в то же утро, в доме Ируунов
тетушка Анно
Вот ведь, экая незадача приключилась. Убиралась я в комнатах, вдруг слышу: шум, звон и вроде девка кричит. Да, вроде, по-нашему. А сам, слышу, знай хохочет. И грохот опять. Я подумала: ах ты ж охальник! Хозяйка на сносях, а он, ишь, новую забаву себе прикупил!
Тут она вдруг как завизжит: «Нет! Нет! Мама-а-а!». Голосок-то тоненький, детский совсем. Как у меня тут помутилось, да как помстилось, будто Карьёле доченька меня зовет… Я так, не помня себя, в двери и ломанулась.
Глядь: а сам-то девчонку прихватил. Нашу, из поморов. И ржет. Все забавляется, дурень старый, прости его Всемилостивец! Я-то знала, что он шуткует: если б вправду чего хотел, покрепче б прижал, чтоб и не пикнула.
Прежде-то он часто привозил, все больше чужанок разных. А как женился, всех почти раздарил-распродал: хозяйка молодая шибко ревновала, бесилась…
Тут девка взвилась, да как цапнет его за руку, да ко мне:
- Тетенька! – кричит. – Ты наша?
- Была наша, – говорю. – А теперь стряпуха господская.
- Ты скажи этому старому хряку… Пусть слюни не пускает! А силой возьмет, так все одно потом ему сонному горло пресеку!
Сам смеется, довольный. Любит, чтоб с норовом.
Я упредила:
- Ты лишнее-то не болтай. Хозяин понимает по-нашему.
- Вот пусть и знает!
Сам сказал:
- Ты, Анно, на меня эдак не зыркай. Мне эта заноза без надобности.
- Зачем же купил? В подарок что ль кому?
- Да олуху нашему. Вишь, какую подыскал. Боистая! Погорячей твоего будет, э?
Меня как оглоушили: Тауле моего, которого я с пеленок ростила! Я сказала:
- Срам тебе мальчика смолоду к блуду-то приучать!
Сам хохочет:
- Ты, старая, его все за сосунка мыслишь, а он уж всех местных шлюх передрал… Где он, кстати, шаталово-то наше? Гуляет опять? Ну, и к лучшему. Ты девку покуда у себя попридержи. Обскажи, что к чему, да ему-то не показывай.
Я только головой покачала. Ах, чтоб тебя! Доведешь до беды!
- Чего он? – девка волнуется. – Чего ему надо?
Сам сказал:
- Ничо, ничо, пусть-ка обвыкает дома свои нужды справлять. Оженю я его вскорости. Вот и будет навроде задаток, чтоб не серчал. Он, правда, все на псареву девку зубы точит, но ее-то не прикупишь. Да и старовата. Сойдет и эта.
Оженит, вона как. Рановато бы Тауле жениться. Да и то: шебутной он, разумней-то не станет, ан при хорошей жене, глядишь, хоть присмиреет…
А девка кругом зыркает со злобой, плюется: вражье гнездо, мол.
Я сказала:
- Где ему сладить-то с ней? Такая в руки не дастся.
- Во-во, пускай на этой и поучится. Жена, можа, еще дурней достанется, мало ли. С шалавой-то и ленивый сговорится, а тут – подход нужен… Забирай, в общем. Да усмири ее, чтоб шибко уж не безобразила.
***
Девчонку я к себе увела. Усадила за стол, сказала:
- Будет психовать-то. Поешь лучше чего.
- Крошки не трону в этом доме! Как ты можешь врагам служить? Да сама же и рада!
Ох, и колючая девка! Тяжело ей будет. Я сказала:
- Рада не рада, а тут, поди, уж два твоих века прожила. Кой-чего понимаю.
А она, глядь, к кочерге примеривается.
- В городе полно наших! Чего вы стелитесь перед этими скотами? Взяли б, да и перебили их!
Я сказала:
- Чего ж ты в полон попала, раз такая боевая? – а сама кочергу подальше отставила.
Она вскочила, пометалась туда-сюда, да и стала рассказывать.
Родом из клана Охотников. Как геры подошли, мамка с братьями взяли по три колчана и ушли, а ей с меньшими наказали бечь подальше в лес и там схорониться… Да споймали их. Еще повезло, что умные попались: бить да портить не стали, везли бережно…
Я, чтоб зря не обнадеживать, построже держалась. А у самой внутри аж заходилося. Сейчас ведь самые торги, чужане-идолы наших скупают. Я в ту часть города близко не хожу, не могу и глядеть…
Она все говорила:
- Твари рыжие… Я их кусала, пинала, а они только смеялись. И кормили насильно... Они… малых забрали, не знаю куда, – всхлипнула. – Как думаешь, не могли геры их...
Я сказала:
- Нет. Вот об том не думай даже. Геры деток не режут, не совсем же безбожники. Верно, наособицу продали.
Она аж когтями шкрябнула.
- Божные, как же! Очень он тебе помог, бог твой!
Я смолчала пока. Об том после, не впопыхах. Спросила:
- Как звать-то тебя, милая?
- Ёттаре.
Гляжу на нее: носик курносый, щечки нежные. Да схудала, замученная, задерганная. Губки поджала, крепится, не ревет. Сирота ведь ты, дочка. Коли мамка твоя получшей твоего стреляет, и кого из геров убила, так зарубили ее беспременно. Таков уж у них обычай…
Не могу. Подошла, прижала ее к себе. Ведь и мои кровиночки где-нито на чужих руках сиротами выросли. И хоть сердце болит, о том не жалею. Так надо было. Так лучше.
***
Муж-то, покойник, напраслину на меня возводил, что деток у нас не задалось. Это он гнилой-то оказался. А я, хоть не молодка уж была, от самого троих принести успела. Двух сынков Гъёлле и Паттуле, да дочку Карьёле. Родила, вскормила, да и отдала в храм на воспитание. Не бывать им рабами. Пусть и не знают, что они дети рабыни, во грехе прижитые. Они Господа нашего дети, а боле – ничьи. Я наперед святого отца спрашивала, так он сказал: верно поступаешь.
Верно-то верно, да разве легко родное дитя от сердца оторвать? Только Ты, Пресветлый, знаешь, как не хотелось мне расставаться с первенцем. Гъёлле рос таким хорошеньким! Бойкий, крепенький да рыженький с золотинкой. Сам все говорил: «Хорош бутуз, наша порода!» Да что с тех слов? Может, этих, «породу», и не раздарил бы, как водилось у него… А все едино были бы рабьи дети. Нет, не для такой жизни я сынка-то ростила...
Не хотела я его отдавать. Ты, Пресвятая Дьярвере, заступница всех женщин, помнишь, как молила я Всевышнего о ребенке… Но как родила, почитай, сразу и решила. Навроде казнь сама себе присудила. Годы считала, потом дни. По ночам ревмя ревела, никто не слыхал.
Надо было расстаться с мальчиком как можно раньше. Тогда он скоро забудет меня и легко приживется. От груди не отлучала долго, холила-лелеяла. Да все не отпускала от себя, заласкала совсем. Сам ругался: неча, дескать, парню без конца за бабью юбку держаться, что из него вырастет? А я не могу, не могу, как подумаю...
И все же я отдала Гъёлле. На рассвете подняла его, нарядила потеплее, да так сонного и отнесла к дверям храма. Подгадала под праздник, чтоб как раз к заутрене. Я сказала ему: «Ты посиди здесь, милок. Ничего не бойся. А как выйдет батюшка, ты скажи ему: я для Господа дитя. Он тебя отведет в этот красивый храм, и ты будешь там жить». Он глазки трет, зевает. «А ты тоже будешь там жить?» «Нет. Но я буду приходить за тебя помолиться. Ты меня не увидишь, но я всегда где-нито рядом буду. А Господь уж тебя не забудет».
Он остался, а я прочь пошла. Не вытерпела, оглянулась. Вот и люди на молитву потянулись. Вышел служка, подошел к моей детке, поднял и в храм унес. Вот и весь сказ.
Каково мне от самого влетело! Любил он, видно, меня по-своему, иначе вовсе убил бы. Когда дочка родилась, сам следить за мной приказал. Так я со странницами-богомолками тишком передала. А из-за меньшого, Паттуле сам пуще всего бесился. Хозяюшка-то все не могла мальчика принести. Я спросила ее: «Хочешь, оставлю? Выдашь за своего, и не придется больше мучиться». Не согласилася она, упрямая была, упокой, Господи, ее душу. Да и Всевышнего ведь не обманешь, грешно это. Так я и третьего отнесла. Подпоила слугу, что меня караулил, да ночью и убегла.
Давно это было, верно, и не признаю их, коли встречу. Только мстятся мне везде детки мои. Как увижу парня аль девоньку рослую да рыжую с золотинкой, так сердце и сожмет…
***
Уснула, сердешная. А кушать так и не стала, вот горюшко. Ну, ничего, пообвыкнет, глядишь, и обойдется.
продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/57