяжется с Ариной Родионовной. Впервые же Пушкин называет её «подругой» в письме Шварцу, а затем пишет в «Онегине» как о своей «подруге юности» (11). И лишь после возвращения из ссылки у него возникает всем известный стих: «Подруга дней моих суровых».
Но «кто есть кто» среди всех этих подруг и имеет ли отношение Арина Родионовна к Татьяне или её няне? Надо подумать. Хотя, конечно же, уже и сейчас мы можем догадаться, что пушкинская муза как «подруга дней» больше смахивает на блеф, необходимый для прикрытия настоящей «подруги дней», как «печальных», так и «суровых».
А пока спросим: куда же нас в стихотворении «Няне» может привести эпитет «дряхлая»? Ответ: опять же к няне. Но не к пушкинской из 4-й главы «Онегина», а к няне Татьяны, которая «девушку с мольбой Крестила дряхлою рукой» (20). В то же время от этих дряхлых старушек имеется выход на такую же дряхлую Нет-но-куа, начальницу индейского племени, о которой Пушкин пишет так: «Многие из индийцев чуждаются своих старых родителей; но хотя Нет-но-куа была уже дряхла и немощна, я сохранял к ней прежнее, безусловное почтение» (21).
Когда же Пушкин пишет «Глядишь в забытые вороты На чёрный отдалённый путь», то в сочетании с предыдущим стихом «Давно, давно ты ждёшь меня» тут имеется перекличка с царицей из «Мёртвой царевны», которая «Ждёт-пождёт с утра до ночи, Смотрит в поле, инда очи Разболелись глядючи С белой зори до ночи». А ждёт она царя, который с ней «простился, В путь-дорогу снарядился» и который для неё «День и ночь так долго жданный». В то же время слово «отдалённый» говорит о большом расстоянии между Пушкиным и той, которую он спрятал под словами «Подруга дней моих суровых». А это в свою очередь приводит нас к подруге из стихотворения «Прощанье» 1830-го года с соответствующим эпитетом: «Прими же, дальная подруга, Прощанье сердца моего» (22).
Это стихотворение, как справедливо заметила Т.Г.Цявловская, обращено к Воронцовой (23). Правда, первым на это ещё в 1925-м году указал Б.В.Томашевский, обнаруживший, что к одному из вариантов названия Пушкин использовал инициалы Воронцовой «EW» (24). И это правильно. Ошибочен лишь комментарий Цявловской к приведённым ею последним двум стихам: «Как друг, обнявший молча друга Перед изгнанием его», когда она пишет: «В последнем двустишии проходит воспоминание о встрече на маленькой станции с Кюхельбекером…» (25).
Понятно, что тут Цявловскую сбило с толку слово мужского рода «друг»… Но ведь Пушкин-то неоднократно использовал его и по отношению к женщинам! Сравните слова Ленского: «Сердечный друг, желанный друг, Приди, приди: я твой супруг!..» (26). Или (вот это уже наш адрес!) неоднократное обращение князя к дочери мельника: «Здорово, милый друг» или «Мой милый друг, ты знаешь…» (27). Когда же Цявловская пишет о Кюхельбекере: «Это воспоминание вызвано мыслью о безнадёжности прощанья, в вариантах были слова: Как друг, навек обнявший друга…» (28), то мы просто обязаны указать, что с таким же успехом эта «безнадёжность» перекликается и со словами князя, обращёнными к его любовнице: «Дай обниму тебя в последний раз» (29). А ведь «в последний раз» - это в широком смысле как раз и означает «навек».
Небрежность проявлена Цявловской и в том, что она указала вариант последней строки как канонический. Но в указанном ею месте (III, 233) вместо слова «изгнание» есть лишь слово «заточение»! «Изгнание» же указано в вариантах, т.е. не на стр.233, а на стр.843 третьего тома ПСС. Но оно полностью перекликается с вышеуказанным мной стихом: «Ты усладил изгнанья день печальный…» (30).
В то же время слово «заточение» чуть не постоянно является у Пушкина синонимом к слову «ссылка», что, например, прекрасно видно, когда он определяет место ссылки Овидия, с которым он сближал себя, как «пустыню мрачную, поэта заточенье» (31). Прямо же о своей ссылке через слово «заточенье» Пушкин намекает в стихотворении «Увы, язык любви болтливый»: «Благословен же будь отныне Судьбою вверенный мне дар. Доселе <в> жизненной пустыне, [Во мне питая сердца] жар, Мне навлекал одно гоненье [Иль клевету, иль] заточенье, И редко хладную хвалу» (32).
Навеяны же два последних стиха «Прощанья», я думаю, воспоминаньем Пушкина (а он и говорит в начале, что дерзает «любовь воспоминать»!) о прощальном объятии Воронцовой перед его отъездом в Михайловское.
И выходит-то, что именно к Воронцовой и обращены абсолютно все строки стихотворения «Прощанье», посмотрев на датировку и содержание которого, мы смело можем предположить, что перед своей женитьбой Пушкин решил окончательно попрощаться со своей прежней любовницей для того, чтобы, не обманывая будущую молодую жену, отдать всю свою любовь только ей. А это, на мой взгляд, и честно, и благородно!
Отдельно же отмечу, что слова из стихотворения «Прощанье» об «овдовевшей супруге» дают целое направление к большому ряду пушкинских «вдов», под маской которых спрятана всё та же графиня Воронцова и к которым мы будем возвращаться ещё не раз.
Ну, а пока вновь вернёмся к стихотворению «Няне» и лишний раз уточним, что слова из него: «Глядишь» и «Давно, давно ты ждёшь меня», написанные в 1826 году, адресованы отнюдь не к Арине Родионовне, а, конечно же, к графине Воронцовой, этому основному прототипу данного стихотворения. Именно она «давно, давно», т.е более двух лет, ждала в Одессе, откуда слала Пушкину в Михайловское письма, вероятно, жалуясь в них на то, что «Тоска, предчувствия, заботы Теснят» её грудь чуть ли не «всечасно». И как уж тут не вспомнить слова пушкинского Дон Гуана о Доне Анне: «И вы о жизни бедного Гуана Заботитесь! (33).
Идём дальше и замечаем, что слово «тоска» это, как говорит Словарь языка Пушкина, - «Душевное томление, тревога в соединении с грустью и скукой», что сразу же по слову-синониму «грусть» возвращает нас к Татьяне Лариной, которая «во мраке ночи, Пока Морфей не прилетит, Бывало девственно грустит» (34). А грустит она об Онегине в деревне, «где его теперь уж нет… Где грустный он оставил след» (35) и где «сердечное томленье Теснило ей младую грудь» (36).
Также можно увидеть, что когда Пушкин пишет о «предчувствиях» своей «голубки дряхлой», то он той же осенью 1826г., заканчивая пятую главу «Онегина», синхронно вписывает в неё слова о Татьяне, которая «Предчувствий горестных полна» (37) и которой «Предчувствия теснили грудь» (38). И также синхронно Татьяне вдруг начинают сниться и лес, и сосны в нём: «Пред ними лес; недвижны сосны В своей нахмуренной красе» (39). А о том, что леса по месту жительства Татьяны могут быть сосновыми, намекает и упоминание сосен при описании могилы Ленского, находившейся «В тени двух сосен устарелых» (40).
И всё это для того, чтобы тут же поместить размышления Татьяны о том, что «лучше и верней В глуши лесов остаться ей» (41), что прямо перекликается со словами «в глуши лесов сосновых». А догадаться о том, что эти леса находятся вокруг Михайловского, вполне возможно по тому, что во второй половине 1836-го года в список стихотворений, предназначенных для издания, было включено стихотворение «Вновь я посетил» под обозначением «Сосны». В черновике же этого стихотворения, написанного 26 сентября 1835г., имеются и слова «Сосновая семья» (42).
Да, собственно говоря, Пушкин и не скрывал, что сблизил события в «Онегине» со своей жизнью в Михайловском, о чём и писал Вяземскому в июньском письме 1826 года: «В IV песне Онегина я изобразил свою жизнь». Моментом же, когда он мысленно перенёс в своё село и Татьяну, я думаю, является отъезд Онегина из своей деревни и начавшаяся разлука с ним. И поэтому Пушкин вскоре и написал: «И вот одна, одна Татьяна!» (43), чуть позже заметив, что «в одиночестве жестоком Сильнее страсть её горит, И об Онегине далёком Ей громче сердце говорит» (44). «Далёкий Онегин» тут перекликается с такой же «далёкой подругой» из «Прощанья», а «одиночество» и «одна» - со словами «Одна в глуши лесов сосновых» из стихотворения «Няне». А вот подлинное место проживания Татьяны-Воронцовой, как я уже говорил, содержится в «оговорке» Онегина: «Как! Из глуши степных селений…».
Из-за того, что Пушкин в «Онегине» и в стихотворении «Няне» надёжно прикрыл Воронцову образом своей няни, представляющей, как вы уже, наверно, догадались, дополнительный прототип, перекличку этой няни с царицей из «Мёртвой царевны» заметить трудно уже из-за одного того, что статус царицы и няни весьма различен. Поэтому мы возьмём сейчас героинь более простых и в частности делающих то, что и героиня данного стихотворения. Так, Пушкин пишет: «Ты под окном своей светлицы Горюешь, будто на часах, И медлят поминутно спицы В твоих наморщенных руках» (45). Смотрим переклички:
1. Поскольку «вязать» – это значит плести при помощи крючка, спиц, то с учётом и перекликающихся слов «под окном» возвращаемся к «Домику в Коломне», где «Старушка мать, бывало, под окном Сидела; днём она чулок вязала» (46).
2. «Хозяйка хмурится в подобие погоде, Стальными спицами проворно шевеля» (47). Это стихотворение с многозначительным словом в начале «Зима. Что делать нам в деревне».
3. «Матушка молча вязала шерстяную фуфайку» (48) – говорится в «Капитанской дочке». Но вот если мы заглянем в пушкинский черновик, то обнаружим именно то, что более тесно сближает мать Гринёва и с матерью Параши из «Домика в Коломне», да и с няней Пушкина. А точнее - важную подсказку в виде слова «чулок»! Т.е. мы видим, что Пушкин пробовал написать, что мать Петруши, как и мать Параши, вязала именно чулок! А последнее, конечно же, направляет нас к воспоминанию И.И.Пущина о том, как в том же Михайловском «вошли в нянькину комнату, где собрались уже швеи... Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках...» (49).
Однако и няня Дубровского по имени Орина в черновике 19-й главы тоже вяжет чулок, что лишний раз подчёркивает её связь с настоящей Ариной, няней Пушкина, но в тоже время не даёт нам полной уверенности в том, что она содержит в себе ещё и прототип от Воронцовой. Даже и по признаку её пискливого голоса («Егоровна всплеснула руками. - Батюшка ты наш, - сказала она пискливым голосом». Д 177.24), который, на первый взгляд, будто бы и перекликается с голосом вдовы Анны Глобовой: «У меня, Кирила Петрович, - пропищал толстый дамский голос» (Д 193.25), но с другой стороны, заставляет задуматься о возможной намеренной ошибке, поскольку весьма трудно представить, чтобы толстый голос мог быть одновременно и пискливым. Ведь по Далю: толстый голос - это «низкий, густой, бас», «пискливый» - это «охочий пищать», а «пищать» - это значит «издавать тоненький голосок, резкие звуки, близкие к визгу или свисту». Т.е. «низкий голос» и «тоненький голосок» между собой не очень-то и согласуются!
Отдельно рассмотрим стих «В твоих наморщенных руках» и поищем морщины у пушкинских героинь. И первой в поле зрения тут попадает карлица Ласточка, «тридцати-летняя малютка, чопорная и сморщанная», которая в «Арапе» у Пушкина «вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более» (50). Ну, «вздохнула глубоко» - это, возможно, к Татьяне Лариной, которая в конце третьей главы тоже «вздохнула и встала со скамьи своей». То, что карлица «притаилась за дверью» - это, возможно, ко сну Татьяны, в котором она притаилась за дверью шалаша и стала подсматривать за «шайкой домовых». Но наиболее примечательно то, что карлицу, которой тридцать лет (вот где переход от молодой к старой!), Пушкин называет «старой крошкой», а в черновике - «Танюшей» (51). Всё вроде бы и сходится… Тем более, что и Н.О.Лернер усматривал «отражения образа няни поэта частично и в карлице Ласточке» (52).
И всё-таки есть некоторые сомнения. Почему? Да потому, что вздыхает-то карлица Ласточка, сидя на скамеечке! А мы уже замечали, что ни Татьяна Ларина, да и никто из героинь с прототипом Воронцовой, непосредственно на скамейках не сидят, а если рядом с ними и есть какая-нибудь «скамейка», то глагола «сидит» рядом нет! И яркий пример последнему - всё та же Татьяна Афанасьевна, которая «села на старинные штофные кресла, придвинув под ноги скамеечку» (53). Т.е. пушкинская героиня из «Арапа», как и графиня Альмавива у Бомарше, неоднократно сидит в креслах, но отнюдь не на скамейках и скамеечках. Т.е. сидит в соответствии со своим статусом, поскольку первая – это боярыня, а вторая всё-таки графиня.
В то же время – а как не попасться на пушкинский блеф, если он показывает няню Татьяны «на скамейке пред героиней молодой» (54), а эта героиня только что сказала ей: «сядь ко мне»? Однако, как я говорил выше, глагола-то «сидит» рядом со словом «скамейка» нет! И поэтому, видя, что сразу же за словами о няне и скамейке, идёт стих: «И всё дремало в тишине», мы под этим «всё» вполне можем представить и задремавшую няню, прилёгшую глубокой ночью на скамейку, куда её приглашала сесть Татьяна, чтобы поговорить «о старине». Тем более что к моменту описания «старушки на скамейке» разговор уже был оборван словами Татьяны: «Оставь меня».
Однако по поводу позы няни на скамейке мне могут возразить: «А почему же вы не связываете с Воронцовой ту «панну», которая в пушкинском «Воеводе» находится «на скамейке» и рядом с которой глагола «сидит» тоже нет?» Да, это так, но там есть другие приметы, о которых я уже говорил, которые исключают возможность видеть Воронцову в прототипе панны и тем самым попасться на блеф Пушкина. По смыслу «Воеводы» исключается и возможность сна панны во время страстных признаний её поклонника. Так может разгадка всё же содержится в слове «скамеечка»? Я думаю, что да, т.е. что это слово тоже близко к прототипам в лице Воронцовой.
А проверкой этого будет изучение сравнения карлицы Ласточки с шариком: «круглая, старая крошка как шарик подкатилась к её кровати» (55). И выходит, что и сама-то она маленькая, и сравнивается с маленьким шаром, и садится соответственно на уменьшенную скамейку, т.е. «скамеечку». Однако если мы вернёмся к нормальной героине без уродства, то куда же нас может привести сравнение карлицы с «шариком»? А к шару большому, а точнее, солнечному, о котором Пушкин пишет: «Летом, в час, как за холмами Утопает солнца шар, Дом [облит] его лучами, Окна блещут как пожар» (56). А с другой стороны, через то же солнце - к уже знакомому нам по главе «Месяц» четверостишию:
Надо мной в лазури ясной
Светит звёздочка одна,
Справа – запад тёмно-красный,
Слева – бледная луна.
А в той же главе я говорил, что вечерняя заря или закат солнца, обозначенные как «запад тёмно-красный», могут иметь под собой прототип в лице всё той же Воронцовой. Кроме того, а разве стихи Пушкина: «Короче дни, а ночи доле, … И солнце будто поневоле Глядит на убранное поле» (57) не перекликаются со стихами из «Мёртвой царевны»: «Смотрит в поле, инда очи Разболелись глядючи»? А если перекликаются, то и можно предположить, что и царица из «Мёртвой царевны», и солнце, возле которого рядом ещё и слово-сигнал «поневоле», имеют под собой один и тот же основной прототип в лице Воронцовой.
Однако мне могут возразить: а как же Воронцова может прятаться под образом солнца, если она уже спрятана под образом Месяца, а в том же «Коньке» образ Солнца мужской! И вот мой ответ: а вас не удивляет, что сын-Солнце рождён от Месяца-матери? Скажете, что эта «мать» нагуляла его от любовника по имени Солнце? Извините, но тогда, наверняка, был бы какой-нибудь небесный гибрид! А, кстати, думаете, зря Иван такой непонятливый, что переспрашивает о каком-то «лике», который якобы прячет Месяц Месяцович? Подумайте, а позднее мы ещё к этой теме обязательно вернёмся.
А теперь спросим: если уж мы выходим на Воронцову, то прав ли Лернер, частично усматривая в образе Ласточки няню Пушкина? Да, прав, тем более что карлица Ласточка названа автором ещё и «чопорной», заставляя тем самым обратиться к няне Дубровского Орине Егоровне: «В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога» (58). Эта же няня имеет и свою светёлку, прямо перекликающуюся со светлицей из стихотворения «Няне», что становится ясным из следующих слов: «Тише! – прервал Дубровский, - где Егоровна? – В барском доме, в своей светёлке, - отвечал Гриша» (59). В то же время частичное присутствие Арины Родионовны в образе Ласточки даёт нам основание считать её в этом образе всего лишь прототипом дополнительным, а отнюдь не основным. Тем более что в значениях слов «чопорно одетая» и «чопорная» имеются свои различия.
Так, по Далю: «Чапуриться кур. вор. тул. надыматься, важничать, чваниться и расхаживать как чапура; одеваться шеголевато … Чапурной орл. опрятно, щеголевато одетый; из этого сделано чепорный, человек мелочной, щепетильный, изысканно вежливый или ломливый; прихотливый до мелочей на одежду, с заученными приемами; крайне брезгливый на приличия; -ность, свойство это. К чепорному ино не знаешь как и приступиться. Чепорник, -ница, чепорный человек. Чепорничать, ломаться, щеголять чепорным обращеньем».
Т.е. отсюда можно догадаться, что Ласточка названа автором «чопорной» прежде всего из-за манеры её поведения, а вот «чопорность» Егоровны проявилась лишь в её одежде. Указание Даля на то, что «чопорным» может быть человек «мелочной, щепетильный, изысканно вежливый или ломливый; прихотливый до мелочей на одежду, с заученными приемами; крайне брезгливый на приличия», хоть в образе Ласточки прямо и не реализуется, но в этом же романе рядышком присутствует и образ Татьяны Афанасьевны, имеющей с ней один и тот же основной прототип и придирчиво говорящей о современных модницах и их нарядах. Тут, я думаю, всё понятно. А вот одновременное наличие в образе Ласточки сразу двух прототипов (Воронцовой и Арины Родионовны) вкупе с её внешним прирождённым уродством в виде карликовости остаётся пока непонятным. Ведь не та, ни другая физических недостатков не имели! Подумаем над этим.
А пока вернёмся к няне Татьяны и отметим, что, конечно же, Арина Родионовна полностью из этого образа не исчезла, а всего лишь трансформировалась в дополнительный прототип, чего не понял В.Набоков, так и не пояснивший – а в чём же конкретно состоит различие в стилистике двух образов нянь. А заодно – и различие между реальной Ариной Родионовной, имевшей прекрасную память до конца своей жизни, и няней Татьяны, которая так говорит о себе:
Я бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла...
Это беспамятство няни Татьяны не объяснил и А.И.Ульянский, хотя и написавший следующее: «Чем объяснить такое богатство знания Ариной Родионовной сказок, песен, поговорок, пословиц, приговоров, прибауток и мастерство в их передаче? Прежде всего её неразрывной связью с народом, личными способностями, её большой любовью и интересом к народному творчеству и её сохранившей свежесть памятью» (60). Кроме того, он же, подтверждая прекрасную память няни, привёл следующие слова Пушкина из письма Вяземскому: «Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки…» (61). Написать-то Ульянский написал, но вот как согласовать беспамятность няни Татьяны с исключительной памятью её «оригинала», нисколько не подумал.
А ведь если в 70 лет няня Пушкина могла выучить новую молитву, то, наверное, не мешало бы и спросить: а сколько же тогда лет няне Татьяны, если она уже ничего не помнит? Ответ понятен: намного больше 70-ти лет её «оригинала», в возрасте которого она действительно «Хранила в памяти не мало». Но где этот почтенный возраст героинь Пушкина? Только лишь в уважительном слове «подруга», которым и выделяется уменьшительное слово «подружка» из стихотворения «Зимний вечер», где тоже присутствует няня, но не совсем такая, как в стихотворении «Няне»? Подумаем.
А пока посмеёмся над тем, как Великий Мистификатор, сблизивший няню Татьяны со своей няней, заморочил пушкинистов, решивших найти затерявшуюся могилу Арины Родионовны. «Бедная няня Пушкина! Неужели же её „смиренный крест" так и не отыщется?» - вот патетические слова И.Щеглова (62)! А возникли они из заблуждений тех, кто писал следующее: «С трогательной любовью вспоминает свою няню Пушкин, когда в «Евгении Онегине» говорит устами Татьяны:
«…..Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...
(Гл. VIII, стр. XLVI, 1830 г.)». (63).
И уж чуть было не кинулись искать могилу няни в Михайловском, но вовремя сообразили, что вряд ли тело простой женщины из народа могли повезти туда из столицы. Далековато!
А ведь исходя из внутренней хронологии «Онегина» и сути образа няни Татьяны, никто из её прототипов вовсе-то и не умирал! Действие романа заканчивается весной 1825 года, а Арина Родионовна умерла лишь три года спустя. И Воронцова, до которой так и не докопались, намного пережила всех. Так почему же Пушкин решил похоронить няню Татьяны? А для ответа нужно было не просто обозначить 1830-й год как время написания приведённых А.И.Ульянским строк об умершей няне, а ещё и посмотреть о смерти каких героинь пишет Пушкин в это же время. А пишет он, оказывается, свою «Русалку», в которой дочь мельника погибает в волнах Днепра. Вот где окончание её земного пути, несмотря на дальнейшие фантазии по поводу подводной жизни, и вот где одна из причин синхронной смерти няни Татьяны. Другой причиной вполне может быть и смерть пушкинской медведихи из сказки о ней, написанной в то же время.
Крепко спрятав Воронцову под образом няни Татьяны, Пушкин в своём письме к Шварцу по большому счёту никого и не обманул, а просто «забыл» уточнить, что его собственная няня – это всё же прототип (или, по его словам, «оригинал») не основной.
А теперь проверим нашу версию, обратив внимание на такую примету, как разница в возрасте няни Татьяны и её мужа. Так, няня говорит о своём венчании: «Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет». Именно в этих словах содержится намеренная ошибка и именно они должны привлекать внимание своей странностью. Правда, привлекли они внимание лишь третьего комментатора «Онегина» Ю.М.Лотмана, который указал на следующую цитату из «Экономического календаря» 1780-го года: «Законное положение для крестьян весьма порядочно сделано – женщине тринадцать лет, а мужчине пятнадцать к бракосочетанию положено», а затем (уже не совсем уместно!) прибавил от себя: «Упоминание, что «Ваня моложе был» своей невесты, указывает на одно из злоупотреблений крепостничества. Ср. в «Истории села Горюхино»: «Мужчины женивались обыкновенно на 13-м году на девицах 20-летних» (64).
Однако какие же «злоупотребления крепостничества» в отношении браков были в Горюхине, если мужчины «женивались» добровольно, а отнюдь не по воле злого барина-крепостника? Ответ: никаких! Так, в чём же дело? А просто Ю.М.Лотман забыл слова Декарта об определении значений слов и не заглянул в словарь Даля, где «женить кого, обрачить, засупружить, обабить, оженить; дать кому жену, соединить брачно с женою», а «жениться - обрачиться, взять, поять за себя жену, венчаться». И именно во втором значении («женивались»), говорящем о самостоятельном, а не принудительном решении и говорится у Пушкина.
Единственно, что правильно у Лотмана, так это то, что в отличие от двух предыдущих комментаторов он, хотя и не понимая полностью смысла, но всё же привёл в качестве сравнения слова о женитьбе из «Истории села Горюхина». И это хорошо, поскольку именно в этих словах и содержится намёк на ту разницу в семь лет, которую Пушкин имел с графиней Воронцовой! Тут направление к ней, а не к Арине Родионовне, о которой Н.Л.Бродский неосмотрительно (а главное, бездоказательно!) написал, что якобы «историю её жизни включил» Пушкин в свой роман (65). А ведь сама-то Арина Родионовна вышла замуж в 23 года, свою дочь Марью впоследствии выдала замуж отнюдь не за 12-летнего мальчишку, а за взрослого 20-летнего парня! Да и отец Арины Родионовны был на два года старше её матери. Так, где ж тогда в «Онегине» «история её жизни»?!
Но вернёмся к словам Лотмана о рассказе Филипьевны и спросим: а разве можно говорить о «злоупотреблениях крепостничества», если к родне невесты «Недели две ходила сваха», и выход замуж был по благословлению её отца, а не по приказу злого барина? Ответ таков: и тут нет никаких «злоупотреблений крепостничества»! А что есть? А есть очередная намеренная ошибка Пушкина, выдумавшего, что мальчики якобы могли вступать в брак в возрасте менее 13-ти лет!
И ведь сам же Лотман привёл слова о том, что «мужчине пятнадцать к бракосочетанию положено». А вот что пишет Пушкин о брачном возрасте в черновике своего «Путешествия из Москвы в Петербург»: «Недавно правительство обратило внимание на лета вступающих в супружество. Это уже шаг к улучшению, но и предлог к притеснению. 18-летний возраст, назначенный женскому полу зак.<онным> сроком для вступления в брак, мог быть уменьшен двумя годами. 16-летняя девка и в нашем климате уже на выдании…» (66). В беловой же редакции он уменьшил подходящий по его мнению брачный женский возраст до 15-ти лет.
Т.е. мы видим, что для современных Пушкину женщин брачный возраст менее 15 лет им не видится, но вот для няни Татьяны он его почему-то допускает. Хотя главной странностью, как я уже говорил, в рассказе «седой Филипьевны» всё же является неимоверно низкий возраст её мужа Вани. Именно тут комментаторам надо говорить слово «странно» и проверять через историков русской церкви возрастные ограничения (каноны) по венчанию молодожёнов. Глубоко сомневаюсь, чтобы когда-либо могли венчать детей менее 13-ти лет!
Однако своего Пушкин добился: привлёк наше внимание к странному возрасту крестьянского жениха Вани, от которого, пойдя по кругу, мы обнаружили не менее странных 13-летних женихов из села Горюхина, почему-то не боявшихся жениться на женщинах не только на семь лет старше, но ещё и более сильных, да ещё и бивших их. А ведь если они били сильно, то бедный муж вполне мог и не дожить до того счастливого момента, когда он подрастёт, станет сильным и даст сдачу своей великовозрастной жене. По поводу же битья мы на всякий случай вспомним и Наталью Павловну, которая графу Нулину «с размаха Даёт пощёчину, да, да! Пощёчину, да ведь какую!» Понятно, что разные графы и графини (последняя - как прототип Натальи Павловны) это не крестьяне, но для общности их основных прототипов это большого значения не имеет. И себя Пушкин смог спрятать под маской Ивана-дурака, и Воронцову – под маской своей старой няни.
Но вот зачем потребовалось Пушкину переводить образы девушек и молодых женщин с основным прототипом в лице Воронцовой в образы старушек? Ответ таков: и для общей маскировки прототипов этих образов, и для маскировки намёков на возможную эротику тех или иных сцен.
А теперь давайте ещё раз («кашу маслом не испортишь») проверим общность образов пушкинских старушек на основе их общих прототипов. И в частности, на образе зимы, под маской которой, как мы уже знаем, в «Онегине» спрятана всё та же Воронцова. Правда, в «Онегине» нам в большей степени представлена «матушка-зима», способная даже «разрешаться», но вот в стихотворении «Осень» можно встретить «И отдаленные седой зимы угрозы», да и следующие весьма примечательные слова: «и жаль зимы старухи, И, проводив её блинами и вином, Поминки ей творим мороженым и льдом» (67).
Но не много ли поминок у Пушкина в одном только 1833-м году: то в «Свате Иване» он поминает Пахомовну, то в «Осени» - зиму, которую неспроста называет старухой? Попробуем немного разобраться: проводы зимы обычно происходят на масленицу, что сразу же направляет нас к блинам семьи Татьяны Лариной: «У них на масленице жирной Водились русские блины» (68). Вино и рядом расположенное слово «поминки», конечно же, возвращают нас к поминанию из «Свата Ивана»: «А Пахомовну потом Пирогами да вином», где под образом Пахомовны, как мы уже знаем, прячется Арина Родионовна. Однако на примере няни Татьяны мы уже знаем и то, что к образу своей няни Пушкин может подсоединять прототип в лице Воронцовой, в связи с чем мы смело можем выйти на образ второй пушкинской Пахомовны, жене станционного смотрителя из «Дубровского».
Здесь через совпадающее имя «Пахомовна» Пушкин даёт намёк на то, что данный образ косвенно, а точнее через няню Татьяны и стихотворение «Няне», связан с Ариной Родионовной, но всё же основным прототипом имеет более молодую и замужнюю женщину. Присмотримся к ней. Так, Пушкин пишет: «Проезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофию, поглядывал в окно и посвистывал к великому неудовольствию смотрительши, сидевшей за перегородкою» (69). Сразу же ищем адрес, где бы женщина выражала недовольство по поводу мужского свиста. И, конечно же, находим соответствующие слова дочери мельника из «Русалки» о её возлюбленном: «Им вольно бедных девушек учить С полуночи на свист их подыматься» (70). А кто прячется под образом дочери мельника, нам уже известно. Отсюда и предположение, что прототипом данной смотрительши может быть графиня Воронцова.
Идём дальше: «Вот бог послал свистуна, - говорила она в пол-голоса, - эк посвистывает - чтоб он лопнул, окаянный басурман… Что за беда? – возразила сердитая супруга. -А разве не знаешь приметы? - Какой приметы? что свист деньгу выживает. И! Пахомовна, у нас что свисти, что нет: а денег все нет как нет… Дай ему лошадей, да провались он к чёрту… Чу! Так и есть! Вон скачут… Надоел проклятый… Смотрительша опрометью кинулась к окошку… принялась бранить мужа: … Бессовестный ты, право бессовестный!» (71).
Разберёмся немного с этим фразами, а точнее, с их перекличками:
1. Слова «бог послал» - это, хоть и в другом контексте, но всё же из лексикона Анны Савишны Глобовой из «Дубровского»: «Я угостила его чем бог послал» (72).
2. «Говорила она в пол-голоса» - это к Татьяне Афанасьевне из «Арапа»: «Через несколько минут из-за двери показалась голова в белом широком чепце с темными лентами, и спросили в полголоса: что Наташа?» (73).
3. «Басурман» - к арапу Ибрагиму, которого Татьяна Афанасьевна называла ещё и «чёрным дьяволом», а также к Морали, Отелло, Салтану и т.д.
4. «Сердитая супруга» - к Наталье Павловне из «Графа Нулина», которая «сердито смотрит из окна» (74).
5. «Приметы» - к Татьяне Лариной, которую «тревожили приметы; Таинственно ей все предметы Провозглашали что-нибудь» (75).
6. «Да провались он к чёрту» - к Дон Гуану, который в присутствии Доны Анны проваливается в ад: «Дон Гуан. - Я гибну - кончено - о Дона Анна! (Проваливаются.) (76).
7. «Вон скачут … опрометью кинулась к окошку» - к Наталье Павловне из «Графа Нулина», которая «к балкону бежит, обрадована звону».
8. «Надоел проклятый» - к Чернавке, говорящей о Соколко: «Пёс проклятый одолел, Чуть до смерти не заел» (77).
9. «Бессовестный ты, право бессовестный!» - к повтору слов монаха о Дон Гуане: «Бессовестным, безбожным Дон Гуаном», а также слова «Бессовестный!» со стороны Лепорелло (78).
Т.е. мы видим, что прямо или косвенно, но переклички с образами, имеющими прототипом Воронцову, имеются.
Косвенный же намёк на возможность заигрывания со смотрительшей содержится в словах Пушкина из его письма к жене: «смотрительшей не щиплю». (79). Здесь, я думаю, Пушкин делает некоторое сближение себя с Дубровским, которым весьма интересовалась вышеуказанная смотрительша Пахомовна, под маской которой он спрятал свою любовницу Воронцову.
В черновике же «Записок молодого человека» у Пушкина также возникает некая смотрительница, о которой он пишет: «спросил у смотрительницы толстой женщины, которая бегала поминутно мимо меня то в задние сени, то в чулан, - нет ли чего-нибудь почитать» (80). Однако Пушкин не стал использовать в этом отрывке слово «смотрительница», заменив его на слово «работница», дающем отдельное направление поиска образов с прототипами в лице Воронцовой.
В то же время согласно принципу «Пушкин-Плюшкин» мы обязаны спросить: а куда же он отбросил «смотрительницу»? Ну, если начинать с ближнего круга, то, в дом умершего Самсона Вырина, главного героя повести «Станционный смотритель». Правда, переименовав её в жену пивовара, хотя и оставив такой же толстой матерью малолетнего сына. Но если посмотреть на более поздние произведения, то мы найдём весьма похожую жену смотрителя в «Капитанской дочке»: «Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила её во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; … словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала её со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи и каждого мостика…» (81). Т.е. мы видим в Анне Власьевне черты карлицы Ласточки, которая «вмешивалась во всё, знала всё, хлопотала обо всём» (82). Кстати, «аллеи» и «мостики» намекают нам на Татьяну Ларину, которая довольно быстро по ним перемещалась. То сама, то с помощью приснившегося ей медведя.
Однако в «Записках молодого человека» смотрительница бегала не по саду, а «то в задние сени, то в чулан». Но и это возвращает нас к Татьяне, о которой Пушкин написал в одном из вариантов: «Татьяна прыг на задни сени» (83). Само же слово «сени» напоминает нам о сенной девушке Чернавке.
А вот со словом «чулан» довольно тесно связан образ «девки Палашки» из «Капитанской дочки», которая либо прячет шпаги в чулан, либо сама сидит в нём по принуждению коменданта, боявшегося, что она будет подслушивать. Но здесь Великий Мистификатор, как я думаю, блефует. И поэтому мы будем ориентироваться не на слово «чулан», а на то, что смотрительница, переименованная в «работницу», всё же принесла для чтения «затасканную азбуку и арифметику» (84), что почти синхронно перекликается со следующей сценой из «Истории села Горюхина»: «Баба, развешивая белье на чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами. Весь дом знал охоту мою к чтению. Ключница моя… с торжеством втащила корзинку в мою комнату… я щедро наградил усердие прачки полтиною серебром» (85).
Конечно, в этих словах несколько смущает то, что Пушкин не разделил чётко «кто есть кто», т.е. не показал, что прачка и ключница – это разные женщины. А из-за этого нельзя полностью исключить и то, что прачка могла одновременно выполнять и обязанности ключницы. Тем более, что в «Записках молодого человека» смотрительница, заменённая на «работницу», была одним лицом, которое и принесло книги.
Ну, что ж, разберёмся немного с пушкинскими «работницами», обратив внимание на синхронно возникшую «работницу» Адриана Прохорова из «Гробовщика». Вот слова о ней: «Наконец открыл он глаза и увидел перед собой работницу, раздувающую самовар». Ей же чуть позже Прохоров говорит: «давай скорее чаю…» (86). Но в следующей же за «Гробовщиком» повести «Станционный смотритель» главный герой тоже самое требует от своей дочери Дуни. Немедленно вспоминаем «Онегина»: «Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай…" (87), а также: «Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал» (88). Не то! Нет тут нигде «работницы», которая была бы толстой.
Однако в черновике «Гробовщика» Пушкин называет работницу ещё и «служанкой» (89) и поэтому, оставив пока направление к толстой женщине, прощупаем немного пушкинских служанок. Так, в «Онегине» он пишет о них: «Служанки со всего двора Про барышен своих гадали И им сулили каждый год Мужьев военных и поход» (90). Так-так, гадать, конечно же, можно по-разному, а потому посмотрим – какие же гадания предпочитала Татьяна Ларина. Ответ таков: «Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, и предсказаниям луны» (91). Уже горячее, т.к. появились гаданья на картах.
Но и эти гаданья бывают разными! Можно, например, просто выбрасывать из колоды те или иные загаданные карты, что не займёт большого места, а можно гадать, раскладывая пасьянс на столике такого размера, чтобы все карты могли бы поместиться. Так какие же гадания на картах предпочитала Татьяна? В «Онегине» ответа нет. Но вот опираясь на общий основной прототип Татьяны и вдовы из «Домика в Коломне», ответ будет таков: «днем она чулок вязала, А вечером за маленьким столом Раскладывала карты и гадала» (92).
Но ведь это же пасьянс! Заглядываем в черновик и видим этот стих в искомом виде: «Пасьянс раскладывала иль гадала» (93). По слову «раскладывать» смотрим – есть ли ещё у Пушкина любительницы пасьянсов. Да, есть. Это такая же, как и в «Домике в Коломне», вдова-старушка из пушкинской «Метели», но по имени Прасковья Петровна, которая «сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс» (94). Но вот чтобы не думать, что это было лишь «однажды», в черновике у Пушкина есть и некоторое весьма важное уточнение – «свой любимый пасианс» (95). А ведь если пасьянс был любимый, то, наверняка он ранее раскладывался героиней много раз. Так не имеет ли старушка-мать из «Метели» общий прототип с вдовой-матерью из «Домика в Коломне»? Думаю, что да. Тем более, что она, как и Месяц-мать из «Конька», тоже благословляет свою дочь (правда, вместе с ещё живым мужем): «Они её поцеловали и, по обыкновению, благословили…» (96).
Но копнём глубже, а точнее, в более ранние произведения Пушкина, после чего и обнаружим в стихотворении предыдущего 1829-го года «Зима. Что делать нам в деревне?» некую хозяйку, которая «хмурится в подобие погоде, Стальными спицами проворно шевеля, Иль про червонного гадает короля» (97). Ну, про спицы я уже говорил, а вот чтобы разобраться с гаданием, мы опять же заглянем в т.н. «творческую лабораторию поэта», а точнее в его черновики, где и найдём следующее: «Иль карты в пеструю картину разлагает Чредою и потом с досадой их мешает» (98). А ведь «разлагать чредою карты» - это как раз и есть то, что Словарь языка Пушкина определяет как «Гадание или развлечение, состоящее в раскладывании игральных карт по определенным правилам», т.е. – как пасьянс!
Однако почему же Пушкин отбросил слово «досада»? Уж не потому ли, что оно ранее уже было у него в сходной ситуации? Ну, конечно, это так и именно это слово-сигнал мы находим. Однако какой сюрприз! Гадать-то с помощью пасьянса ещё до указанных двух старушек, оказывается, любила и сводня из пушкинского стихотворения 1827-го года «Сводня грустно за столом»! Вот как об этом пишет Пушкин: «Сводня грустно за столом Карты разлагает Смотрят барышни кругом, Сводня им гадает: "Три девятки, туз червей И король бубновый - Спор, досада от речей И при том обновы» (99) Крутой переход, если учитывать, что прототипом может быть графиня Воронцова!
(Глава из книги "Пушкин глазами следователя" от 2014г. с некоторыми сокращениями и без примечаний, не оставленных по техническим причинам).