Монограмма

   Просыпающийся город оживал под мелодию дождя, не прекращавшегося уже несколько дней, и в раскрытое окно слышны были голоса птиц, и монотонное шлепанье капель по подоконнику. Пространство светлой комнаты отделялось от этого очнувшегося мира тонкой прозрачной занавеской, едва подрагивающей от легкого ветерка.
Уголок белой подушки, расшитой монограммой, неудобно загнулся под ее плечом. Мне хотелось его расправить, но я не решалась дотронуться, протянуть руку, ощущая дистанцию в наших отношениях, установившуюся с самого начала знакомства, давнего, но не постоянного.
Не однажды оно прерывалось, большей частью из за моей незрелости, и безалаберности.
Она никогда не звонила первой, она никогда не звонила мне сама, это была установка, которую я постигала, хоть и не сразу.
Впадая в напряженные периоды взлетов, или падений, я не находила возможным общаться даже с ней.
Впрочем, со временем я подчинилась такту. Её заинтересованность и участие в моей жизни всегда сопровождались не праздными вопросами. И пусть я всегда оказывалась неправа,- это объяснялось исключительно желанием помочь мне стать лучше.
Если же я ограничивалась коротким «все хорошо», она обижалась: «ну, раз ты не хочешь рассказывать...»
Наконец я не могла уже обходиться без ее голоса, хоть на минуточку, но каждый вечер. Она выслушивала, она утешала, она понимала, и была строга, как настоящий друг.
Но однажды, из-за совсем никчемного пустяка, вдруг так рассердилась, и с такой ранее незнакомой мне ненавистью кричала в трубку слова, которые разобрать было невозможно, и, наконец, вовсе оборвала разговор. Металлически холодный тон ее ответов на последующие мои многочисленные попытки дозвониться и поговорить (а мы жили в разных городах, даже в разных странах, так что приезжала я хоть и часто, и была желанным гостем, но это не было основой общения) доказал верность ее же формулировки: «Все, лампа сгорела. Осталось только выдернуть шнур из розетки».
И я болталась еще какое-то время ненужным выдернутым шнуром без ее голоса, без ее сердечности, но вскорости приняла все как есть, подчинившись ее же фразе: «Ну, значит перестань мне звонить, если это я виновата, а не ты. Пожилая дама уже не помнит, и не понимает».
Раньше, в подобных случаях, я всегда просила прощения, лишь бы не расстраивать ее, она же старше. Но в этот раз что-то подвело в моей душе черту, как числитель, и знаменатель. Сверху осталось все, что я бесконечно любила в ней, а внизу совсем ничего, так, недоразумение.
Наши смешливые походы в театр, и наши завтраки у нее на кухне, когда я приезжала рано утром, и она готовила любимые мои блюда, не взирая на самочувствие и усталость, и то, как однажды она пришла с работы, и принесла огромный торт «сливочное полено», чтобы отпраздновать мой приезд, и та интонация, с которой она  сказала: "... ты не представляешь, какое это счастье, просыпаться, и слышать твое дыхание, знать, что ты спишь в соседней комнате", и твердое "все будет хорошо, я в тебя верю" в самые трудные времена, и ее окружение, -  бесконечное множество интересных людей, звонивших ей в самое неподходящее время суток, и всю ее трагическую, и великую судьбу,- все это осталось над, заполняя меня.
И уже несколько раз с момента нашей размолвки я говорила с ней об этом, и она сожалела, и находились оправдания. Тогда я прижималась головой к ее голове: «Ну, что вы! Забудем! Я все понимаю. Я ведь всегда вас любила и люблю!».
Тяжесть отступала, и мы опять были так же близки, и нужны друг другу. Пусть это существовало лишь в моем сознании, все равно я чувствовала, как становилось легче на сердце, каждый раз, когда так вот говорила с ней.
А теперь мы лежали рядом. Она была все такой же, как тогда, когда мы познакомились. Копна каштановых волос зачесана вверх, и схвачена многочисленными шпильками. Кружевной воротничок блузки застегнут высоко, под самое горло. Зеленый массивный агат на простом серебряном кольце, которое она не снимала с безымянного пальца, даже когда готовила или стирала. Она спросила: звоню ли я той, другой? Я сказала, что нет, она не хочет меня знать, вот так взяла и отключила, выдернула, как шнур из розетки, и теперь... А вы общаетесь?- спросила я ее. Нет, она покачала головой. Я тоже больше не поддерживаю отношения с той новой,  другой, ставшей чужой.
Она поднялась с кровати, и подошла к зеркалу, поправила привычным жестом прическу, аккуратно подвела губы блестящей красной помадой.
Я поймала отражение ее прямого взгляда из под гордого разлета тонких бровей.
И вдруг поняла, что ведь это она и есть!
Там, в другой стране, она не может подойти к зеркалу, ей тяжело стоять без палочки, и она, скорее всего, лежит сейчас в кровати, и видит, как загнулся уголок вышитой монограммой подушки под моей кудрявой головой, и как рассыпались совсем рядом с ее лицом мои золотистые волосы, и запахи свежего утра врываются в открытое окно с прерывистым шлепаньем дождевых капель, с голосами просыпающегося города.