Глава первая
В старые, стародавние времена жил да был солдат. Звали его Иван.
Был этот Иван солдат как солдат. Ростом не высок, не низок. Стрелять умел не хуже, не лучше других. Вот только побороть его никто во всём полку не мог. И в дозоре он мог стоять три дня и три ночи подряд. За это и прозвали Ивана Крепким Орешком.
Долго служил Крепкий Орешек. И вот пришло ему время домой возвращаться: на побывку отпустили. Попрощался солдат с друзья-ми-однополчанами да и пошёл.
Идёт Крепкий Орешек, пылит сапогами. Песню запоёт — хоро-шо, молчит — тоже хорошо. По-всякому хорошо, когда домой с дальней стороны возвращаешься. Да и чего печалиться: одет по форме, воинскому делу обучен и к любой неожиданности готов. Оно хоть и весело солдату, но глазами всё видит, ушами всё слышит.
Вот и смекнул — птицы не поют! Солнышко, день тёплый, а не поют. К чему бы это?
Тут и дорога запетляла, заметалась, ткнулась в мосток, а за мост-ком — сорок сороков нехоженых тропинок.
Сел солдат Орешек на брёвнышко, снял сапоги, портянки размо-тал, ноги — в воду, остужает от горячей ходьбы.
И слышит — кап, кап!
Заглянул под мосток, а там Малашка-замарашка на горючем камне сидит, слёзы в воду роняет.
Крепкий Орешек портянки намотал, сапоги надел, сошёл с мост-ка на землю, а уж тогда и поздоровался:
— Здравствуй, девушка!
— Здравствуй, дяденька! — говорит.
— Чего тут сидишь во тьме? На солнышко пошли!
— Ой, дяденька! Спасибо, что пожалел! — говорит. — Только ты беги без оглядки отсюда, за мной Пропади Пропадом вот-вот по-жалует.
— Что за чудо-юдо? Не знаю такого! — удивился солдат. — За какую, однако, провинность он тебя к себе забирает?
— Моя вина невелика, — плачет девица. — Пекла я блины да и опрокинула тесто, а батюшка мой в сердцах заругался: «Пропади ты пропадом под Калинов мост!» Тут и набилась в избу всякая нечисть. Настращала батюшку. Тому делать нечего, никто его за язык не тя-нул. Вот и привёл он меня сюда, под Калинов мост.
— Ну ладно, — говорит солдат, — с тобой посижу, погляжу на Пропади Пропадом, велика ли страсть.
Только сказал, брёвна на мосту заходили, колёса да копыта по брёвнам застучали.
— Лёгок на помине! — Выхватил Крепкий Орешек саблю да и побежал вон из-под моста, чтоб манёвр в бою был, коли бой при-ключится.
Глядит — карета. Да такая чёрная, словно её в дёгте вымазали. Вместо коренного — козёл, а по бокам — прежний царь с царицею, с того света.
Вышел из кареты господин. Усы длинные-предлинные, кафтан атласный, в шапке — красное перо и глазёнки, как горящие угли. А так — обыкновенный господин. Разве что сапожки из козлиной кожи да вместо каблуков — копыта.
— Ты чего тут, солдат, делаешь? — спрашивает Пропади Про-падом.
— Тебя дожидаюсь, — отвечает Крепкий Орешек.
— Так я не за тобой, за девицей.
— А мне её жалко.
Захохотал тут Пропади Пропадом:
— Уж не биться ли за такую замараху вздумал?
— А почему не биться, буду биться. Какая бы ни была, а душа человеческая. Дело у меня такое, солдатское, за слабого стоять.
— Знаю, Крепкий Орешек, знаю! Солдат ты добрый. Из ружья палишь, саблей рубишь. Только со мною долго не навоюешь. Ни пу-ля, ни сабля меня не берут.
— Да уж, наверное, так оно и есть, — согласился Крепкий Оре-шек. — Однако ж без боя человеческую душу тебе не отдам.
Выскочил солдат на мост, саблю из ножен выхватил…
Захохотал Пропади Пропадом, закатился. И что за диво: и за мо-стом он, у самой воды. И возле леса тот же самый господин красно-глазый. И на лугу! И там, и здесь, и где его только нет, впереди и по-зади.
Крепкий Орешек прищурил один глаз, прищурил другой, начер-тил вокруг себя саблей круг, ружьё с плеча снял да и бах-бах, чтоб нечистой силе неповадно было солдату голову морочить.
И ни господина, ни кареты с козлом да с бывшими царями — в один миг ничего не стало. Гремит, катит на солдата бочка. Чем бли-же, тем больше. Выше леса. Крепкий Орешек перед той бочкой меньше муравья. И уж вот она, налетит — мокрого места не останет-ся.
Тут Крепкий Орешек, чтоб зря-то не пропасть, кинул саблю свою на дорогу. А сабля-то кривая, наехала на неё бочка, да и в сто-рону — бряк с моста на камни. Обручи полопались, доски посыпа-лись. Такой грохот пошёл, словно целый город завалился.
А на солдата коршун с неба упал. Ещё и не добрался до солдат-ской дублёной кожи, а с когтей уже кровь капает.
Орешек то присядет, то ружьём отмахнётся. Коршун всё злей нападает, того и гляди, в глаза вцепится.
Схватил Крепкий Орешек кусок обруча да как кинет его наот-машь. И застонала птица человечьим голосом, наземь рухнула с пе-ребитым крылом.
Только солдат дух перевёл, а у коршуна пёрышки все взъероши-лись, зашевелились, и загудел, заплясал по небу чёрный клубок пче-линого роя.
Сбежал Крепкий Орешек под мост, сорвал с головы кивер, давай воду из реки черпать и на пчёл брызгать. Тут они и повисли, как бо-рода, на калиновом бревне.
Солдат, долго не думая, ранец снял, пожитки вытряхнул, под-ставил ранец, смахнул в него рой, закрыл, ремни застегнул да и при-давил горючим камнем.
— Ступай себе домой, девица, — говорит Крепкий Орешек. — Все твои напасти позади.
Тут девица улыбнулась, водою речной умылась, и увидел сол-дат: замарашка-то — красавица.
Провожала Малаша-милаша избавителя за Калинов мост, а по-том по лужку пошла до лесу, а потом и через лес до пустоши.
— Так бы шла и шла за тобой, — сказала солдату, — да не зо-вёшь ты меня в даль дальнюю, в жизнь бесприютную.
И сказал Крепкий Орешек Малаше-милаше:
— Спокойных дорог у солдата не бывает, потому и не зову в даль дальнюю. А в жизнь свою бесприютную, однако, зову, коли не страшно тебе, девушка, быть солдатской женою.
— Страшно, — говорит Малаша-милаша, — да без тебя теперь жизнь не жизнь.
— Коли так, жди меня на обратной дороге. Проведаю матушку мою, испрошу у неё благословения, да и пойдём с тобою, душа моя, рука об руку, одной дорогой, а велика ли она будет, коротка ли, то судьба наша знает.
И на том они расстались.
И махала Малаша-милаша вослед солдату рукою, а солдат шёл да всё оглядывался, покуда дорога прямо вела.
Шёл Крепкий Орешек, шёл — да и встал. Как же без ранца — непорядок в амуниции.
Поворотил назад.
Подошёл к Калинову мосту, глядит: на месте ранец, горючим камнем придавлен. Вокруг пожитки солдатские пораскиданы, цены невеликой, но все для жизни нужные.
Призадумался Крепкий Орешек. Вытрясти из ранца нечистую силу — хлопот потом не оберёшься, и бросить ранец тоже никак нельзя.
Вспомнил тут солдат своего унтер-офицера Ивана Спиридоны-ча. Унтер Иван Спиридоныч о солдатской амуниции говаривал: «Солдат потому и солдат, что всякая вещь при нём и для его солдат-ской надобности во всякий час прилежна».
— Эх! — говорит Крепкий Орешек.
Сдвинул горючий камень, взял ранец, открыл, да и тряхнул на воду. Там ведь пчелиный рой сидел. Ан нет! На то она и нечистая си-ла, чтоб честного человека дурачить. Полетела из ранца пыль, мел-кая, едкая, столбом пошла!
У самой пропащей бабы в избе столько пыли не наберётся.
Чихнул Крепкий Орешек и подумал про себя: «Вот тебе и Про-пади Пропадом».
Тут зазвенел в ухе тощий ветерок, чудится Крепкому Орешку, будто говорит кто-то:
— Дождёшься ты у меня, солдат! Будешь знать, как совать нос не в свои дела.
Не стал солдат Орешек на словах с нечистой силой спорить. По-крутил пальцем в ухе, протёр свой ранец пучком травы, пожитки сложил и — в путь-дорогу.
Глава вторая
Идёт Крепкий Орешек лесом. Деревьям в том лесу тесно. Небо над дорогой закрыли. Темно. А по верху-то ветер всё у-у-у да у-у-у! И не понять: может, это не ветер, а волк.
Солдат ничего! Шагает!
Вдруг задрожала земля под копытами да под колёсами. Нагоняет солдата карета о шести лошадях цугом.
Крепкий Орешек — на обочину, пропускает. А возница лошадей вдруг осадил да и машет солдату: становись на запятки, домчу.
Коли приглашают, чего упираться.
Вскочил Крепкий Орешек на запятки, гикнул возница на лоша-дей. Они и взялись с места. И понесли. Да так, что ветер в ушах, как щенок, скулит, жалуется. В глазах рябит. Колёса уж и не крутятся, юзом пошли. Карета по дороге, как по морю, с боку на бок перева-ливается. Заденет за куст какой — не приведи господи, что будет. Щепы не собрать.
Зажмурился Крепкий Орешек. И сразу тихо стало. Ветер улёгся.
Глаза открыл — небо, солнышко.
Смотрит — что за оказия?! Сидит он в вороньем гнезде, на вер-шине высоченной сосны, на самом краю леса. На той самой опушке, где с Малашей-милашей расстался.
Делать нечего. Слез с дерева, смолу с рук ободрал да и пустился в путь той же дорогою. Шибко осердясь на себя, шагал. Да и как не сердиться? Попался на проделки Лешего. Кому-кому, а солдату та-кая промашка — обидная.
Пора бы и на привал, солнце в зените, да Крепкий Орешек упря-мится, шагает. И нагнал мужичонку на телеге.
— Далеко ли, служивый, путь держишь? — спрашивает мужи-чок. Корявенький такой, бородёнка запущена, глазки заспанные.
— Домой иду, — говорит солдат. — Матушку проведать.
— Садись, подвезу.
— А чего ж не сесть? Спасибо, добрый человек.
Сел солдат в телегу. Заскрипели. Скрип да скрип. Скрип да скрип. Кинуло Крепкого Орешка в сон. Только задремал, и вдруг чувствует — посвежело. Воздухом потянуло. Открыл глаза Крепкий Орешек. Смотрит — опять он в том же вороньем гнезде сидит.
— Ну погоди, дедушка! — говорит Крепкий Орешек. — Будет и на моей улице праздник.
Слез с дерева и опять пошагал, по той же дороге малоезженой.
Далеко ушёл.
Поредел тёмный лес. Там поляна, здесь поляна. Смотрит Креп-кий Орешек — на поляне лошадь пасётся.
Остановился солдат, прищурился и дальше потопал. Тут ему стыдно стало:
— Этак я и сам себе верить перестану.
Вернулся. Достал из ранца верёвку, сплёл уздечку. Сел на ло-шадь, вдарил её по бокам… да и очутился в тот же миг в вороньем гнезде.
— В третий раз, дедушка, твоя взяла! — Тут уж Крепкий Оре-шек не рассердился, засмеялся.
Слез с сосны, а уже темень. Весь день шагал, только вот ушёл не больно далеко.
Сел солдат под сосною. Пожевал кусок хлеба, сапоги снял, пор-тянки перемотал и пошёл дорогой малоезженой, но своими же нога-ми топтаной.
А черно кругом, словно в печку залез: руку поднеси к носу — не увидишь. Только Крепкий Орешек не на глаза надеется, а на свои солдатские ноги. Солдатские ноги — как добрый конь. Отпусти их, сами собой приведут к жилью.
Ветер подул, тучи развеял.
Явились на небе звёзды. Света от них не много, но сердцу с ними веселей. Дорога-то солдату попалась — не приведи господи. Лес со всех сторон обступает, как в чулане тесно.
Вдруг смотрит Крепкий Орешек и глазам своим не верит — огонь впереди. Днём, когда на каретах катил, жилья не встречал, а ночью — извольте радоваться.
Огонёк светит, манит. Крепкий Орешек хоть и не верит глазам, а шагу прибавил.
Подошёл ближе: видит — чудо! Не в избе огонь горит, и не ко-стерок это. Под землёй золотой сноп золотыми колосьями играет. Клад!
Подивился, но с дороги своей не свернул. «Или дедушка опять шалит, глаза отводит, — думает Крепкий Орешек, — или ещё какая нечистая сила».
Прошёл мимо. Десяти шагов не ступил, из-под ног, на самой до-роге — свет. Так и шибает в глаза!
Вроде бы печку топят, да вместо поленьев — камешки живым огнём горят: синим, красным, белым, как день. Добыть такой каме-шек — и сыт будешь, и нос в табаке.
Крепкий Орешек переступил клад и своей дорогой идёт, пыхтит. Жарко ему всё же. Искушение! А нечистая сила тоже в раж вошла. Каруселью чудеса крутит.
Направо — на дереве на золотых цепях сундук хрустальный ви-сит. В сундуке — платье королевское, пером жар-птицы подбитое. И корона там, и яблоко, и другой королевский причиндал. Налево — белая свинья мордой землю роет, а из-под рыла всякая драгоценная всячина: запонки, побрякушки, безделушки, зеркальца в золотой оправе. Назад поглядеть: на дубу — куриное гнездо. В гнезде селе-зень — золотые пёрышки: утицу серебряным клювом в голову клю-ёт, а утица с испугу алмазные яйца роняет. Впереди и того веселее — мельница. Чего мелет — не видать, только из-под жернова на дорогу золотой песок без роздыху, без остановки сыпется.
Конь вдруг заржал. Объявился под деревом, на котором сундук хрустальный с королевской одёжей. Мол, бери, садись, поезжай! В любом королевстве примут и принцессу в жёны дадут.
Засмеялся Крепкий Орешек:
— Эх ты, как нечистая сила изгаляется!
Тут все клады и рассыпались прахом, только вонь от них пошла, словно от навозной кучи в жаркий полдень.
В лесу просторней стало. Дорога забелела, звёзды замигали.
Совсем Крепкий Орешек ноги отшагал, идёт, на ходу спит. Можно бы и под деревом лечь, да место уж больно ненадёжное.
Глядь-поглядь — огонёк! Лучину в избе полуночник бессонный жжёт.
Лучине Крепкий Орешек поверил, свернул с дороги.
Подошёл ближе — забор. Ищет ворота, да никак во тьме не найдёт.
— Эх! — говорит.
Перелез через забор. Собаки не слыхать, а изба не изба — терем! Взошёл на крыльцо — дверь не затворена. Крепкий Орешек в сени, о косяк, однако, постучал:
— Хозяин! Нельзя ли прохожему солдату переночевать?
В ответ — молчок. Только лучина мигнула да и погасла.
Назвался груздем — полезай в кузов.
Переступил Крепкий Орешек порог. Тьма — глаз выколи. Вдруг под ногами два зелёных огонька зажглись.
— Здравствуй, кошачье племя! — обрадовался солдат живой душе. — Коли за хозяина, принимай! Гость и голоден, и от устатку с ног валится.
Глаза погасли, а зажглись уж возле печи. Заслонка в печи, как дверь в амбаре. Отставить — сил не хватило, а вот уронить — как раз.
Дохнуло из печи, будто из угольной ямы. От жара не то что в избе, в лесу посветлело.
Видит солдат: вместо поленьев — деревья, котёл о сорока вёдер до краёв мясом набит.
Чует Крепкий Орешек — о сапог его кто-то трётся. А это кот! Чёрный, тощий — заморыш заморышем.
Завёл в котёл деревянный половник и вычерпнул две дюжины перепёлочек. Одну дюжину коту, другую себе.
Только пёрышки ощипал, слышит: пик да пик. Прежалобно. А это птичка — синие пёрышки в клетке пикает. Насыпал Орешек пи-чуге хлебных крошек из своего ранца, сам приговаривает:
— Кушайте, ребятки!
Кот кушать кушает, а мурлычет свое:
— За жалость хозяин тебя не пожалеет!
Тут лес ходуном вдруг заходил.
Пичуга — молчок, кот — за печь, будто его метлой шваркнули. Орешек за котом.
Распахнулась дверь, будто её бурей вышибло. Явился в дом хо-зяин, Верлиока — великан одноглазый. За спиной Верлиоки — ры-бачья сеть, а в сети вперемежку: косули, кабаны, рыба и птица.
Кинул Верлиока добычу у порога, а сам к печи:
— Кто погасил лучину? Кто уронил заслонку?
Дунул на огонь — печь изморозью покрылась. Котёл вытащил и давай жрать всё что ни попадя: с рогами-копытами, с чешуёй, с пе-ром, с шерстью мохнатой.
Котёл языком вылизал, свалил в него добычу и — в печь. Плю-нул-дунул — огонь и занялся.
Сел Верлиока на лавку, упёрся глазом в печь и говорит:
— Что мне кирпичи, я сквозь землю на три сажени вижу. А ну, выходи незваный гость.
Крепкий Орешек упираться не стал, вышел.
— Как тебя звать? — спрашивает Верлиока.
Не захотел Крепкий Орешек ни имя своё, ни прозвище назвать, да и отвечает:
— С рождения меня Год Назад называют.
— Поиграй со мной, Год Назад, — говорит Верлиока. — Да смотри, как заскучаю, так и съем тебя, с ружьём, с саблею.
— В догонялки с ним поиграй, — мурлычет кот из-за печи.
— Догонялки игра старая, — говорит Крепкий Орешек. — Я другую знаю: погонялки.
В ту пору, на солдатское счастье, месяц на небо взошёл. Подста-вил Крепкий Орешек бляху, что на ремне, под лунный луч, лунный заяц и скакнул на стену.
Спрашивает Крепкий Орешек:
— По зубам ли тебе, Верлиока, этакая дичь? — И на потолок зайца посадил.
Верлиока-то как сиганёт — дыру башкой в потолке прошиб, а заяц уж на полу.
Верлиока наструнился, напыжился — шмяк об пол! А заяц у не-го на глазу. Верлиока размахнулся, развернулся да так хватил себя по морде, что глаз сам себе вышиб!
Взвыл тут Верлиока от боли, подскочил так, что сквозь крышу выскочил. Бежит по лесу, ревёт:
— Ой, ой, вышиб мне глаз подлый Год Назад!
И услышал Крепкий Орешек, как леший Верлиоке ответил:
— Коль год назад беда случилась — что ж ты, дурень, теперь-то орёшь?
Взвыл Верлиока ещё раз где-то вдали, да и всё стихло.
— Эх, ребята, — говорит Крепкий Орешек коту да птичке — си-ние пёрышки, — не повезло мне с ночёвкой! Ну да солдату весь бе-лый свет — дом родной.
Отворил он клетку, отпустил пичугу на волю. Загасил огонь в печи.
— Отъедайся, Кот-коток, вострый коготок, да и гуляй себе на свободе.
Отворил двери, окна и вышел к другу своему, к Месяцу Месяцо-вичу:
— Постой, братец, на часах, солдату спать пора. Земля — пери-на, одеяло — небо, заскорузлый корень — подушка, а сны сладкие.
Спит солдат, а месяц на часах стоит.
Глава третья
Пробудился Крепкий Орешек, когда птицы уж все песни спели. Поглядел по сторонам: лес — зелёный, небо — синее. Вспомнился вчерашний день, и только головой покачал:
— Хитра нечисть, а всё ж человеку не ровня. На гадости только и хватает ума.
Переобулся солдат. Нет воды — росой умылся. Хлеба нет — щавельку пожевал. И в путь. Ать-два, ать-два — тут и лесу конец.
Лужок в ноги ластится. Речка по лужку — донышко золотое. Вместо моста — дерево с берега на берег. А на дереве этом — чело-век. Подошёл Крепкий Орешек поближе, так и есть — человек. Дев-ка! Платье на ней зелёным огнём отливает. Волосы чёрные, как чёр-ная мгла, а руки белые. В руках — гребень золотой. Чешет девка во-лосы гребнем, а сама с солдата глаз не сводит. И всё смеётся, смеётся. Да и сказала вдруг:
— Орешек, что же ты под ноги себе глядишь? Этак и счастье своё прозевать недолго. Иди ко мне! На брёвнышке посидим.
— Отчего же не посидеть! — Сел Крепкий Орешек на брёвныш-ко, смотрит на девку. — Вот он я. Чего ещё скажешь?
— Скажу — невежливый ты, солдат. К девушке нужно с ласкою подходить, с пряничком. Тогда и тебя полюбят. Клади мне голову на колени, я тебе волосы золотым моим гребнем расчешу, может, и по-умнеешь наконец!
— И то правда! — Снял Крепкий Орешек кивер да и лёг к девке головой на колени.
Запустила девка солдату гребень в волосы, а сама песенку запе-ла:
На Ивана упрямого — кнут,
Захару — с три короба наврут.
Георгию — слава, Петру — хвала,
Тихому Тихону — хлеб да халва.
На Орешка Крепкого есть Чертовка —
Девка ласковая да ловкая.
Тут Крепкий Орешек глаза совсем закрыл, да вдруг подумал: «Господи, помилуй». И только он так подумал — словно кто-то его толкнул. Как вскочит Крепкий Орешек! Гребень-то и остался у него в волосах.
— Куда же ты? — кричит Чертовка. — Уж я тебя так полюблю, ни одна девка так полюбить не сумеет!
— Недосуг мне, — говорит Орешек. — Заждались меня. Да и Малашу свою я ни на кого не променяю.
Перешёл речку вброд, да и дальше пошёл. Ать-два, левой! Ать-два, правой!
— Гребень отдай! — вопит Чертовка ему вслед.
А Крепкий Орешек — левой-правой, левой-правой… да и нет его.
Лучшая дорога — которая домой ведёт, а солдату такая дорога во сто крат милей. Пуля-дура его миновала, а врага он и сам обхит-рил.
Только примечает Крепкий Орешек: что-то странное делается. Что ни верста, то в ноги ему — две дороги на выбор. Раз пошёл направо, другой раз — налево.
Солнышко на закат, а жилья человеческого всё нет и нет. С од-ной стороны озеро ему блеснёт и с другой стороны — озеро. А вот уж и лес по колено в воде стоит, да и дороги не стало.
Забрёл Крепкий Орешек на болото на ночь глядя. Призадумался. Не о жилье человеческом уже думает — какое здесь жильё, — хоть бы где место сухое найти, ночь переждать. Не цапля ведь, чтоб сто-ять в воде по колено.
А уже стемнело.
Стал Крепкий Орешек через болото перебираться. То справа, то слева от него пузыри всплывают да лопаются. А впереди островок показался. Небольшой островок, и торчит на рядом с ним, прямо из грязи болотной, мёртвое дерево. Обрадовался Крепкий Орешек, ду-мает: «Ну вот! Сейчас за это дерево ухвачусь, чтоб идти легче было, и на островок выберусь. Там и ночь пересижу».
Но только он с мёртвым деревом поравнялся, как дерево ожило! Схватило оно солдата веткой. Смотрит Крепкий Орешек — а это уже не ветка, а рука с длинными пальцами. И два глаза жёлтых на стволе засверкали, а сучок носом стал. А под носом-сучком рот прорвался. И не дерево это уже, а что-то вроде человека деревянного. Притянул этот человек деревянный Крепкого Орешка к себе и завыл страш-ным, скрипучим голосом:
— Ага! Или не знаешь ты, что тут мои владения?! Вот я тебя в грязи утоплю!
Видит Крепкий Орешек — силой да оружием тут не возьмёшь, и решил пойти на хитрость.
— Я как раз тебя ищу, Болотный Царь!
Удивился Болотный Царь:
— Зачем я тебе?
— Слыхал я от старых людей, — говорит Крепкий Орешек, — будто бы твоя одна нога сильнее двух.
Болотный царь так и засмеялся:
— Правильно говорят! Куда как сильнее!
Покачал Крепкий Орешек головой:
— Нет, не могу я этому поверить. Давай испытаем, кто выше прыгнет?
— Давай! — радуется Болотный Царь. — Прыгай ты первым!
Подпрыгнул Крепкий Орешек, да невысоко: сапоги от грязи бо-лотной отяжелели.
Засмеялся, захохотал Болотный Царь:
— Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Да разве так прыгают? Вот как надо!
Завертелся он на месте волчком, только грязь в разные стороны полетела, да и подпрыгнул почти до самых звёзд!
Не стал Крепкий Орешек дожидаться, пока Болотный Царь об-ратно шлёпнется, да и побежал прочь. С кочки на кочку, с кочки на кочку…
Наконец приметил впереди кочку высокую. Шаг сделал — по грудь в воду ушёл. Смотрит, а кочка занята: то ли птица какая-то чёрная сидит, то ли козёл. И крылья будто бы, и рога.
Солдат долго не думает. Схватил Крепкий Орешек болотную животину, а она как прыснет. Потянула солдата по болоту, только брызги летят во все стороны.
Вспомнил тут Крепкий Орешек своего унтера Ивана Спиридо-ныча, чего тот про болота сказывал. И пришло на ум — Анчутка по болоту его тягает, бесёнок водяной.
«Страсть, конечно, божия, однако и пострашней бывает», — по-думал про себя Крепкий Орешек и давай Анчутку руками тискать, чтоб силу солдатскую почуял.
Анчутке больно стало, да и притомился: солдат при ружье, при сабле, при сапогах.
Ухнулся Анчутка в лесную чащобу и только отпыхивается. Крепкий Орешек видит — место сухое, однако Анчутку не пускает, как гаркнет на беднягу:
— А ну, выноси меня к человеческому жилью, не то все кости тебе пересчитаю!
Анчутка и взмолился голосом человеческим:
— Тише, солдат! Дедушка проснётся, и тебе, и мне несдобро-вать.
Глядит солдат на чудище болотное, удивляется. Перья у Анчут-ки — верно птичьи, мордочка махонькая, с кулак, не то кошачья, не то собачья — не поймёшь, а на голове рожки козлиные. И чёрный! Ну будто из трубы вылез.
— А чего же тебе-то, страшиле этакому, на болоте бояться? — спрашивает Крепкий Орешек. — Ты здесь свой!
— На болоте всяк дедушку боится, — говорит Анчутка. — Он с самим Болотным Царём брагу пьёт да на «ты» разговаривает! А я в кабалу к человеку попал. Заспался. Дедушка за такое в тину закатает.
Тут как ухнет на болоте, как булькнет. Вылез из пучины дедуш-ка. Уж до того зелёный да корявый, что и рассказать о том невоз-можно.
Анчутка сидит, не шелохнётся.
Водяной бороду задрал.
— А где ж луна? — кричит. — Разбудили, неслухи. Всё гомо-нят-гомонят! Вот я вам! — погрозил лапой неведомо кому, зевнул и под воду ушёл.
Заворочался Анчутка, крылья свои лохматенькие оправил да и говорит:
— Держись, солдат, полетим. Отвязаться бы от тебя поскорей.
Порхнул в небо, как глухарь, понёс. А силёнок маловато. Креп-кий Орешек ноги о вершины деревьев поотшибал.
Вот летят они. Глядит Крепкий Орешек — огонёк на болоте за-жёгся. Горит, но мигает. И вдруг — пошёл. Пошёл-пошёл, да всё кругами. Тут ещё один огонёк объявился. Ещё.
Вдруг — трах!
Хватил Анчутка солдата крыльями по глазам да как шарахнется в сторону. Крепкий Орешек руки-то и разжал.
Но на то он и солдат, чтоб скоро соображать. Успел-таки ухва-тить Анчутку за мохнатенькое его крылышко.
Завопил Анчутка, да так, что кони в табунах присели от страха. Не летит уже — кувыркается по небу. Ну и хлопнулся на прошло-годний стог сена.
— Отпускай, — стонет.
— Шею бы тебе свернуть за козни твои, — говорит Крепкий Орешек. — Ну да ладно, гуляй. А чтоб не обижал больше никого, вот тебе моя памятка.
Выломал у Анчутки из хвоста пучок мохнатых перьев и отпу-стил на все четыре стороны.
Только бесёнка и видели. Стрелой на болото умчался.
Глава четвёртая
Поглядел на себя Крепкий Орешек: не годится в стогу ночевать. Мундир в тине, мокрый, в сапогах хлюпает.
Скатился Крепкий Орешек со стога, пошёл в деревню. Крайняя изба ночного гостя не пугается. Постучал солдат в крайнюю избу. Отворила ему дверь старуха. Поглядела на солдата — и ну хихикать.
— Явился — не запылился! А уж мокрый, как курица. Как тако-го в избу пустить — наследишь. Ступай-ка, солдат, в баню. Она у меня нынче топленная. Обсушись, помойся с дороги, а уж тогда и в избу просись.
— Отчего же не помыться? — говорит солдат Орешек. — Сол-дату хорошая баня — всегда радость!
И отправился, не смутясь позднего времени, в баню. Хоть и го-ворили старые люди, что нельзя по ночам в баню ходить, потому что там сам Банник моется. Может незванного гостя и до смерти запа-рить. Да только после всего уже не страшно Крепкому Орешку.
В предбаннике по углам ветер свистит, холод по полу катает.
«Неужто старуха шутку со мной сыграла?» — думает Крепкий Орешек.
Открыл дверь в баню, а там — как в печке.
Обрадовался Крепкий Орешек, разделся, прихватил с собою Ан-чуткины перья и нырнул в банную благость.
Камни в печке красные, от них и свет, да ещё пеньки гнилые по углам мерцают.
— Со мной пришёл мыться? — спрашивают Крепкого Орешка.
Тот туда-сюда глянул и видит: белый-белый старичок на верх-нем полке сидит. Понял Крепкий Орешек, что это и есть Банник.
— Здравствуй, дедушка Банник! — говорит солдат. — Не знал я, что твоя теперь очередь. Могу и обождать.
— Отчего же, давай вместе мыться. Места хватит — силёнки бы хватило.
— Да кто её, силёнку нашу, измерял, — говорит Крепкий Оре-шек. — Будет жарко, я вот пёрышками обмахнусь.
— А что это у тебя за перья? — спрашивает Банник.
— Да память по Анчутке. Из хвоста его надрал.
— Ух ты! — удивляется Банник. — Лихой ты, видать, солдат!
— Какое там! — говорит Крепкий Орешек. — Я обыкновенный. Вот мой унтер-офицер Иван Спиридоныч — старослужащий солдат, тот — калач тёртый.
Орешек разговоры разговаривает, а сам в шайку уже и воды налил, и веник сыскал.
— Давай, дедушка, похлещу тебя! Самому небось не больно сподручно.
— Будь добрый! — согласился Банник, а сам на перья погляды-вает.
Солдат и говорит:
— Если хочешь, могу и перьями, мне Анчуткиного добра не жалко.
— Уважь, — кивает Банник, — перо-то, чую, шёлковое.
Уважил солдат хозяина бани, попарил веником из перьев так, что кожа малинового цвета сделалась. А тот и говорит:
— Теперь ты ложись! Да не бойся. Неохота мне угаром тебя мо-рить. У самого потом голова, как худой котёл, и трещит, и пищит.
На славу солдат Орешек помылся, попарился. Подарил Баннику Анчуткины перья напоследок, а тот его табакеркой отдарил.
— Откроешь, — говорит, — потихоньку. Тут на всех чих и нападёт. А тебе — ничего! То-то смеху! Я ведь — пребольшой шут-ник.
Засмеялся, на камни ковшик водицы кинул, закутался в пар, как в простыню, да и пропал.
Увидала старуха солдата, по-кошачьи фыркнула:
— Живёхонек!
— Хорошая у тебя баня, бабушка, — говорит солдат. — Спать клади. Разморило.
— Вот тебе тулуп. Вот тебе другой, — говорит старуха. — На один ложись, другим укроешься.
Глава пятая
Лёг Крепкий Орешек и захрапел, да так, что все старухины мыши в подполье попрятались, а старуха радуется:
— Спи, голубчик, спи! Авось и до смерти заспишься!
Зажгла в печи малый огонь, поставила на огонь ведёрный чугун да и принялась варево поганое варить. Травки-отравки в тот котёл кидает, сама приговаривает:
Поспевай, зелье,
Поспевай, зелено!
Шуба тоща,
Будь моща!
Зубы железные,
Сердце из олова,
Восстань, воспрянь
На солдатскую голову!
Чувствует Крепкий Орешек: тулупы сами собой зашевелились. Смекнул — нечистое дело. А старуха вдругорядь наговор бормочет. Из котла собачий дух пошёл, тулупы обернулись двумя псами. А во-рожея уж и третий раз песню свою проклятую завывает:
Поспевай, зелье,
Поспевай, зелено…
Крепкий Орешек взял да и открыл табакерку — подарок Банни-ка, псы как раз и ожили, вскочили на ноги. Языки у них до полу, ог-ненные, а глаза — как оловянные пуговицы. Сожрут и не увидят, че-го на зубах смололи.
Не уцелеть бы Крепкому Орешку, да спасибо табакерочке. Под-нялись звери-псы на задние лапы да как… чихнут. Стоят два дуралея и друг перед дружкой: «Ап-чхуй! Ап-чхуй!» Старая ведьма кулаком на них замахнулась, да и не домахнула:
— А… а… ап… ЧХУЙ!
Поднялся Крепкий Орешек с пола, табакерку в одной руке дер-жит, а другой саблю достал. Старуха, однако, смерти своей дожи-даться не стала, вскочила на метлу да — в печь. Из печи высунулась, в четыре пальца свистнула и — фьють в трубу, а за нею псы её огла-шенные. До третьих петухов в лесу чих стоял.
Лёг Крепкий Орешек на старухину постель, табакерочку рядом с собой поставил, чтоб ещё кому не вздумалось сон доброго человека тревожить, да и выспался всласть.
Утром умылся, саблей побрился, нашёл в печи чугунок с кашей, поел — и опять жить хорошо.
Идёт Орешек, песенку солдатскую посвистывает, во все стороны поглядывает.
— Вот тебе и раз!
Луг. На лугу на красном стуле сидит барин, чубуком дымит, смотрит, как землю пашут. Да вот дивное дело! Вместо коня в соху мужика запрягли. Тянет соху один, а погоняльщиков у него трое.
Подошёл Крепкий Орешек к барину и говорит:
— Ваше благородие! Я человек мимо хожалый, во многих зем-лях был, но такого не видывал, чтоб на людях пахали.
— Ступай прочь! — говорит барин. — Не то мужика выпрягу, а тебя впрягу.
— Не могу я прочь пойти, — отвечает Крепкий Орешек. — Я — русский солдат. Солдат мимо чужой беды не проходит.
Скинул ружьё с плеча, наставил на рукастых слуг и командует:
— Мужика выпрячь! Ать-два!
Слуги, на ружьё глядя, сговорчивые, выпрягли мужика.
— Барина запрягай!
Запрягли барина.
— Паши!
Барин кричит, грозится, соху не тянет.
Солдат как щёлкнет курком на ружьё. Слуги и давай барина настёгивать.
— За что они тебя так? — спрашивает Крепкий Орешек мужика, а тот дышит не отдышится.
— Лошадь, — говорит, — Мопопа забрал.
— А какая же нынче пахота? — удивляется Крепкий Орешек. — Самое время косить.
— Самое время, — говорит мужик, — да Мопопа велел луга пе-репахать, каменьями засеять.
— А кто это Мопопа? — удивился солдат.
— Мы про него мало ведаем, — отвечает мужик, — только он теперь хозяин здешней земли. Все баре ему нынче поклонились.
Тут Крепкий Орешек ружьё на плечо закинул да и командует:
— Ступайте все по домам да живите, как прежде жили.
Слуги на землю кинулись, и барин с ними.
— Помилуй, солдат! Мы лучше поле вспашем друг на дружке, чем указ Мопопы не исполнить.
— Не тряситесь, — говорит Крепкий Орешек. — Лучше укажите мне дорогу к Мопопе.
Барин рад от солдата избавиться, показал дорогу.
— Избавишь, — говорит, — нас от Мопопы, все наши благоро-дия царю бумагу напишут, чтоб тебе чин дали.
— Отчего не избавить, избавлю! — храбрится Орешек. — Не та-ким рога сшибали. Только уговор, барин: обидишь мужика, тогда и я тебя обижу.
С тем и разошлись.
Отправился солдат в путь, а сам думает: «Повезло мне, дорога к Мопопе та же самая, что домой».
Подумал этак да язык себе и прикусил. Неужто Мопопа водво-рился в родной его деревне? Да и кто таков? И вспомнил Крепкий Орешек об угрозах Пропади Пропадом. Не его ли это козни?
Тут как раз ворона над головой солдата каркнула:
— Кар! Кар! Будешь знать, как нечистой силе перечить!
Ветер по вершинам забушевал:
— Шшшууу! Шшшууу! Будешь знать, как нечистой силе пере-чить!
Дерево под ветром надломилось, грохнулось на дорогу. Выско-чил из дупла бельчонок да и свистнул:
— Фиу! Фиу! Будешь знать, как нечистой силе перечить!
Остановился Крепкий Орешек. Огляделся.
— Не знаю, — говорит, — где ты, Пропади Пропадом, рожу свою поганую прячешь, а только так тебе скажу: волков бояться — в лес не ходить.
И пошёл, пошёл своей дорогой. Ать-два! Ать-два!
Глава шестая
Идёт Мопопа — все бегут.
Стоит Мопопа — все лежат.
Сидит Мопопа — всяк смерти ждёт.
— А какого он обличья? — спрашивает Крепкий Орешек встречных людей. — Велик ли, мал?
А в ответ одна и та же песня:
— Идёт Мопопа — все бегут, стоит Мопопа — все лежат, сидит Мопопа — всяк смерти ждёт…
На рожон только дурень лезет. А бывалый солдат потому и бы-валый, что сначала семь раз отмерит, а потом уж оттяпает.
— Где он, Мопопа? — спрашивает Крепкий Орешек.
Молчат. И старые молчат, и малые. Махнут рукой на дорогу, да и весь сказ. Привела та дорога Крепкого Орешка к родной деревне.
Прийти-то он пришёл, но объявиться повременил. Залез на ста-рую сосну, глядит сверху. Не видно Мопопы. Деревенька маленько захудала. Одна изба покривилась, другая прохудилась, третья на ветру колышется. А так ничего, видно, что живут люди.
Забрался Крепкий Орешек в колодец, разговоры кумушек по-слушать. Стоит в воде по грудь, не шелохнётся, а ухо — торчком! Только что за притча — не судачат женщины, как раньше бывало. Воды наберут — и прочь.
Вылез Крепкий Орешек из колодца, в лесу обсушился, ружьё почистил, зарядил, саблю брусочком направил. И так ловко про-крался к родной избёнке — даже тень свою обманул. Дверь отворил — матушка у оконца пряжу прядёт.
Поглядела матушка на Крепкого Орешка, палец к губам прило-жила и глазами на сени показывает.
Всё понял солдат. Ружьё с плеча долой, развернулся…
Стоит в углу, сеновал башкой подпирает здоровенный мешок. Ноги у этого мешка — мешки, руки — мешки, голова — мешок, а про пузо и говорить нечего.
На том мешке, что вместо головы поставлен, рот, нос, глаза уг-лем нарисованы; ухо одно, глаз один большой, другой — маленький.
Стоит Мопопа, не шелохнётся, делает вид, что нет его.
Крепкий Орешек — не промах. Пальнул в Мопопу из ружья, да и вон из дому.
Обернулся, а Мопопа крышу башкой поднял — уже во дворе. Дырка в груди дымится — да, видно, мешку от пули не больно.
Выхватил солдат саблю и на Мопопу. Рубанул сплеча! Не берёт. Словно в стог сена саблей ткнул.
Мопопа с боку на бок перевалился — да и вот он, руку-мешок занёс уже было над головой Крепкого Орешка.
Отступать солдату пора. Он и отступил. А что делать, если ру-жьё врага не берёт и сабля тоже.
Бежит Крепкий Орешек что есть духу по деревне, а Мопопа с боку на бок переваливается, за спиной пыхтит. Загнал солдата вко-нец, споткнулся Орешек о коренья старого дуба, упал, вскочил. Тут его по голове таким тяжёлым, таким пыльным мешком вдарило, что и сам, как мешок, рухнул, темно в глазах стало.
Глава седьмая
Очнулся Крепкий Орешек. Что такое? Верёвками к дереву при-вязан, да так туго, и пошевелиться невозможно.
Сверху ему далеко видно. Деревня вот она, а в деревне будто бы праздник затевают. Столы на улицу вытащили, избы ветками убрали, а люди как вымерли.
— Пропал ты, солдат! — скачет барин под деревом. — Совсем пропал. Приказано тебя сжечь. Я уже и мужиков в лес за дровишка-ми послал.
И точно! Плетутся нога за ногу мужики из лесу, дрова на себе тащат. Принесли, сложили под деревом.
— Зажигай! — торопит барин. — Солдата до свадьбы велено спалить.
Сам и огонь добыл, а дрова не горят. Уж такие это сырые дрова, словно их из болота достали. Да так оно и было.
— Негодники! — вопит на мужиков барин. — Марш в лес, не то я вас вместе с солдатом на том же дереве изжарю.
Мужики в лес отправились, а Крепкий Орешек призадумался, как же помочь себе.
— А чья это свадьба? — спрашивает.
— Его препыльности Мопопы! — отвечает барин.
— Какая же дура за него идёт? За мешок с трухой? Или ведьма какая?
— Девица Маланья, за ней на карете поехали.
«Ну ладно, — думает Крепкий Орешек. — Себя спасти — чет-верть дела. Малашу спасти — полдела, а дело — людей от Мопопы избавить».
И ещё думает: «На доброе жадным я не был, не оставят меня в беде».
Тут ему на ухо и сказали:
— Мяу!
Кот пожаловал! Тот самый кот, которого Орешек у Верлиоки до отвала накормил.
— Этого, что ли? — башкой на барина показывает, а сам верёвки когтями так и рвёт, вот и руки уже свободны.
— Этого, что ли? — опять спрашивает.
Барин глядит на кота, трясётся.
— Коты людям не страшны! — говорит.
— Ну это смотря какие! — Обиделся кот, да как фыркнет, как сиганёт с дерева на барина, а тот, слабый человек, бух наземь — и глаза закатил.
Освободился солдат Орешек от пут и в лес подался. Кот за ним. Сели на полянке, задумались.
— Как же это Мопопу-то одолеть? — спрашивает Орешек.
Кот лапой по усам туда-сюда провёл и отвечает:
— Должно быть, без мышки тут не обойтись.
— Мышку я тебе словлю, — говорит солдат, — а куда её деть?
— В Мопопу запустить, в прореху от пули твоей.
У солдата в затылке зачесалось.
— Не больно простое это дело. Однако попробуем. Как говорит мой унтер Иван Спиридоныч: кивер прежде штанов надевать не сле-дует.
Раскопал Орешек норку, поймал мышку. В платок завернул, в карман положил, а тут и задрожала земля от конского топота: ше-стёрка коней карету мчит.
В карете Малаша-милаша слёзки льёт. За мешок ведь замуж вы-дают, а милый друг, Крепкий Орешек, без следа канул.
Карета всё ближе, ближе, и вот беда: не идёт на ум солдату, как ему остановить лихих коней, как с Малашей на единый миг свидеть-ся.
Но на то он и солдат, чтоб думать быстро. Выхватил из-за пазу-хи золотой Чертовкин гребешок, кинул перед конями. И вот уже ни дороги, ни поляны — встал перед каретою дремучий лес. Крепкий Орешек дверцу кареты отворил да и говорит:
— Здравствуй, Малаша-милаша!
Обвила девушка милого руками, к сердцу крепко прижалась.
— Не чаяла тебя повидать! Бежим скорей, покуда Мопопа не явился.
— Мы-то от него убежим, другие не убегут, — отвечает Малаше Крепкий Орешек. — Вот тебе мышка, пусти её Мопопе в прореху от моей пули. Я ему в грудь угодил. И ничего не бойся. Недолго Мо-попе бесчинствовать.
А по лесу треск, шум. Мопопа ломится. Передал Крепкий Оре-шек Малаше мышку, да и был таков.
Привёл Мопопа невесту в деревню. Встал посреди улицы. Ма-лаша — по левую руку, по правую — женихова родня: Анчутка, Чертовка, ведьма косматенькая. Болотный Царь на своей одной ноге скачет. Даже Верлиока приплёлся, только держится он за Болотного Царя: глаза-то нет, вот Болотный Царь его и ведёт.
Крепкий Орешек в стог сена забрался, наблюдение ведёт. Сабля наготове, и кот рядом. Видит солдат, Банника среди Мопопиных родственников нет. Обрадовался: «Не всякий и чёрт с тобой дружбу водит, мешок трухлявый! Да и гостей что-то нет».
Только барин с барыней перед Мопопой вьются, как мухи.
Мопопа поглядел, поглядел да как рявкнет:
— Гнать гостей на пир!
Барин, словно петушок на жёрдочке, заскакал, кинулся на слуг, слуги — по избам, мужиков да баб в шею — свадьбу гулять. Бредут люди понурясь, кто в чём, неумытые, непричёсанные.
Говорит кот Крепкому Орешку:
— Моя пора приспела.
Малаша-милаша стоит ни жива ни мертва, мышку в руке держит, а как пустить её Мопопе в дырочку, не ведает. Мопопа с Малаши глаз не сводит: один-то глаз у него с колесо, другой с копеечку.
Вдруг птичка — синие пёрышки! Вьётся над Мопопой так и этак, а он на птичку не глядит, упёрся глазищами на Малашу — и хоть пропади.
Поняла птичка, что до красоты её Мопопе дела нет, и уронила на него капельку. Что тут поднялось! Вся сатанинская дружина завопи-ла, завизжала, кинулась птичку ловить, а Мопопа поднял свою руку-мешок и утёрся. Вот тут-то Малаша и сунула в прореху мышку. За-возилась мышка в Мопопиных нутрях, зашебуршила.
Услышал кот мышку — спину выгнул, когти выпустил, сиганул Мопопе на грудь, а мешок-то гнилой оказался! Затрещал — да и разъехался надвое. Посыпалась на землю всякая труха, ухнул Мопо-па наземь и стал себе, кем был, — мешком негодным.
Нечистая рать взбеленилась было, да явился перед нею Крепкий Орешек. Табакерочку — подарок Банника — открыл.
— Пожалуйте! — говорит.
Народ честной встрепенулся, туда-сюда колыхнулся… да и всем миром:
— Аа… аап… ЧХУЙ!
Для нечистого племени человеческий чих — всё равно что крик петушиный. Так и сдуло всех!
Тут и самого Крепкого Орешка табачок пробрал, повело ему нос на сторону, да и — ап-ЧХУЙ! — с Малашей на пару.
Поклонились люди солдату-избавителю и сказали:
— Здоровьице вам, Иван Николаевич, Крепкий Орешек! Будьте и вы здравы, Маланья Фоминична!
Рассыпались люди по избам, умылись, нарядились и вышли на широкую улицу весёлую свадьбу играть. Чего ж откладывать-то, коли столы готовы, жених с невестою вот они: жених — молодец, невеста — красавица. Крепкий Орешек с Малашей матушке покло-нились, а она их благословила.
Удалась свадьба на славу, и особая честь на ней была коту.
Тут бы и сказке конец — да не всё ещё сказано.
Глава восьмая
Отпуск солдата невелик, пришла пора в обратную дорогу соби-раться.
Малаша-милаша и говорит:
— Я с тобой пойду, Крепкий Орешек. В чужих краях, может, и лихо, да только в разлуке жить не хочу, и родителям моим покло-ниться нам нужно.
Крепкий Орешек — лёгкий человек.
— Пошли, — говорит. — Мне ещё три года служить. С милой женой три года за год сойдут.
Попрощались они с матушкой, с соседями, с котом. Кота за его подвиг в деревне все почитают, каждый день ему как масленица.
Долго ли коротко, пришли Крепкий Орешек и Малаша на хуто-рок. Выбежали из дома батюшка с матушкой и ну дочку обнимать, слезами поливать: навсегда прощались, а дочка вернулась, да не од-на, с мужем. Тут братики да сестрички из дому выпорхнули, как ла-сточки. Сколько их, и не сосчитать по пальцам.
Избавителю все рады, повели в дом, за стол посадили, угощали наперебой. Девицы хоровод водить пошли. Да только как покати-лось солнце за леса, так и веселье кончилось.
Тут бы постель стелить, а все стали из дому собираться.
— Что за притча? — спрашивает Крепкий Орешек.
— Такая уж у нас доля, — говорят. — Завелась в избе нечистая сила. Днём спокойно, а ночью и единой минуты не усидишь.
— Всё неймётся ей! — говорит Крепкий Орешек. — Негоже хо-зяевам на ночь глядя из дома бежать, под кустами по-звериному си-деть. В доме лягу.
— Слово зятя — тестю заповедь, — говорит крестьянин. — Только ты, солдат, голову под подушку клади, не ровён час — от-шибут.
Постелила Малаша-милаша Крепкому Орешку на лавке, покло-нилась ему, всё семейство поспешило прочь из избы.
Позевал солдат, позевал да и на боковую.
А в избе покойно, даже мышка под полом не скребёт. В сон по-тянуло. Крепкий Орешек — бывалый человек, пустого геройства не понимал. Сказано — прячь голову. Отчего же не послушать доброго совета?
Лёг Крепкий Орешек на жёсткий кулак, а голову пуховой по-душкой закрыл.
И только глаза ему дрёмой смежило, как застучало, загремело в избе! Ну словно по костякам дурак какой палкой затрещал, как по забору. Где уж тут спать!
Приподнял Крепкий Орешек край подушки — господи помилуй!
Половицы стоймя стоят: вкривь, вкось, а по ним, как смычок по струнам, скалка скачет. В подполье то ли дым клубится, то ли лох-мотья на сквозняке развеваются во все стороны. Завозился Крепкий Орешек, чтобы получше разглядеть, а кто-то невидимый как шварк-нет в него ведёрным чугунком! Над самой подушкой о стену грох-нуло, полилось.
А лавка — ну, будто конь взбесившийся: то на дыбы встанет, то вертится на месте. Вцепился Крепкий Орешек в лавку, а чертопляска пуще. Половицы хороводом пошли, потолок колесом прогнулся. Печь хоть и на месте стоит, но каждый кирпич сам по себе танцует. Не печь, а марево дрожащее.
«Однако довольно, нагляделся, — думает Крепкий Орешек. — Ночью, коль службы нет, солдат спит. Завтра топать да топать». Пристегнул он себя ремнём к лавке, да и заснул.
Утром вскочил было — а ни туда, ни сюда. Вспомнил Крепкий Орешек о ремне, отстегнул себя от лавки. Огляделся.
Половицы на месте. Печка как печка. Под печкой чугунок. А ко-сти, однако, ломит — словно цепями отмолотили.
Задумался Крепкий Орешек.
Тут и вспомнился ему один рассказец унтера, старослужащего Ивана Спиридоныча. Ухватился за этот рассказец Крепкий Орешек, как за ниточку. Ну а если хорошо за ниточку потянуть, то, как бы ни был велик клубок, размотать его — дело времени.
Прибежала Малаша-милаша, увидала, что Крепкий Орешек жив, здоров и весел, дух перевела.
— Чтой-то ты бледна нынче? — спрашивает Крепкий Орешек, а Малаша отвечает:
— Ночь сегодня больно длинная выдалась, сон не шёл.
— А я так славно выспался, — говорит Крепкий Орешек. — Ну, собирайся в путь-дорогу да зови батюшку, словечко ему на проща-нье хочу сказать.
Позвала Малаша-милаша отца.
Говорит солдат:
— Вспомни, батюшка, ладно ли ты с соседями живёшь?
— И ладно, и мирно, — говорит тесть.
Тут Крепкий Орешек пошёл за печку да и выдернул из потайно-го места сучок рогатый.
— Кикимору тебе кто-то в дом поселил.
— А ведь ночевала у нас тут побирушка косматенькая! — вспомнил крестьянин. — В тепло её пустил, на печь.
Вышел Крепкий Орешек из дому, поломал сучок надвое и спра-шивает:
— Далеко ли ты, Пропади Пропадом?
Запищал тут ветер по-комариному:
— Ой, солдат, век бы тебя не видеть!
— Вот и лети себе в Тридесятое царство, чтоб не путался под моими ногами.
— Рад стараться! — пискнул Пропади Пропадом и сгинул, как велено ему было, в Тридесятое неблизкое царство.
А Крепкий Орешек пошёл службу дослуживать. И Малаша-милаша с ним, со своим суженым, с Крепким Орешком Иваном Ни-колаевичем.
КОНЕЦ