Публикация Л.Гиль совместной повести двух авторов, учительницы и ее ученицы: О.Башкировой и Л. Гиль
МОЁ ВОЕННОЕ ДЕТСТВО
(О.Башкирова)
Окна заклеили, все чаще воют сирены тревоги и мы бежим в подвал нашего дома. С верхнего этажа две взрослые дочери ведут в подвал свою в полуобмороке очень полную мать.
Отец торопит нас, чтобы мы были готовы в любую минуту к отъезду в далекую Сибирь. Он отвечает за эвакуацию всего завода и семей его работников. То, что нельзя увезти, будут взрывать.
Я бегу в библиотеку, сдаю книги «Аленький цветочек», «Аладдин и волшебная лампа» и прошу тетю библиотекаря, чтобы она сохранила мою карточку до моего возращения, ведь я снова буду брать книги.
К середине июля сформировали целый эшелон из товарных вагонов, сколотили нары и нас отправили. В вагонах одни старики, женщины и дети. У каждой семьи своя полка. В начале пути нас бомбили, жутко и противно выли сбрасываемые бомбы, Все выскакивали из вагонов и бежали в поле. Хорошо запомнилось, не было ни кустов, ни леса, а только голое поле и жуткий свист падающих бомб. Мы падаем, мама прижимает сестричку, а я закапываю голову в её колени.
Потом поезд вырвался из этого кошмара, и для нас война осталась, как будто, позади, а началась очень долгая дорога с частыми и длительными остановками. Навстречу нам на запад шли другие эшелоны: везли орудия, танки, вагоны с красноармейцами , молодыми и пожилыми. Ехали на войну наши отцы, сыновья, деды.
Это события эвакуации моими глазами. А вот как об этом рассказывала мама моей младшей послевоенной сестре Тане.
Рассказ мамы об эвакуации
Условие было такое: семьи руководства эвакуируются в последнюю очередь, руководство уходит последним. И это правило жестко выполнялось.
Папа дома бывал редко: раз в несколько дней заскочит, отдохнет 2 – 3 часа и снова уедет на завод. Я наблюдала, как уходили на восток эшелоны с оборудованием, семьями рабочих и служащих. Увозили вех работников с семьями. Налеты немцев происходили все чаще и чаще, бомбардировки города становились все сильнее и массированнее. А мы сидим на месте и никуда не едем.
В очередной приход отца я заговорила об эвакуации. Отец ответил – чуть позже. И тогда я устроила скандал. Я кричала: « Учти, если твои дети погибнут здесь под бомбами или пропадут под немцами, это ты будешь убийцей своих детей, а не Гитлер. Он пришел сюда убивать и он это сделал, а ты мог своих детей вывезти и не сделал этого»
После этого отец в скорости отправил семью с одним из эшелонов в Красноярск. Руководство завода, по рассказам отца, уходило с последним паровозом, когда немцы уже входили в город.
Наш эшелон не раз загоняли в тупики, где мы зачастую простаивали сутками. Не помню чем кормила нас наша мама, помню только чайники с кипятком. К началу сентября мы, наконец, прибыли в назначенное место, в город Красноярск. Поселили нас в какой-то длинный барак,
разделенный на маленькие комнатушки. В скорости к нам приехала бабушка Дуня с девятнадцатилетней дочерью Шурой, сестрой нашего папы. Отец нашел возможность съездить
в свой город Людиново, чтобы помочь эвакуировать работников Людиновского локомобильного завода, где когда-то работала вся большая семья Башкировых. Теперь в бараке в комнатке
8 квадратных метров нас стало 5 человек, а в октябре приехал отец.
Меня записали в школу, во 2-ой класс. Уже был сентябрь, лужи были затянуты льдом и он хрустел под ногами. До сих пор вспоминают очень суровую зиму 41-го года, этого и немцы не ожидали. Так как немцы продвигались стремительно, занимая новые города, рвались к Москве, на Кавказ к нефти, на север к Ленинграду, то мы понимали, что скоро должен приехать отец. И он в октябре уже был в Красноярске. С его приездом началось строительство завода и нескольких жилых домов для его работников. В один из них мы переселились весной, а пока жили в бараке, где начали болеть менингитом и воспалением легких маленькие дети. Тогда ведь не было никаких антибиотиков. Заболела и моя сестричка Танечка. И в декабре она умерла в больнице на руках у нашей мамы. Никто из детей до пяти лет не пережил зимы 41-42 г.
Кладбище было на другом берегу замерзшего Енисея, там же и расположен сам город. Хоронили ее пять - шесть человек. Мы перетаскивали гробик через замерзшие торосы, везли на саночках на городское кладбище. В 43-м году я и мама последний раз посетили ее могилку перед своим отъездом из Сибири. Помню, была у нас с собой почему-то только одна луковица. И мы с мамой съели ее за помин души Танечки. Луковица была удивительно сладкой, и я долго искала такую же, но больше никогда мне такая не попадалась.
Весной 42-го года возле нашего, только что заселенного, дома был выделен большой земельный участок. Его разделили на части по количеству квартир и обнесли забором. Летом мы сажали картошку, капусту, горох, репу.
Мы, дети, ходили в школу вдоль железнодорожного пути, по которому «бегал» состав из 4-5 вагонов, перевозивший рабочих. Многие эвакуированные прибывали без теплой одежды, Как-то раз идя в школу, я увидела недалеко от рельсов замерзшую женщину, она лежала мертвая в легком пальто.
Эвакуированные заводы возводились быстро, строительство было грандиозным. Все было предназначено, как тогда говорили, для фронта, для победы.
Мама работала на скорой помощи, работа у нее была очень сложной , требующей железных нервов и большой выдержки. Было много вызовов, ведь люди очень часто получали похоронки, бывало в одну и ту же семью они приходили несколько раз, погибали и мужья, и сыновья. А какое сердце выдержит такое?
Горе не обошло и нашу семью. Ушел на фронт брат отца, дядя Миша. Другой его брат, дядя Ваня, остался в тылу врага. В Брянских лесах он организовал партизанский отряд и стал его командиром. Судьба его ужасна. В 43-м году он тяжело заболел, без медицинской помощи он обойтись не мог. И партизаны помогли ему изменить внешность, к тому же он , в отличие от довоенного времени , носил бороду. В таком виде он отправился в оккупированный Брянск в поисках врача. Но там его узнали и выдали гестапо. Расправились с ним со звериной жестокостью. Его разорвали, привязав веревкой к седлу лошади, пустив её вскачь.
У отца была «бронь», но как только он приехал к нам, стал добиваться, чтоб его взяли на фронт. И это ему удалось весной 42 года, когда была сформирована Красноярская Сибирская добровольная дивизия. Я очень хорошо помню, как мы его провожали. Проводы были торжественные, все были настроены единым патриотическим порывом, как будто отправлялись на важный праздник, а не на войну. Конечно же, мое детское восприятие отличается от того, как я сейчас всё это понимаю.
Мы остались вчетвером: мама, бабушка, Шура и я. Вскоре призвали двадцатилетнюю Шуру. Был организован женский отряд, девушек скоропалительно обучили и в качестве медицинских сестер отравили на фронт. И потекла наша жизнь в тревоге и ожидании. Основным нашим продуктом был хлеб, который мы получали по карточкам. Сажали картошку, капусту, ездили в Красноярск и Минусинск обменять какие-то вещи на продукты. Хорошо запомнилась встреча Нового года. Коллектив скорой помощи выделил несколько человек на поездку в села за продуктами. Что они привезли, я не знаю, но хорошо помню, что Новый год встречали всем коллективом, было очень весело, и была самодельная брага, очень вкусная и пьяная.
В Сибири я училась во 2-ом, 3-м и 4-м классах. 4-й класс не полностью. Учительницу звали Бэла Абрамовна. У нее было двое маленьких детей и муж на фронте. От него она с самого начала войны не получала писем. Глаза у нее всегда были очень печальные, уставшие, обведенные темными кругами. Мы очень жалели её и боялись задавать лишние вопросы о её муже.
Я училась хорошо, поэтому не могу вспомнить особенностей в моём обучении. И только запечатлелся урок пения. Наша учительница заявила:
- Петь будем индивидуально. Каждый из вас вспомните по одному куплету, и по списку в журнале я буду вызывать каждого -
Т.к. я была в списке первая, то начали с меня. У нас в доме осталась тетрадка Шуры, где она записывала любимые песни. Одну из них я выучила. Первый куплет был такой:
« Семнадцать было, еще мальчишкой
Пилотом в армию пошел
В машине быстрой, с звездой на крыльях
Себе утеху он нашел»
Дальнейшее содержание песни такое: мальчишка ждал письма от любимой девушки, а друзья ему написали, что незачем ему ждать, она позабыла его. И он решает в очередном бою протаранить вражеский самолет. И вот куплет, который я и пропела:
«Так значит амба, так значит крышка,
Любви моей последний час
Любил её я ещё мальчишкой
Ещё сильнее люблю сейчас»
После моего пения учительница сказала:
-Дальше мы не будем петь каждый отдельно, а споем нашу песню -
Но поставила мне оценку «хорошо».
Какие могут быть комментарии? Хорошо, что я не спела другую песню, песню о капитане из рубки и о помятой серой юбке. Сейчас это звучит смешно, а то время учительница посчитала такую песню фривольной. В школе наказывали за всякие непристойные выражения. Сейчас в XXI веке
это звучит наивно и смешно, но не для меня. У меня это осталось глубоко в сознании. И сейчас не воспринимаются мной всякие неприличные, фривольные выражения. Так меня воспитала советская школа, и так было в моей семье. Я спокойно воспринимаю всё современное, я не ханжа, но себе я многого не позволяю, это и блатные песни, и пошленькие анекдоты, это уже в крови.
Читать дальше здесь:
http://www.proza.ru/2016/06/30/650