в тот же день
Тау Бесогон
Под утро мне грезилось нечто несусветное. Огромная масса зеленоватой воды, в которой я парил совершенно свободно. Я люблю понырять за мидиями, но это – пока дыхалки хватит. Во сне я за воздухом не всплывал. Наверное, я был рыбой. На глубине вода стала словно бы гуще, лиловее, и в ней в изобилии плавали неведомые твари с целыми пучками глаз, щупалец, усиков. Какие-то клоунские рыбы, моллюски. Все, что водится в нашем Круглом море, можно увидеть на прилавке Рыбного рынка, но такого там точно не бывало.
А на дне стояли города. Домами там служили нагромождения кораллов, испещренные множеством норок. Еще меня поразили башни: закрученные винтом наподобие ракушки, с рядами арок – такая ажурная филигрань только под водой и устоит. По городу расхаживали, то есть расплавывали чуды-юды, похожие на огромных кальмаров. Зависали парочками и группками, словно дружески болтая, что-то таскали в свои башни-ракушки. Те, что покрупнее, чинно пошевеливали щупальцами и явно порицали наглую молодь, передвигавшуюся резкими толчками. Чуды почтительно приветствовали меня, и я тоже помахивал в ответ какими-то отростками… Потом меня вдруг пронзило жгучей, смертной тоской и буквально вытолкнуло из сна.
Я ошалело уставился на свои руки. Все как надо: раз, два – руки. Раз, два – ноги. На всякий случай пересчитал пальцы: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Все, как у людей. Позже я понял, откуда росли щупальца: перечитался вчера проклятых «Рыб и гадов».
Я потянулся, выглянул в окно. Под окном стоял Учитель и смотрел на меня в упор. Наэ! Проспал! И – попал. Я кинулся вниз.
Мы шли по аллее в суровом молчании. Чирикали птички, благоухали цветы. Мелькнул за кустами алый подол – батина наложница-рийка. Веруанца она боится, как огня. Меня, впрочем, тоже: батя как-то в шутку посулил, что если спознается со мной, он ее прирежет. А та и поверила: в Рие-то рабыню убить – плевое дело.
Небольшая разминочка, растяжки-попрыгушки. Наконец, Учитель подвел меня к большому старому сукодреву.
- Бей.
- Э-э?
- Прямой кулаком. В ствол.
Я хэкнул и врубил по стволу. Проглотил вопль.
- Еще.
И еще, и еще. Когда с костяшек уже стала слезать кожа, и без вскриков уже не получалось, я не выдержал:
- Учитель, вы хотите, чтобы я набил боевые мозоли?
- Я хочу, чтобы ты разозлился. Так надо. Бей.
И я лупил до остервенения, до слез.
- Нет, – изувер сокрушенно вздохнул. – Внутри тебя нет гнева, вот в чем беда. Когда будешь достаточно расстроен и зол – повтори это упражнение.
Свой завтрак я вкушал обеими руками, зажав ими пирог, как культями. Гнева, вишь, мало! Твою ж веруанскую мать…
Потом пошел в библиотеку, полистал давешнюю книжку. Ничего похожего на моих кошмариков. Листок с незаконченным переводом давил на совесть. Ладно, доделаю главу и хватит.
«..Среди прочих прожорливые самые имеют быть нкоатуцури (в переводе: «кусачки», «зубастки»). Длиною оные гадины есть локтя половину...»
Помимо «культяпок» болели подколенные жилки и пах. Учитель упорно настаивал, что надо уметь драться ногами. А еще – молниеносно отскакивать в любом направлении. Я полагал, что нужен просто бердыш с рукояткой подлиннее.
Так. «Изрядно... нет, в изрядном множестве обитают у истоков Чироти, и всякое животное, попав в... тр-р-р (незнакомое слово) поток, будет скоро поето... обглодано до костей... (бр-р!) весьма скоро. Однако если отвлечь тр-р-р нкоатуцури биением веток по воде, переправа возможна осуществима будет».
Как на грех сразу представилось: отряд подъезжает к реке, несколько всадников уже начинают переправляться, как вдруг вода кругом вскипает, окрашивается кровью… ужас, крик, паника... Ветками им пошлепать, как же… И создал же Бог такую дрянь!..
В дверь однократно властно стукнули. Не дожидаясь разрешения, вошел батя. Навис надо мною, уперев широкие ладони в столешницу. У! Важное дело!
- Постигаешь, значица, науку-то?
- Постигаю.
Увидев мои кое-как замотанные ладони, он недовольно рыкнул. Обозрел рисунок кормящихся нкоатуцури, буркнул: «Тьфу, прости Господи!» и захлопнул книгу.
- Гм, – сказал батя. – Забыл упредить: Вааруны пригласили нас нынче отобедать. Гляди! Чтоб вел себя как следовает.
Под повязками у меня гадостно заныло.
- Колодой-то не сиди, как тот раз, что они у нас гостили. Покажи, что мы тож люди ученые, не мужичье какое, – наставлял батя, подтверждая мои худшие подозрения. – Да приведи себя в божий вид, приоденься побогаче.
- А мне обязательно идти? – спросил я с деланной ленцой, бешено соображая, как бы отвертеться. – Почему не Эру с Наато? Они же дружат с Вааруновой дочкой.
Родитель насупился.
- Сталбыть так. Господин Ваарун желал видеть ¬тебя. Пойдешь, и баста.
- О! И юная госпожа Ону Ваарун тоже изъявила желание? Раз так, буду ждать встречи с нетерпением.
- Во-во. Вот как раз без этого попрошу, – батя забарабанил когтями. – Ты пойми, девка – то, что нам надо. Вааруны, положим, небогаты, и землишки у них аховые. Зато при связях и с князем в родстве.
Я завел очи к потолку. Потолок был безупречен – только весной красили.
- Ну! Выгодная партия!
- Да, выгодная! Кх-м… – он все же попытался смягчиться: – Ну, поглядишь-покажешься, не убудет с тебя. Там видно будет. Но чтоб был при параде, понял?
- Ыгы...
Это был уже перебор, и батя топнул сапожищем и заорал так, что на столе все запрыгало.
- Тауо-Рийя! Отвечай путем! Шо ты гымкаешь, как свинья?! Все понял, я спрашиваю?
Я внутренне поморщился.
- Да, отец.
- Чего ты должен делать?
- Быть в лучшем виде и очаровать Ваарунов наповал.
- Во! Молоц-ца.
Громыхнула дверь, дом задрожал от тяжких хозяйских шагов. Я раздраженно смахнул книжки и вцепился в собственную шевелюру.
Стратег! Ну, всё уже решил, не спросясь! И жену подобрал, как надо: и при связях, и из благородных, и без единого ри за душой, чтоб за простолюдина пойти. Всем невеста хороша, с какого боку ни глянь. Вот только страшна как смертный грех. Эру нашей закадычная подружка, такая же чувырла спесивая. Только еще и плоска как доска, да на язык позлее. Надо будет Дылде рассказать, чтоб поржал, потому как Юну Торрилун его по сравнению с моей – просто ягодка… Ох, батя, удружил! Ну, ничего, дождешься! Дулю тебе без масла! Женюсь я, как же! Тридюжь раз женюсь и переженюсь!
Я и до того был на взводе, а теперь и вовсе озверел. Стукнул по столу раз, другой. В локоть стрельнуло болью, но это лишь пуще меня разозлило, и я бил, и бил, и бил.
Упражняйся, твою мать, занимайся, твою мать, учись, женись, трудись, не вякай!..
В дверь сунулась тетка Анно с ворохом какого-то шмотья.
- Тауле, чего шумишь-то?
- Уйди, старуха!
- Э-э! Ах ты, паршивец! Ты стол-то не ломай, не ломай, охолонь. Глянь, я вот тебе обновки мерить принесла. Сам велел…
- Изыди, черт собачий!
Я стоял, набычившись, и усиленно дышал. Умей я изрыгать пламя, спалил бы к Наэ весь мир. Кухарка укоризненно цыкнула, бросила свою ношу на сундук и удалилась. Я тут же скомкал тряпки и швырнул в окно. Я потряс головой, потопал ногами, постучал кулаком о кулак и плюнул в направлении двери. Одернул рубаху, пригладил волоса, наклеил на морду улыбку и бодро двинулся вперед. Нет, нет и нет. Никто, ничто, никакая сволочь не выведет Ирууна из себя. Никакая долбанная тварь, черти б ее драли, паскуду, вражье семя!
***
Меня бесцельно мотало по городу. Обида развеялась, но саднила внутри тревога. Тянула, звала. Словно срочно нужно куда-то бежать, искать… Не знаю, что. От такого хорошо помогает выпивка, но сейчас и того нельзя. Я с тоской воззрился на три бочонка на цепи – вывеску нашего с ребятами любимого кабачка. Увы, увы. Иначе мне точно головы не сносить…
Пекло стояло страшное, но на улицах было довольно людно, торжища продолжались, хотя и не так бойко, как в первые дни. Меня вывело к помосту, что сколачивали на площади, и здесь ненадолго остановило. Очередная банда бродячих актеров, с Бережковской ярмарки, не иначе. Там побогаче, народу побольше, так что вся шушера (кстати, вместе с ворами-гастролерами) сперва туда, а после уж к нам. Потом меня повлекло дальше. Подумалось: нет, если и здесь, то не сейчас…
«Однако грабанули-то меня не пришлые, – размышлял я. – Ведь одет я тогда был нарочно бедно, неприметно. Те гаврики знали, что я буду при деньгах. Кто-то их навел, точно…»
Следующая мысль была проще: домой. Бегом. Иначе мне каюк.
***
Старшие сидели в зале, за столом (все, кроме Эру – та опять потащилась каких-нибудь убогих обихаживать). Решили заморить червячка, чтобы в гостях уже кушать чинно, только из вежливости. Дядя Киту с двумя старшими кузинами больше были заняты игрой в кости, зато батя старательно кромсал что-то на тарелке ножом и вилкой.
- Гм, – отметил он мой приход.
- Ф-фу, ¬– сказала мачеха.
А тетка Анно уцепила меня за рукав и повлекла на кухню, где уже ждали ведерный кувшин кипятка, бадейка с холодной водой, таз и прочее. Загремела гневно.
- А в баню не проще? – поинтересовался я, нехотя стягивая рубаху.
- Ишь, какой, баню ему! Топи ему кажный день! – она грубовато пригнула мою голову над тазом и принялась поливать и мылить, приговаривая: – Вот хозяюшка-покойница не дожила, не видала позорища! Он, ишь, кобениться будет, швыряться, хамить…
- Ой, ну ладно, извини, – отплевывался я. – Слушай, может, я как-нибудь сам?
- Совести у тебя нет, у паразита, – кухарка внесла и бросила на лавку одежки: – На вот, сам велел новое все надеть. Еще сказал, чтоб дешевки на тебе никакой не было, только золото. Гривны эти сыми.
- Ага, разбежался.
Ну, дешевка, бронза. Подарок это от друзей.
- Тьфу, стервец упертый, – она хлопнула дверью.
Я домылся в одиночестве, вытерся, смотал с рук повязки – запеклось уж, и так сойдет. Оглядел обновы. Рубаха шикарная: темно-серая косоворотка с золотым шитьем. Сапоги мягкой кожи с каблучкам наборными, пахнут прям вкусно. Штаны добротные: суконные, толстые. Зажарюсь. Ну, да и копье с ними. То есть – в них. Ха-ха. Не смешно.
Поднялся к себе. Помедлил, снял «дешевки», надел что велено, заплел мокрые еще волосы в одну косу, прихватил золотой накладкой. Спустился в залу. Дядя Киту присвистнул и запустил в меня игральной костью.
- Вот что я тебе скажу, Таушка: симпотный ты парень! Кр-расота! Какой вымахал! Плечищи-то, а?
Дядя всегда умеет сделать акцент на хорошем. Но кузина Метиу тут же съязвила:
- Расти дальше, Большой Лягух. Будешь толстый, как дядя Ний.
- Цыть! – одернул дядя. – Парень сегодня должен держаться, как король. Неча его с настроения сбивать.
О да, уж настроение у меня… Я подобрал кость. Выпал «рассвет» или единичка. Подбросил, поймал. Загадал: снова «рассвет». Глянул: точно. Теперь «полдень». Да? Ну, а как же. Только толку-то мне с такой вот везучести?..
Едой я давился сугубо молча. К слову, ножом и вилкой я пользоваться умею, учен и этому. Только вот не с такими отбитыми пальцами.
Батя сидел весь красный (слишком красный, это уже нездорово), любовался кузинами-невестами, слушал дядины шуточки и ухмылялся в усы. Он тоже припарадился: рубаха сам-дорогущего жатого шелка, парчовая безрукавка, широкие золотые наручи-браслеты, золотая же, «парадная» блямба-медальон в виде плоского бублика с уммовым пламенем по кругу. (Тоже подарок – от рийского партнера, мастера Съерхата. Ну, какие друзья, такие и подарки.) Борода подвита и даже надушена. В последнее время батя не душился, потворствуя мачехину капризу, а раньше любил. Памятный с детства запах рийского благовония – резковатый, дубленый, очень мужской…
Отец крутил на пальцах массивные, вросшие, тоже такие привычные перстни. Я знал: в прежние годы, когда он еще ездил попросту, без охраны, ему случалось бивать этими перстнями, как кастетом, всяких охочих до купеческого кошеля. Да и без доброго ножа никогда не ходил… Он был еще мощь-мужик, в полной силе. Его победный финальный рык было слышно через любые стены, и слышно частенько... Борода седая и грива с проседью, как пламя пеплом подернутое. Широченные покатые плечищи, челюсть квадратная, фамильная. Глаза серые, умные. На мои не похожи…
Мачеха сидела ужасно важная, вся такая утомленная, будто большое дело делает... Вдруг вспомнилось, какая она была на свадьбе: блеклая девчонка, ни кожи ни рожи. Как косилась с ужасом на дородного супруга, чуть не втрое ее старше, и на нашу понаехавшую со всего княжества шумную родню. И как троюродные дядья переговаривались спьяну: «Чегой-то Ний такую невдалую взял? Не мог поглаже найти?» – «Поглаже больно горозды хвостом вертеть, а он, знаешь, с того разу на этом деле повернутый». – «Ну! Так и брал бы уж какую кривулю горбатую, чтобы точно никто не обзарился». – «Во-во…» Мне от тех разговоров было противно, а мачехе – и подавно. Она украдкой утирала глазки и гадливо сторонилась батиной лапищи, норовившей ее приобнять… Мачеха поревела дня два, а потом они быстро столковались, и жили душа в душу. Женщины быстро привыкают к побрякушкам, к дорогим нарядам…
А я не женщина, я тот самый «раз», на котором батя «повернулся».
***
Дом Ваарунов – небольшое строение с увитым виноградом фасадом и каменным ограждением вокруг симпатичного садика. Стоит третьим по улице Дюжь-пяти Апостолов. Из окна кабинета господина Вааруна хорошо просматриваются стена и башни Чашинского замка. Убранство внутри скромно-изысканно, но мрачновато: все в каких-то серо-голубых тонах. Хозяйства никакого не держат, живут одним жалованием господина помощника главного стряпчего, чем и гордятся. Очевидно по уши в долгах, иначе не прельстились бы возможностью породниться с зажиточными выскочками.
Ону Ваарун – позднее, единственное и обожаемое дитя. В ее образование и наряды родители, судя по всему, вбухали последние деньги, но привлекательнее она от этого не стала. Ону дружится с моей сестрицей и кузинами, и прежде бывала у нас, но раньше я к ней не приглядывался. Теперь рассмотрел вполне.
Жуть. Рыбина сушеная. Костлявая, угловатая, как не подойдешь, везде локти торчат. Черты мелкие, и зубки под стать: меленькие-остренькие. Нкоатуцури ты моя… Даже и не пытается быть милой. Говорит – как по кусочку от тебя откусывает. Ты ей: «Славная нынче погодка», а она в ответ: «Это, знаете ли относительно. Растения, например, в жару изнывают без воды». И ждет, как отреагируешь, глазками сверлит. Не иначе, Знахарь по Пути – этим вечно всех надо распотрошить, изучить, в невежестве уличить…
Итак, мы обедали.
Стол был длиннющий, с явным переизбытком посуды, но в смысле угощения скудный: супчик жидковат, пироги тощи. На одном конце поместились старшие: пожилая чета Ваарунов, парочка каких-то их родственниц (не то бабушки, не то тетушки) и батя с дядей Киту. Наши травили байки, что поприличнее, Вааруны вежливо смеялись. На другом конце пикировались мы с Ону. Она постреливала своими умностями, я что-то мекал невпопад. Шаркали туда-сюда двое дряхлых слуг (по ходу, весь их штат). В саду на дереве скучала наша Кошка, взятая больше для форсу, чем для охраны.
Тянулось все это кошмарно долго. Наскучив, я, кажется, даже задремал. Уронил голову на руку и тут же прям провалился.
И привиделось мне следующее.
Как будто я в большущем зале, таком огромном, что стен не видать. В воздухе вокруг плавают волшебные светящиеся шары, а внутри них – трепещет, сияет, мигает. (Светлянки что ли? Но светлянки не летают...) Я, который во сне, (колдун? ученый-алхимик?) тоже сидит за столом, но каким-то чудным, из тонюсенькой полоски неведомого металла, и ножек внизу, кажется, вообще нет. И на столе том не реторты-колбы-склянки, не лапки жесткокрылов и не амулеты. На нем – рисунки. Люди. Всякие. Мужчины и женщины, все голые и все какие-то неправильные: чересчур широкие или тощие, мелкие, горбатые, долговязые, зверообразные. Особенно гадки низколобые плюгавые карлики с хвостом и чешуей на спине. И я, который во сне, словно никак не может выбрать, решиться. Я прямо чувствую его мучительные сомнения... Тут он делает жест, и уродцы вдруг начинают оживать, поднимаются с листов, наливаясь плотью. Очертанья их тел меняются, колеблются подобно пламени...
Я очнулся, встряхнулся. Никто не заметил моего забытья. Значит, оно длилось лишь пару мгновений... Экая ерунда! Покойница тетушка всегда говаривала: которые дети много выдумывают, тем потом кошмары снятся.
Но вернемся к нашей проблеме. Проблема ковырялась крошечной вилочкой в пирожном и смотрела в окно на Кошку. Вопрос: как же быть? И тут на меня снизошло озарение. Лучший и первейший мой союзник против неминучей нашей свадьбы – сама Ону. Следует лишь слеганца подготовить почву…
Обед кончился, старшие остались в столовой, а нас выперли в сад. Я взял деву под ручку (в ребра тотчас уперся острый локоток). Вблизи Ону уже не казалась такой грозной, хоть и сыпала изощренными колкостями. Струхнула. Еще бы! Умница-девица, из приличной семьи... А тут – такое мурло, все расфуфыренное, но с разбитой рожей и с разодранными кулаками. А жить с таким – как? А в постели? Давай, детка, включи воображение. Уверен, Эру тебе больше рассказывала про мои пьяные дебоши и похабства, чем про мои познания.
Что ж, тем лучше...
- Мастер Ируун, вы в своем уме?! – шипела Ону, вырываясь. – Вы что себе возомнили?
Я же, совершенно вжившись в роль, гурковал:
- Ну, душечка… Ну, моя цыпочка! Мы ведь почти что муж и жена... Ну, в залог нашего будущего счастья...
- Отпустите меня немедленно!!!
- Ну, один поцелуйчик!
- Уберите руки! Ваша дикарка смотрит прямо на нас! Она… Она все расскажет вашему батюшке!
- Да она глухонемая.
К горлу подкатывал удушающий хохот, но я терпел.
Прощаясь у дверей, супруги Вааруны смотрели на меня весьма тепло. Я кланялся и был сама учтивость. Батя тоже воодушевился, явно не предполагая, какую смачную истерику закатит Ону позже своим родителям.
Кошка, почесывая когтями под челюстью, напоследок тоже решила высказаться:
- Зачем такая женщина-женщина? Тощая, пугливая, ф-фа!
Я усмехнулся. Думаю, Ону слышала.
На обратной дороге я был милостиво отпущен к морю. Кошка пошла тоже, дабы посторожить вещи. Тут уж истерика началась у меня. Я катался, молотил кулаками по воде и заходился ржачем, изнемогая. Кошка скептически ухмылялась: она давно привыкла к моим взрывам эмоций.
Меня распирало. Вдруг жутко, нестерпимо захотелось подраться.
- Кошка, давай бороться?
- Ф-фа!
Она вскинула руку с длиннющими, остро отточенными когтями, разумея: «Смеешься? Я ж тебя попорю!»
- Да не, ну, поваляем друг-друга просто, – и я любовно взял ее на удушающий захват.
- А-а, можно, – согласилась Кошка и тут же вдарила мне затылком в переносье.
Подсела, прихватила за локоть и как нечего делать швырнула броском через спину (а я парень-то не худой).
- Ахха. Так?
- О да! – взревел я, вскакивая, весь в налипшей ракушечной трухе, аки ящер.
Когда мы вдоволь наигрались, на пирсе неподалеку уже собралось с полдюжины зевак. Среди них и мой дружок Дылда.
- Женись на ней, Бесогон! – крикнул он. – Это ж мечта, а не баба!
- Только если ты женишься на моей сестре! – хохотал я, запоздало одеваясь.
Ему ж не объяснишь, что такие, как Кошка, женами не бывают. Только Рукой. Правой рукой настоящего дикарского вождя. А где ж его тут такого взять?
***
Домой возвращались уже в сумерках. Кошка сокрылась на дереве, а меня тут же атаковала тетка Анно:
- Тауле! Где тя носит? Сам велел к нему в кабанет, и чтоб живо! Ох-х, опять какой-то весь… Горе мое!
- Что-нибудь новенькое?
Мне было все одно, пусть хоть мор, хоть наводнение.
- Ну… – кухарка поморщилась. – Он уж сам обскажет. Ну, живей, живей.
Я всучил ей сапоги и рубаху с завернутыми в нее цацками, облился из дождевой бочки, да так и пошел – мокрый, заплетаясь утруженными ногами. Тело приятно поламывало. Еще бы вылезти из проклятых суконных штанов, от которых все прело и чесалось, хоть я и закатал их выше колен.
Из окна женского флигеля доносилось хихиканье и нелицеприятные замечания в мой адрес. О! У нашего девчатника нынче посиделки с подружками. Сквозь шушуканье прорезался зычный возглас сестрицы:
- Ну, вы видели? Господи, бедная Ону! Не представляю, как она сумеет…
Дальше я не слышал, но догадаться несложно. Черт, и почему Эру так уверена, что она может послать отца куда подальше, а я нет?..
Батя, посмеиваясь, взирал с галерейки.
- Тебе впору в цирке представлять. Ты где валялся?
- Тренировался.
- Ну-ну.
Мы вновь вступили в кабинет. Батя умостился в кресле, сцепил на пузе толстые пальцы, унизанные шишками перстней.
- Сядь.
Я бухнулся напротив, упер локти в стол и водрузил на них отяжелевшую голову. Смертельно хотелось снять уже штаны и завалиться спать.
- Как тебе вааруново хозяйство?
- Прекрасно, – я вяло шевельнул плечами. – Неброско, но оформлено со вкусом.
- Ага... Гм. А девка как?
- Ужас.
- Да, неказиста малёк... Но и ты тоже – не прынц. Тоже ей не глянулся, кстати.
Ты даже не представляешь, насколько…
- А я и не навязываюсь, – сказал я.
- Так. Значица, не хотишь?
Батя посопел, побарабанил когтями и вдруг оживился:
- Слушь, ведь я уж все продумал. О тебе же, олухе, забочусь! Гляди, как складно: окрутим вас, а там как раз пора у них наступит, заправишь ее и поедешь себе. И все довольны. Год, а то и два, три. Смекаешь? – он подался корпусом вперед. – И никаких тебе беременных истерик, нытья, нервей – это все без тебя тут. А воротишься, она уж дитем будет занята, не до тебя станет. А?
Я с силой потер лицо.
- Батя… ну, воротит меня с нее.
Он со взрыком бухнулся обратно.
- Ты совсем дурачочек, как я погляжу. Говорят же тебе: в поре она будет. Тут любая сладкой станет. Э! Мал ты еще, – он самодовольно огладил бороду. – Кабы хоть раз течную бабу имел, понял бы.
Я помалкивал. Зачем отцу знать, что я почти год как помогаю денежкой одной даме с Веселой. Положим, я почти уверен, что ребенок этот не мой (уж ясно, не один я над ней тогда потрудился). Так просто, жалко…
И не надо мне про прерванный акт и прочую хрень. Я вас умоляю! Если вы, читатель, не троеземец, вам не понять. Что-то там мудрить, кончать на сторону в Течку просто нереально. Потому что бошку сносит напрочь, ты – зверь, безумец. Думаете, зря в такую пору отцы дочерей взрослых на три замка запирают? Не только для того, чтоб не сбегли, а чтоб греха не вышло. И у нас в доме все двери в женской половине на запоре, а батя оставляет у себя только ключи от дверей жены и наложниц. Так-то.
Узнай отец, что я где-то (невесть где) сеял, яйца бы оторвал. Так что я скромненько потупился и выждал, пока он сменит тему.
- Вот сыграем свадьбу и поплывешь ты, мил друг, под высоким парусом, – заверил батя. – Мир поглядишь. Айсару-Империю. Говорят, у ихнего короля дворец белого камня, весь блыщет, аж ослепнуть можно. А высотой – как три наших Чашинских замка.
- У императора, – пробормотал я.
- Чего?
- Там император, а не король, это совсем не… А, неважно…
- Во! И людей тама ученых полно. Не зазря, чай, учился-то? – батя весело подмигнул. – А как обернешься, снаряжу вас на западную сторону. В Соттриадан. В Рий. Ох, там богато! Дома сплошь каменные и набережные все в камне, да еще статУи такие… ну, здоровенные. А храмины! Хоть и грех, а любопытно глянуть, каков там идол-то ихний, Умм Воитель. Фигура тож такая, с дом величиной, вся оружьем увешанная…
- В Ри-ий... – протянул я.
Вольный ветер, зыбь морская, чужие края… Нет, все отлично – кроме довеска в виде ведьмы-жены. Кроме роли мальчика-на-побегушках. Кроме…
- Ну! Чем погано? – батя ухмылялся, как сытый кот. – А я уж тут за снохой-то пригляжу, как надыть, – хохотнул. – Во. Пойдете, значица, на «Морянке», «Русалка» течь дала, подчинют пока. Груз для почина средний возьмете. Маленько красненького горского четырехдюжь-летней выдержки, зеленого еще. А главное – инара-ньяо. На него у имперцев спрос – дай боже, уж я выяснял...
Инара-ньяо переводится как «девичья погибель». Занятное винцо, свежего человека пьянит очень быстро и очень приятно, вызывая такое блаженство, что начисто парализует волю. А секрет – в хохотун-траве, на коей то вино настаивают. Ни вкуса, ни запаха не меняет, подвоха не почуешь. Делают его только у нас, в местечке Лоато, где та трава и произрастает. Полагаю, имперцы используют инара-ньяо для ненасильственного получения ценных сведений.
- …изюму, чеканки медной, – перечислял батя. – Перламутера можно, рыбки всякой. В ихнем-то Паленом море ни черта ж не водится, мертвое оно. Во. В Адране по пути еще ковров возьмете, шерсти, сукна. В Оттору можно военнопленных прикупить по дешевке… Хотя в Айсару их, вроде, не пускают?
- Формально там нет рабства, – согласился я.
Батя вовсю предвкушал. Он явно уверовал, что раз я одолел грамоту, то и в бюрократии имперской разберусь. Туда ведь просто так и не сунешься, сперва придется сто бумаг оформить, да на лапу дать – причем знать, кому и сколько… Но рийцы-то вон наловчились. Мимо нас торговый путь идет, другие на нашем же товаре наживаются, а мы только клювом щелкаем. А ведь тоже в Торговом Союзе состоим, не дикари какие….
Рассказывая, батя успел плеснуть мне винца, подсунуть какую-то снедь. Я мимодумно хлебал, жевал, кивал. А он был сама благость. Нечастая роскошь – такая вот прям беседа, прям задушевно, без единого рявка…
Вещал увлеченно:
- А в Рие первым делом съездите в Иттайкхе. Эт’ навроде вторая столица, торговая. Тама и главный рабий рынок ихний. Ох, там выбор! Всех сортов, какие только бывают! Я такую видал даже: в татуировке по всему телу, кабыть змея, – батя сверкал очами, все более оживляясь. – Ну и цены, понятно… смотря по товару. Если питомниковые, то о-го-го. Но товар отменный: сам-молоденькие, смазливые, непорченые, но при том особой выучки… Да можно и попроще, риечки-то и дешевле, и вполне себе. Лучше совсем девчушек брать, вот чтоб только-только в цвет вошла, – смаковал он. – И тут главное – не пугать, не кидаться нахрапом, сперва приручить надыть. Хорошо приручишь – сапоги будет лизать...
Ну, насчет сапог не знаю, но наложницы у него всегда шелковые ходили. Не зря у бати над супружеским ложем четыре плетки висит – изукрашенных, вроде как для декору, но кто его знает…
А «коллекция» раньше изрядная была, да. И пополнялась регулярно. Как надоест, батя их перепродавал или дарил. Но после женитьбы почти всех сбагрил – мачеха настояла. Маме-то, говорят, плевать было, а эта скандалить начала. Она и сейчас бесится: двух-то оставил, да еще служанок дерет невзначай, ясно дело… Из «старой гвардии» осталась только тетка Анно – эта так приросла, что и не обойтись без нее.
- А жена что? – рассуждал меж тем батя. – С ней тоже можно договориться. Ты ей тут тоже больно нужен! Девка башковитая, будет хозяйство вести. А ты: приехал, пожил месячишко-другой, обрюхатил ее, и гуляй себе дальше, деньгу заколачивай. Чем не жизнь?
Жизнь. Отличная жизнь. Сам-то ты не больно обторопился, а меня, вон, выпихиваешь...
- Меня, кстати, так дед твой и женил, – вторил моим мыслям батя. – Тоже, помнится, никак уломать не мог. Потом поехал на торги, купил трех малышек, одна другой глаже. Выстроил их, значица, голых, рядком передо мной и говорит: женисся – все твои. Ну, и долю, мол, твою сразу отделю. Я и не утерпел. Мать твоя, покойница, только фыркнула на то: меня тебе мало, что ли? Да уж она меня со всеми потрохами изучила. Так-то, во грехе, давно уж жили, а свадьбу играть не спешили, ни она, ни я…
«Во грехе»… Кухарка рассказывала о маме иначе: смиренная, набожная до исступления. Может, потому и Эру – такая… Мама молилась о сыне. А я родился и убил ее. Не сразу, но… маму я совсем не помню. Знаю, что болела и что с головой у нее было плохо. Совсем. Но это тоже не-обсуждаемая тема…
- Во, – бубнил бятя. – А потом мы с тятей таким же манером уговаривали Киту. Да только его этим делом не проймешь, ему на юбки чхать. Так иногда разговеется для здоровья… А свободу свою он мне проспорил. Сговорились мы: коли я его перепью, сразу же свататься поедет, коль он меня – отцеплюсь и про то боле ни слова. А бражку у твоего деда ядреную варили. Ой, ядреную! Башка потом двое дён гудела. А всеж-таки моя взяла. Киту с третьего бочонка отвалился, а я на карачках из погребка выполз и говорю бате: готово, мол, ты свидетель. Да так в ноги ему и повалился. Во как! – батя довольно крякнул и заключил как-то не вполне логично: – А ты, сталбыть, нашей-то дури не повторяй, не упрямься. А вольное твое житье никуда от тебя не уйдет.
- Подумать надо, – буркнул я.
- Ладныть, – батя осклабился подозрительно сладко. – Ты эт’ обмозгуй покуда, а я, по старому семейному обычаю, кой-чего тебе тут припас.
- И что же?
- Хо! – он поднялся, приоткрыл дверь и громыхнул вниз: – Анно!
Прошелся туда-сюда, сунувши пальцы за пояс, явно довольный собою. Я колупал подсохшую корочку на разбитых костяшках. На душе было мутно и глухо.
Тут явилась кухарка. Она крепко держала за руку какую-то девку. Протащила волоком, поставила передо мной и, осуждающе вздохнув, удалилась. Ну, чего ж не голую тогда – раз «по традиции»?.. Девчонка зыркнула и отвернулась, вздернув подбородок. На новеньком блестящем ошейнике была выбита надпись: «собственность г-на Тауо-Рийи Ирууна».
Моду эту наши передрали у рийцев. Причем, передрали бездумно, поскольку рийцы-то рабов банально клеймят, а ошейники надевают только на тех, что должны выполнять некие представительские функции: на привратников, дворцовую обслугу.
- Владей, – батя сделал приглашающий жест. – С почином. Только гляди – она того, кусается. Ну, да от этих делов отучить…
Я встал, обошел подарок кругом. Недлинная, худенькая. Колючие глазки. Поджатые губки. Волосы чуть в рыжину («с примесом», ну, ясно). А вот запах – тот, правильный. У тириек особый запах, не ядрено-пряный, как у наших, а горьковатый, какой-то более чистый что ли...
- Че принюхиваешься, сволота? – прорычала девчонка. – Не по твоим зубам кусок!
Я обернулся к бате:
- Специально, что ли, злюку выискивал?
- Ниче, – заверил он со знанием дела. – Норовистые – они потом самые страстные. Давай-кося, приручай, эт’ тебе не шлюх сымать. Зато и поинтересней, э?
- М-м, забавно… Ну, спасибо.
Я взял тирийку за руку и, приложив некоторое усилие, провел через галерею к себе в комнату. Там стояла уже зажженная лампа, и белье было постелено свежее. Я запер дверь на ключ, незаметно сунул ключ в сапог и пал на постель. Девчонка торчала пугалом и смотрела вбок, потом с остервенением пнула дверь.
- Ну и чего? Справился, да? – покосилась на бердыш над кроватью: – У, бандюги рыжие!
Она яростно дергала ошейник (защелка на нем была слишком туго завинчена). Мордашка кривилась зло, но я прямо чуял исходивший от нее страх.
- Ты из какого клана? – спросил я устало.
Девчонка вздрогнула.
- Я толмач, а не вояка, – пояснил я. – А бердыш дядьки моего. Он погиб. Не в Тэрьюларёллере вашей, далеко, на востоке. Так какого ты клана?
- Охотников.
- Звать как?
- Ёттаре.
- Ёттаре, ты знаешь, зачем у тебя на шее эта штука?
Она скривилась:
- Чтобы всякая герская сволочь видела, что я рабыня.
- Герская сволочь и так видит, – я, морщась, отвинтил болт. – У нас в городе свободных тирийцев по пальцам можно пересчитать.
- И че с того?
Развесив уши, она и не заметила, что подпустила врага вплотную. Спокойно позволила снять медяшку. Впрочем, лишних движений я и не делал.
- Этот ошейник – твое все. На нем стоит мое имя. Это значит, что любой, кто тебя тронет, покушается на собственность моей семьи. Но. На случай, если ты решишь удрать. Первому же нечистому на руку стражнику не составит большого труда этот ошейник с тебя снять. И тогда ты становишься ничья. Короче, не советую.
Я бросил медяшку на пол, задул лампу, скинул штаны и влез в постель. Девчонка так и маячила у двери. Уже сквозь дрему до меня донеслось неуверенное:
- Ну и чего?..
- Ничего, – зевнул я. – Спи. Все завтра…
…Мне уже грезилась смутная, призрачная фигура, лишь отдаленно напоминающая человека. Но во сне это не казалось ни странным, ни пугающим: я видывал его и не таким… Я просил его помочь с теми людьми-картинками. И знал, что он не откажет, ведь он же мой брат. Старший брат…
Я заворочался, отгоняя морок. У меня нет братьев. Они все умерли, похоронены в дальнем углу сада…
Повернувшись на другой бок, я натолкнулся на что-то душисто-теплое. Подгреб, уткнулся носом и заснул уже по-нормальному.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/69