рассказ стал призёром V Международного конкурса им.В.Г.Короленко
В крохотной комнате-конторке под мраморной лестницей было прибрано, пахло только что вымытым деревянным полом и свежими газетами. Старый Ион Петреску их не читал, потому что современная пресса вся поголовно лжёт и вредна здоровью, но добродушная медно-рыжая Анка, мывшая подсобные помещения Бухарестского Дворца Парламента, всё равно приносила их каждый день.
- Шли бы подышать воздухом, дедушка Ион, - сказала старику Анка, выжимая тряпку в ведро. - Апрель какой тёплый стоит, а вы всё в духоте сидите!
Он нехотя кивнул, но лишь затем, чтобы не вступать с ней в пререкания, и вышел из каморки, но не на улицу, а направился к опустевшим залам Парламента. Лучший воздух здесь, в этих холодных стенах, и нет, нет, не надо убеждать, что где-то есть другой!
Он засеменил вдоль длинных пустых коридоров, и дворцовое эхо, чопорно-неторопливое и слегка тугоухое, мягко жевало его мелкие шаркающие шажки. Неделю назад Иону исполнилось семьдесят, хотя всем работникам музея верилось, что он столетний, потому что всегда помнили его глубоким стариком - даже те, кто проработал здесь двадцать лет. Был он седым, с короткими усами, казавшимися абсолютно белыми на смуглой коже и напоминавшими лохматую зубную щётку, кустистыми бровями, свисавшими до середины тёмных глаз, и огромным, пористым, как подшляпье гриба, носом - треугольным в профиль и анфас. Его руки, в синеватых узелках жил со вздутыми артритными костяшками на пальцах, всегда были беспокойны: то трогали подбородок, то теребили карман синего рабочего халата, и это их постоянное нетерпение контрастировало с равнодушно-величавым достоинством лица, никогда не менявшим своё выражение.
Без малого тридцать лет назад Ион работал в главном дворце страны бригадиром уборщиков, отвечал за выдачу инвентаря, верой и правдой служил партии и безмерно гордился выпавшей на его долю чести. Переворот 1989 года так его потряс, что он пролежал в своей конторке без сознания долгие часы, пока его там не нашли. Звёзды ли так сложились или кто из новой власти его пожалел, только Ион единственный из восьмисот людей обслуживающего персонала остался работать в здании Парламента, и даже из конторки его не выгнали, и конторка эта, как мятежный остров, переходящий от одного государства к другому, теперь находилась в той части Дворца, которая стала музеем.
В девяностые и нулевые Ион служил завхозом и реквизитором при постоянной музейной экспозиции, жил рядом, в отведённой для персонала однокомнатной квартирке-будке, приходил в свою конторку часам к шести утра, хотя рабочий день начинался в девять, и уходил часто за полночь. Не потому, что было много работы, а просто любил посидеть там и подумать. Посидеть и подумать…
А лет семь назад его хотели насильно отправить на пенсию, но вступился профсоюз, да и директор музейного комплекса пожалел: в награду за многолетний труд оставил за ним пустяковую должность смотрителя этажа, хотя и без Иона на каждом углу томилась скучная музейная тётушка в паре с охранником, и делать-то ничего не надо было за половину скудной ставки, но старик был счастлив. Тогда он и переселился в конторку насовсем, прихватив лишь шашки, в которые играл вечерами сам с собой, да белую фарфоровую чашку - единственную, оставшуюся от сервиза Елены Чаушеску. На чашке была изображена советская колхозница под серпом и молотом, а по золотому ободочку вилась надпись «Дорогому товарищу Чаушеску от дружественного советского народа». Двадцать пять лет эта чашка стояла замазанная белой эмалевой краской в квартирке Иона - от недоброго глаза, и лишь недавно он оттёр её какой-то волшебной жидкостью. Краски чуть поблёкли, но рисунок остался виден. Всё. Теперь уже можно.
Скоро всё изменится, Николае. Вот увидишь.
В горле засвербело. Невыносимое, неуёмное предчувствие чего-то большого, что должно свершиться вот-вот, сдавило дыхание.
Дай мне знак, Николае, я пойму. Я не подведу. Я никогда тебя не подводил.
Но сегодняшнее утро было для Иона тревожным и принесло боль: разбилась любимая чашка. Разлетелась на острые осколки, а, ведь, казалось, не прикасался он к ней. Если бы Ион не разучился удивляться, то, наверное, удивился бы... Бережно собрал он осколки - все до единого - и положил в коробку из-под яичного порошка.
Ион прошёл мимо нескольких залов, уже закрытых для посетителей, и направился к главной лестнице. Здесь всё по-старому, как при хозяине. Огромные люстры, каждая стоимостью с годовой бюджет одного румынского уезда-жудецы, ковры, сотканные руками двух тысяч румынских девушек - именно румынских, потому что хозяин хотел сказать всему миру, что в Румынии есть ловкие руки, и ресурсы есть - ни одного заморского камня и кирпича в стенах Дворца - а, поди ж таки, стоит и стоять будет! И мрамор родной, румынский - из Рушкецы - белый, бежевый, красный и чёрный, гордость народная!
Прожилки мрамора, разбегающиеся тонкими венами по стенам, и белые круглые вкрапления вдруг напомнили Иону об одном незавершённом деле. Несколько недель назад он приметил крысу, жившую в перекрытии за хозблоком, но сколько ни говорил о ней завхозу, тот лишь махал рукой: померещилось, мол, во Дворце Парламента такого никогда не случится, да и санэпидемнадзор не спит. Что ж, может, и померещилось. А может, и нет. Ион накануне раздобыл сильного яду - помог старый приятель, ветеринар, и сегодня сделал катыш, добавив анисового порошка и сахарного сиропа, завернул аккуратный шарик в бумажку, положил в карман халата. Виданное ли дело! Крыса в Парламенте! В былое время завхоз дорого бы заплатил за то, что не поверил Иону. Ох как дорого!
Через Парадную Галерею он вышел к сверкающей лестнице. Кажется, что вчера ещё ходил по ней хозяин, даже отзвук шагов ещё не рассеялся в извилистых мраморных жилах. И ступени здесь всего по четырнадцать сантиметров в высоту: специально сделаны для Елены, у неё были больные ноги…
Ничего, Николае. Скоро, скоро…
Ион погладил перила - в том месте, где на них всегда опирался левой рукой ОН, подошёл к высоченному окну, убегавшему на шестнадцать метров под сводчатый потолок, коснулся бархата тяжёлых портьер, посмотрел вверх.
Из дальнего зала, в котором когда-то проводились невиданные банкеты, высыпала в Галерею припозднившаяся экскурсионная группка. Отдалённые голоса и стук шагов вырвали Иона из пелены воспоминаний. Почему так поздно?
Он сразу определил, что это русские. Они всегда узнаваемы. Они смотрят по-другому, иначе, чем прочие иностранцы, сразу отводят глаза, если встретишься с ними взглядам, никогда не улыбаются. Нет, русских ни с кем не спутаешь.
Ион ненавидел их. Это они, русские, убили великую идею, это из-за них кончилось светлое для Румынии время. И это они первыми отреклись от Николае, предали его.
Вела экскурсию Сильвия, лупоглазая выпускница Института иностранных языков. Ходила она неизменно в джинсах и футболке с рисунком двух кошачьих глаз на сосках, стриглась коротко и двум серьгам предпочитала одну, в виде канцелярской скрепки, надеваемой в разные дни недели в разные уши. В лучшие времена её не подпустили бы и на триста метров к Парламенту. Ион Сильвию не любил.
У лестницы она обычно останавливалась и рассказывала, как страдал румынский народ от диктата и как расстреливали Николае и Елену Чаушеску. Ион давно подметил, что в этой части рассказа у Сильвии вдохновенно загорались глаза, а слово «тирания» она произносила с нарочитым раскатистым «эр». Сегодня голос у неё был немного простужен, и это придавало словам особые краски.
Ненависть Иона к девушке-гиду вспыхнула с новой силой. Сильвия облокотилась на перила - там, где обычно любил держаться ОН, и всё говорила и говорила. И слова «Гений Карпат», обращённые в издёвку к НЕМУ, звучали особенно жестоко.
Ничего, Николае, не долго ждать, скоро…
И мышь эта круглоглазая будет наказана первой.
- А вот и наш дедушка Ион!
Ион вздрогнул. На него смотрело пятнадцать пар русских глаз.
- Дедушка Ион - свидетель событий тех лет, - продолжала Сильвия по-русски. Этот язык знал Николае, и Ион тоже знал, и за все эти долгие «новые» годы не смог ни забыть, ни вытравить.
Русские туристы молча уставились на него. Вот также молчали другие русские тогда, когда надо было вмешаться…
- Дедушка Ион, расскажите про диктатора, - обратилась к нему Сильвия на румынском, едва заметно подмигивая. - Я переведу.
- Диктатор и есть диктатор, - произнёс Ион, пожал плечами и собрался уходить, но она схватила его за рукав:
- Ну тогда про занавески, - и добавила по-русски, улыбаясь гостям и чуть покашливая: - В это трудно поверить, друзья!
Ион остановился, оглядел группу и, не меняя выражения лица, сказал:
- Здесь два окна. От пола до свода оконной арки - шестнадцать метров, - он по-дирижёрски махнул рукой. - На каждом окне по две портьеры. Каждая портьера весит двести пятьдесят килограммов. Вместе они составляют тонну.
Сильвия перевела.
- Двести пятьдесят! - ахнули туристы. - Ничего себе занавесочка!
- Вот так! - засмеялась Сильвия.
Этот диалог происходил часто, если Сильвии удавалась застать Иона в коридорах Дворца. Сильвия считала, что показ туристам живого свидетеля «того тёмного времени», когда она сама ещё не родилась, украсит экскурсию. Ион, хотя и чувствовал себя обезьяной в зоопарке - не хватало только таблички, - но соглашался сказать пару фраз.
Ион подошёл к портьере, провёл ладонью по тяжёлому винному бархату. Никто из гидов не знает, что у занавеса есть одна тайна. Там, в самом верху, где сжимают его тяжёлые лапы-кольца, на загибе ткани, по самому канту, вышиты чередующиеся буквы: «Н» и «Ч». Этот занавес шила его жена, Флора, она же и сообщила ему по секрету, что сделала вышивку, чтобы показать свою любовь к хозяину, но ткань пришлось подрубить. Больше об этом не знал никто. Ион любил приходить к окну вечерами, когда ни туристов, ни служителей уже не было, и долго стоял, задрав голову к своду огромной оконной арки. Лицо его при этом оставалось равнодушным, и случайный свидетель, ненароком подсмотревший его действия, мог бы подумать, что старик просто рассматривает выпуклую лепку карниза, или текстуру бархата, или залетевшую муху. И никто не догадался бы, что Ион разговаривает с хозяином - разговаривает неслышно, сжав губы и прикрыв глаза, и лишь под веками, коричневыми и морщинистыми, как осенний плод каштана, что-то дёргается. Точно птенец тыкает головкой в скорлупу.
Скоро, Николае, скоро… Они все заплатят, все до единого. Только дай знак!
Сильвия удалилась провожать группу, и Ион начал медленно спускаться по лестнице, вспоминая, как впервые увидел на этих ступенях супругов Чаушеску. Они показались ему великими, невыразимо великими. Такими великими люди не бывают. И свет, озаривший его тогда, - тот свет, который он пронёс через много лет, был, наверное, единственной пищей его усталому сердцу на склоне лет. Особенно сегодня, когда чумной бубон ненависти к Сильвии стал ощутимо невыносимым, и он едва сдержался, чтобы не дать её обнаружить.
- Дедушка Ион…
Она догнала его у выхода зала.
- Да, девочка, - Ион повернулся к Сильвии.
- Почему вы всегда так мало говорите о диктаторе? Вам же есть, что рассказать.
Ион посмотрел на неё тяжёлым взглядом. Подумал, что сладостно было бы ударить её. А смог бы он, смог бы?
- Да что говорить…
- Как что! - удивилась Сильвия. - Чаушеску сослал всю вашу семью, ваша жена умерла в лагере. Вы - жертва культа личности! А эти, из группы, учителя из Москвы, им ваш рассказ был бы интересен.
…Учителя… Что они, жалкие, могут рассказать детям о великой истории?
- Как-нибудь в другой раз…
- Обещаете? - прищурилась Сильвия.
- Конечно.
Она кивнула, пожелала ему хорошего вечера и повернулась на каблучках.
Ион смотрел на её молодую, гибкую спину, и странное чувство вдруг нахлынуло на него. Это был тот самый миг, предчувствие которого так долго томило его.
Я понял тебя, Николае, я всё понял…
- Постой, девочка, - крикнул Ион и улыбнулся, чего не делал уже много лет. В ответ она улыбнулась тоже, удивлённо подняв брови.
- На вот полезную конфетку. Ты кашляешь, простужена.
Он протянул ей завёрнутый в бумажку анисовый шарик.
- Спасибо. - Сильвия снова улыбнулась, разглядывая подарок. - Рассасывать или жевать?
- Проглотить.
Она кивнула, собралась уходить.
- Съешь, съешь это скорее, девочка, что же ты ждёшь? - нетерпеливо спросил Ион.
- Конечно. Запить надо, иначе подавлюсь. Пойду, налью себе воды.
Она помахала ему рукой и удалилась. Тяжёлые дубовые двери закрылись за ней с холодным равнодушным стуком. Ион не увидел, что, выйдя из зала, Сильвия выбросила шарик в первую же мусорную корзину: анис она терпеть не могла, но не обижать же старика, он ведь от чистого сердца…
... Оставшись один, Ион долго вслушивался в её удаляющиеся шаги и всё представлял, что происходит с ней в этот миг - как скручивается она пополам, прижимая руки к животу, как искажается гримасой её лицо, а губы становятся белыми, заиндевевшими; как она хватает воздух, точно выброшенная на берег рыба, а затем падает на мраморный пол, не в силах позвать кого-нибудь; и как радуются этому великолепному зрелищу немые стены Дворца.
У Иона вдруг перехватило дыхание. Сорвавшись с места он бросился назад, к Парадной Галерее, от Галереи - к мраморной лестнице, от лестницы - к окну.
Николае, я смог! Смог! Я понял твой знак. Я ведь правильно сделал? Скажи мне, скажи!
Ион запрокинул голову вверх, туда, где в пыльных бархатных складках будто угадывались черты лица.
Большое зло делится на множество маленьких зол. Если убить маленькое зло, расшатается и большое. Я смог, смог, Николае! Я наказал маленькое зло! Скажи, что я всё сделал правильно!
Вокруг царила тишина, и лишь где-то за коридором слышны были отзвуки шагов охранников, начинающих обход пустых помещений Парламента. Через минуту они появятся здесь…
Я должен был защитить тебя, Николае! Я не делал этого раньше, потому что ты не давал мне знака. Но ведь сегодня ты дал его, дал! Это ты разбил мою чашку. Ответь же мне!
Он схватился рукой за занавес, и портьера ответила чешуйчатым многослойным шорохом.
Я так люблю тебя, Николае! Я смог, я смог! Ответь же мне, я всё правильно сделал?
Портьера колыхнулась, замерла на миг и словно огромная девятибалльная волна обрушилась вниз, собираясь в складки на всём пути падения, черешневые на изломе, как африканские вывороченные губы, и от ворса её, точно брызги, разлеталась пыль, жившая в её теле тридцать лет. И был этот миг торжественен и прекрасен.
На грохот, подобный сходу лавины с Карпатских гор, прибежали трое охранников, взглянули на огромный сугроб тяжёлого бархата, присвистнули и удалились, вызывая по рации дежурного и уборщиков. И не видели они, что под этим могильным курганом лежал Ион Петреску, убитый четвертью тонн портьерного веса, и на лице его навсегда застыло выражение удивлённого ожидания. Как будто спрашивал что-то, но не получил ответа…