Как увядший лист, ты теперь, и посланцы Ямы пришли за тобой. И ты стоишь у порога смерти, и у тебя нет даже запаса на дорогу.
Дхаммапада.
Утром вьшал первый снег на истомленный слякотными осен¬ними сумерками город и все сразу преобразилось. Белизна была необыкновенно чистая и завораживающая, как завораживает свет вдруг прозревшего слепого. Весь мир стал похож на эскиз художника на свежем белом ватмане. Снег отслеживал каждую линию, каждый карниз и выступ, каждую ветку.
Белый день светил в окно, и человек на больничной койке видел его. Спинка функциональной кровати была припод¬нята, и он полусидел. Унылый запущенный больничный сад превратился в сияющий мир из детской сказки. Отсюда, со второго этажа, за садом виднелись покрытые снегом крыши изб окраины Новотрубинска, а за ними ярко-белое поле уходило к горизонту, сходясь с голубым небом. На усталом, изможденном болью лице выделялись глаза, в глубоких тем¬ных впадинах. В них было странное выражение, которое нельзя назвать как-то определенно, покорным, задумчивым или просветленным - что-то неуловимое, переходное было в них. Только вот куда? В стеклянном пузырьке капельницы пада-ли равномерно прозрачные капли.
Рядом с кроватью в накинутом на плечи халате сидела женщина. Было ей около пятидесяти, однако по лицу, еще сохранившему какую-то свежесть, можно было сказать, что в свое время она была красива. Появившиеся морщины смутили красоту, но лицо оставалось приятным и привле¬кательным. Сейчас морщины обозначились резче, резче запали в углах рта. Она смотрела на мужа. И в этом взгляде можно было ясно прочитать тревогу и усталость. "Боже мой, - думала она, - как же он ужасно выглядит. На вид не пять¬десят пять, а все семьдесят". Она ничего не поняла из объяс¬нений врача, кроме одной фразы - "...готовьтесь к самому худшему..." Так неожиданно...
Тонкие пальцы больного шевельнулись на простыни.
- Снег, такой целомудренный, как укор всей моей жиз¬ни, - наконец задумчиво произнес он и замолчал. Слабо улыбнулся одним краем рта чему-то. - Плохи мои дела, Лидок, амба, как говорится, чувствую...
- Ну что ты, ну что ты, - вскинулась она, слыша с ужасом сама всю фальшь своего, голоса, и как-то осеклась, не находя больше слов.
- И вот что интересно, - продолжал больной, - нету животного страха перед смертью, нету. - Он пожевал сухи¬ми губами.
Не выдержав, она разрыдалась:
- Это все я, это все я виновата... Довела тебя до такого... своим характером... поведением... покою тебе не давала...
- Ну-ну...
Она заставила себя остановить слезы и тупо уставилась в пол, на стертый больничный тапочек. "Вот и вся жизнь..."
- мелькнуло у нее в голове.
- Ты будешь жить, - сказала она твердо.
- Ну-ну, теперь не время обманывать друг друга. Я сам врач и все понимаю... Теперь только чистая правда. Когда же в жизни, если не теперь?
Жена замолчала.
- Ты знаешь, - наконец произнесла она каким-то дру¬гим голосом, в котором предчувствуется признание, - я давно тебе хотела сказать...
- Ну-ну... Может, необязательно? - взгляд из-под седо¬ватых кустистых бровей снова устремился в окно, на пере¬носье пролегла складка.
- Нет, обязательно, - сказала она с усилием, но твердо,
-одну вещь я тебе должна сказать обязательно... Ты пра¬вильно сказал, сейчас между нами только чистая правда, даже малейшей неправды не должно быть...
- Так вот, - она словно собралась с духом и говорила теперь ровно и твердо, - я знаю, как было тебе со мной тяжело. Мои капризы... Ты видел, как я кокетничала с муж¬чинами, и переживал. - Кровь бросилась ей в лицо. - Мол¬чи, я знаю, тебе было больно... И ты никогда мне не верил до конца, а я особенно не стремилась тебя разубеждать. Как я была не права! Я думала, иначе не удержать твою любовь... Женская логика, прости... Но я устала от этого, год от года во мне росла потребность, чтобы хоть раз ты поверил мне совершенно, без остатка, хоть в чем-нибудь Тогда бы я почувствовала себя совершенно по-другому, совсем иной. Тогда бы можно было начать жить совсем по-другому. А ты лишь улыбался, я знаю, любил, но в этой улыбке было что-то от улыбки взрослого, когда перед ним оправдывается нашаливший ребенок. Но вот что я тебе скажу тогда, когда можно говорить правду и только правду. За¬меть, что я сама начала этот разговор и никто не тянул меня за язык. Так вот, у меня в самом деле никого не было после того, единственного раза... Да, правда... Они замолчали.
- Господи, Лидия! - выговорил наконец он с трудом. Теперь он смотрел на нее, в глазах блеснули слезы.
Лицо ее осветилось, как-будто она избавилась от чего-то долго томившего, невероятно тяжелого.
- Ты веришь?
- Да, - шепнули его губы, - ты славная, настоящая жен¬щина .
Руки их встретились над простынью в легком пожатии, и она почувствовала, как слабы и сухи его пальцы. Они долго сидели так, молча, и чистый снежный свет проли¬вался в их души. Неподвижны были хрупкие серебристые узоры ветвей больничного сада. И небо было голубое, за¬державшее дыхание.
- Какой снег сегодня - первый, самый чистый! - сказала она.
- Он стает, - ответил муж, - ты же знаешь, не было еще случая, чтобы не стаял.
- Не хочу, - упрямо и знакомо тряхнула она каштано вой волной волос, и они улыбнулись друг другу.
- Знаешь, кого я хотел бы сейчас увидеть? - Лёньку.
- Знаю, - она кивнула головой, - только не устал ли ты, врач не будет ругаться?
- Мне уже все можно. И врач мой, слава Богу, все пони¬мает. Ну ладно, не буду. Так Ленька здесь?
- Они пришли, с Майкой на лестнице, уже ждут. Я зна¬ла, ты захочешь их увидеть.
Он протестующе махнул рукой.
- Только не Майку. Она жалеть начнет, по-бабьи. Лёньку давай, и чуть улыбнулся краем губ: "Хорошо ещё, остался кто-то из тех, кого можно называть только по именам... ]ytbi счастливые".
II
Лидия стояла с подругой на лестничной площадке, Ле¬онид Сергеевич только что прошел в палату.
- Майка, - прошептала Лида, - Майка, он поверил... Вид у нее был измученный, измятый, как у актрисы, с которой только что сняли грим после трудного спектакля.
- Во что поверил, что выздоравливает?!..
- Нет. Я сказала ему, у меня больше не было никого, кроме единственного раза, ну, того раза. Ты же знаешь, как глубоко оскорбляло его мое легкомыслие.
- Но... но как ты смогла, это же ложь, и ты сама пре¬красно это знаешь! Зачем? - Майка почти шипела, нена¬видяще смотря на подругу. "Мало того, что всю жизнь ему искалечила, - думала она гневно, - и еще напоследок со¬лгала!"
Лида смотрела в угол, где валялся чей-то сплюснутый окурок. Глаза ее были пусты, морщин, казалось, стало раза в два больше.
- Тебе это не понять. Я знаю, я гадкая и негодная жен¬щина, но мне нужно было, понимаешь, нужно было^ что¬бы хоть раз в жизни он мне поверил! Мне нужно было сделать ему легче. И это единственное, что я смогла бы сделать перед тем, как случится самое ужасное, и я это сделала. Не могу я его отпускать туда, чтоб унес он на меня обиду и презрение. Не смогла бы я дальше так жить, зная это.
- Смогла бы, - жестко сказала Майя. - Ты уж смогла бы!
- И ты знаешь, - словно не замечая, продолжала Ли¬дия, - с сердца словно камень упал. И ему и мне так легче.
Полная и добрая Майка всхлипывала, ей почему-то стало жалко и Лидию, и ее мужа, и вдруг вспомнившегося сей¬час, умершего в грудном возрасте сына: часто любые слезы неожиданно прокладывали русло к этому воспоминанию.
- Майя, Майя, перестань... - в голосе Лидии слышались металлические с истерическим звоном нотки.
- Я ничего, я не о том... - шептала Майя, вытирая плат¬ком мокрые опухшие глаза.
III
- Здорово, гвардеец! - бодро сказал Леонид Сергеевич, войдя в палату. Его с порога поразила худоба и серая блед¬ность лица друга. Он сел рядом с кроватью, неестественно бодро улыбаясь.
- Не будь кретином, - ответил больной, чуть помор¬щившись.
- Что-что? - от неожиданности растерялся Леонид Сер¬геевич. Глаза друга смотрели на него почти зло, и Леонид Сергеевич почувствовав себя неуютно, засуетился, как бы поудобнее устраиваясь на стуле.
- Не паясничай, говорю, - повторил больной. - Ты же не дурак... Мне ты нужен - не бравада.
Леонид Сергеевич вздохнул, багрово-красные пятна вы¬ступили на его лице, и растерянно развел руками, как бы
говоря: "Ну вот, я!" Это был уже лысый, полнеющий по¬жилой человек, впрочем, еще хорошо сохранившийся: для поддержания формы он делал по утрам гимнастику с ган-телями, ходил в бассейн, сауну. Они немного помолчали.
- Хорошо, когда есть человек, с которым можно ис кренне говорить. Совершенно искренне, - наконец произ¬нес больной. - Настоящая роскошь, - добавил он без тени улыбки. - А гвардейцами мы были, - теперь он вдруг слабо улыбнулся, - помнишь двадцать лет назад, на Енисее?
- О да! - глаза Леонида Сергеевича, привыкшие к офи¬циальным бумагам, молодо вспыхнули. - Мотоциклетные шлемы, плот, весло рвущееся из рук, близкие пороги... даже не верится теперь, ведь это мы были'
- Да, это были мы! А помнишь, тот порог, где Василь¬ева из воды спасли, как мы вдвоем одно весло удержали9
- Как же Если б кто-нибудь чуть ослабил, вырвало б из рук и поминай как звали, разбило об утес. Там поворот был, разве забыть? Пронесло, живы остались!
- Мы этот поворот сделали, вдвоем...
- Даже не верится У меня потом два дня плечи отвали¬вались.- А было.
- Было. Это было точно - а что остальное, не знаю...
- Что так?
- Вот я подумал, шестой десяток живу, а что знаю о ясизни? - В двадцать мне было все ясно, в тридцать - начал сомневаться... Ну теперь понял, что ничего толком не знаю, как правильно жить, как неправильно. Вся мудрость моя -надутый мыльный пузырь, который красиво блестит для других... Я думаю даже: современные люди слишком долго и быстро живут, как природой не предусмотрено. От этого какое-то духовное отупение, что-ли, наступает. Порог до¬пустимости все ниже и ниже становится... Оттого, что час¬то в подобные ситуации попадаешь. Особенно, если жи¬вешь в крупном городе, со многими людьми встречаешься. Получается, как у врача на приеме, - сначала жалко, а когда идут валом, один за одним, устаешь - смотришь на человека, на боль его, уже просто как на объект. Так и в обычной жизни с годами на тебе растет равнодушие. Как кольца на дереве...
- И все же, - перебил Леонид Сергеевич, - я верю, что сердцевина остается прежней!
- Ну, попробуй до нее доберись. Порой это скучное за¬нятие. А может и сгнить .. Но я не о том. Рано или поздно точка насыщения наступает. Человек по-старому не может, наступает кризис. Жизнь по-новой. Все другое: житье, дру¬зья и даже взгляды, идеалы меняются Благо один раз было бы. А сколько таких жизней меняет человек. Вот скажи че¬стно, сколько ты прожил жизней в этом смысле?
- Ну три приблизительно
- Вот-вот. Если не четыре-пять .. В результате, если ты не дурак, в каждой следующей жизни уже начинаешь изна¬чально сомневаться. И такой хаос остается позади... Ты ме¬няешь жизни, иначе не выжить, только вдруг иногда они снова все вместе накатывают. Если бы ты знал, сколько грехов у меня за пазухой... Моя бедная жена только что убеждала меня, что я у нее чуть ли не единственный после нашей свадьбы мужчина.
- Ну а ты?
- Жалко мне ее стало Веришь ли, чуть не расплакался Вот уж и вправду стар и мал - один черт Я же понимаю, что из негра китайца не сделаешь Я же понимаю, что утакой женщины не могло не быть еще мужчин, да и видел это. Ты посмотри на нее. Хоть морщины выдают, а фигура до сих пор как у девушки... и походка - летит, словно яхта. А вокруг знакомые: люди из мира кино, театра, литерату¬ры... Ну, а я в общем - неудачник, бродяга. За многое брал¬ся и ничего не вышло. Я ее не виню за это, не может же она изменить характер, он постоянен, как отпечатки паль¬цев. Ну, сказал, что верю.
- Почему?
- Почему? - Знаешь, на определенном этапе жизни по¬нимаешь, что прошлого не забудешь и не изменишь... И единственное, что в наших силах - это простить. Да, про¬стить. И ты знаешь, - больной сделал попытку привстать, мелкие капельки пота покрывали его лицо, - мы уже про¬стили друг друга. И я буду знать это точно, если не дотяну до завтрашнего утра.
Леонид Сергеевич открыл рот, словно горло ему пере¬хватила петля, и сглотнул, ничего не сказав.
- Да, это мы сделать в силах, - устало сказал больной, вновь положив голову на подушку, - чтобы сердцевина не сгнила...
IV
Три дня Леонид Сергеевич метался, как в бреду, устра¬ивая похоронные дела: заказывал гроб, памятник от заво¬да, на котором работал, ограду, договаривался с шофера¬ми машин, доставал через знакомых продукты и водку для поминок, ругался с пьяными могильщиками. Глаза его ос¬текленели, обычно полные гладкие щеки запали, обозна¬чив скулы.
- Что ж ты так убиваешься, как будто кроме тебя совсем больше никого нет, - даже сказала с упреком ему жена.
Все вокруг тоже метались, суетились, что-то делали, часто мешая друг другу, путая, словно спешили на неожи¬данно, вне расписания прибывший поезд. Один лишь по¬койник среди этой вокзальной суеты выглядел страшно бе¬зучастно и значительно.
Но вот упали последние комья на могильный холм и его плотно прибили лопатами.а поминках Леонид Сергеевич почти ничего не гово¬рил, все больше понуро молчал, сидя в конце стола. Бо¬тинки и брюки его были забрызганы грязью. Лидия не смот¬рела на него, и он понял почему. Сжимая стакан с водкой, он думал теперь: "А ведь вышло, что больше всех, ребята, проиграл я, именно я!" Как это у них тогда все произошло с Лидией и зачем это ему было нужно, он до сих пор так и не мог понять. Но это было, и сделать с этим уже ничего нельзя. "Кто ж меня простит? - думал он. - Такое нельзя простить, такое разве кто поймет? Был лишь один чело¬век, которому открывал он всю душу до конца... Был лишь один способный понять. Был..."
Он тихо встал из-за стола. Никто его не окликнул, не остановил. Тихо закрыл за собой дверь и содрогнулся, по¬думав: "навсегда", спустился по лестнице и каждый шаг отдавался упорно той же мыслью: "навсегда", навсегда зак¬рыл за собой дверь этого подъезда. На улице уже стаял пер¬вый снег и земля снова покрылась жидким слоем слякоти. У самого горизонта, в разрыве серых туч, тлела голубая полоска, выхватывая светом похожие на куски пиленого рафинада новостройки.
Он жил и рос в этом городе, и Новотрубинск рос и строился, шагал железобетонными конструкциями к реке, сметая старые бревенчатые домишки с наивными резны¬ми наличниками, район за районом. Удивительно, насколь¬ко коротка человеческая память. С детства он знал этот рай¬он, каждый двор; он мог бы, наверное, с закрытыми гла¬зами угадать все повороты старых улочек, каждую калит¬ку, но потом снесли все это, и начали здесь расти вширь и вверх 9-14-этажные "башни", и вот год-другой прошел - и он не мог уже сказать точно, как располагались тот или иной дом, двор, старая деревянная школа, а еще несколь¬ко лет и он вообще забудет детали, казалось, вросшие в душу с детства, - останется лишь что-то общее, размытое, будто и не было той жизни вообще. За каких-нибудь трид¬цать лет, с тех пор как стремительно начало меняться лицо города, ничего похожего не осталось ни от Новотрубинс-ка, ни от того молодого человека, которым он был когда-то. НЕУЖЕЛИ НИЧЕГО НЕ ОСТАЕТСЯ! Раньше казалось таким простым отказаться от прошлого - живи себе удоб¬но, хорошо, особо не мудрствуя, поддерживай сосуды здо-
ровыми - ходи в бассейн, сауну, делай гимнастику по ут¬рам . Но вот теперь разорвалась последняя связь, как лоп¬нула страховка у альпиниста и ринулись в глаза бездна и хаос.
Леонид Сергеевич брел наугад между покосившимися заборами какой-то новой стройки, за которыми поднима лась арматура кранов и торчала бетонная анатомия недо строенных корпусов, но не видел больше ничего вокруг
Хотя он почти ничего не пил, в голове шумело, словно мчался поток, целый Енисей. Вода была на вид гладкая и неподвижная, с углублениями, но он знал, что на самом деле она мчится со страшной скоростью, стоит только опу стить в нее руку и ты почувствуешь.
- Господи, - подумал он, вспомнив шероховатую руко ятку весла, в которую вцепились две пары рук со вздувши¬мися жилами, - не удержать одному!
Споткнувшись, он упал в грязь, но не поднялся. Слабо подумал. "Зачем7" Ему хотелось лежать так и не двигаться никогда, сжаться, не шевелиться, стать бесчувственной мае сой, землею; такую боль вызывало в нем малейшее движе¬ние, малейшая мысль, что казалось он не выдержит, умрет, но, сколько он ни лежал, это не кончалось ни сердце не перестало биться, ни дыхание не остановилось, и он с ужа¬сом гнал от себя страшную мысль, что это будет еще продол¬жаться долгие, очень долгие годы. Тонкая холодная струйка воды просачивалась за пазуху, и это на миг как-то отвлекло его и он попытался сосредоточиться на ней, но скоро и это стало ему безразлично, как и все происходящее вокруг.
- Я - конченый В мирное время, - подумал он. Через некоторое время он встал, мокрый насквозь.
- Самое страшное то, что надо все же подняться и идти, - сказал он вслух. - В никуда, в никуда…