в тот же день, утром
Йар Проклятый
…Жар кругом. Жар рвется из-под земли, брыжжет, ревет, течет огневыми реками. Все в огне. Небо искрасна-черно, небо сыплет камнями и пеплом. Нет воздуха. Только жгучий смрад. Он раздирает грудь, выжигает изнутри… Раскаленный ветер сметает все вокруг… Но я иду сквозь него. На мне горит кожа, горит плоть, и лопаются от жара глаза, и разрывает грохотом череп… Но я обновляюсь и продолжаю идти.
Вижу, как вспыхивают в дымном жерле молнии, сплетаются в клубки, выстреливают… Ближе, ближе. Бьют в меня. И я сгораю вмиг, в пепел. Но поднимаюсь снова и снова. Меня не остановить. Во мне лишь ярость и смерть. И я несу их…
Господи, помоги!
Вскакиваю. Душно. Худо, невмочь… Господь мой, да не остави меня… Пресветлый, царящий, владетель нив и пастбищ небесных… Да приидет…
Не могу… Нутро горит, желчь горлом… Пить… Как же хочется пить… Господи… за что?.. Если б только узнать, за какие грехи та мУка назначена… Если бы искупить, отмолить…
Ну все… Все, все, ушло.
Так. Где я? Скалы кругом, осыпь каменистая… А, вон же город. Туда. Там люди, там вода…
Спускаюсь. Пот ливмя, колотит всего, ноги трясутся, не держат… Солнце печет, и мстится, будто это тот, мертвящий жар, и я все еще горю заживо...
Хватит! Все. Не надо об том… Просто не молился как след, вот оно и вылезло опять. Хотя его никакой молитвой не отгонишь…
Вот и тропа. А ты напрямки попер, балда! Тропок-то вон сколько, и все вниз, к дороге, к стене городской. Туда мне. Правильно. Даже и поотпустило сразу…
***
Стена каменная в десять локтей вышиною, а ворота – настежь. Знатные ворота: вереи в два обхвата, створки в ладонь толщиной, медными клепками усажены. Стражники дюжие, в бронзовых шлемах, в нагрудниках, с топорами на длинных ратовищах.
А народищу-то! Кабыть в стремнину затягивает. Все нарядные и ото всех вином так и прет. Под стеной, в тени, корчаги стоят, и продавцы оттуда вино черпают, разливают. Ан вино-то не вода, денег стоит. Да и одуреешь с него. Вона, кой-кого уж разморило, валяются на травке. Это что ж к вечеру будет?
Вона город-то! Домины каменные, напирают, теснят, и народу битком, так и мнет, точно в крупорушке.
- Где колодезь-то тут? – людей спрашиваю.
- Туда, – рукой машут.
Проталкиваюсь. Пахнет камнем нагретым, людьми, дымом, вином, стряпней, пылью сухой… О! Вода! Даже плеск слышно и как ворот скрипит. Бегу, суму локтем прижав. Колодезь – каменный тоже. Только вот очередь к нему. Да вон поилки. Уж потеснитесь, лошадушки, невмочь мне…
Люди смеются:
- Похмелись поди!
- Во дурной, а?
Пусть их. Пью, пью… Хоть стоялая вода, а слаще родниковой. Башку макнул, поболтал, обдался весь. Рубаху снял, пополоскал, отжал и обратно напялил – обсохнет мигом. И в горшок еще с собой набрал – фляги-то нету, не сообразил припасти.
Несу кое-как, к груди прижавши. Кругом гляжу: эка богато! В окнах материя красивая понавешана – не на продажу, для красы. Дома-то все высокие, в два этажа, да впритирку стоят, кабыть срослись. А через улицу, поверху, еще перемычки каменные. И ни деревца. Только навесы всюду – соломенные, парусиновые. Для тени. Камень-то на солнце так и калится.
Выхожу на площадь. Вот и ярмарка, торжище огромное. Лавки рядами, возы теснятся, шум, гам. А влево по улице видно, как дома на гору карабкаются, и на самом верху – замок княжий, будто украшенье.
А ярмарка! Зайдешь – и потонешь сразу. Ослепнешь, оглохнешь и нюх собьешь. Столько лавок, товару разного! Гудит-бурлит, везде народ толчется, щупает, торгуется, а то и стащить норовит. Но на то вон стражники, щиты медные. Хотя и стражники нынче пьяны…
Продавцы за рукав хватают, кричат с разных сторон. Хорошо, деньги в пояс зашил: ладно воры, сам спустишь враз, не заметишь… Тут и ткани заморские, и сапоги, узором расшитые, каких и староста сельский не нашивал; посуда медная, надраенная, аж светится, горшки чудные, долгоносые…. Чего только нет!
Поискал своих, кто по чешуйному ремеслу. Куда там! Зато выбрел в оружные ряды. Топоры боевые, тесаки, палицы, мечи всякие – и в завитках, и с позолотой, и вовсе кривые, как серп… Аж зудит в ладонях: будто сжимаю уж рукоятки… вон тех, парных, чуть выгнутых, узких… сабель.
Еще чего! Бегу скорей прочь. Верно, по нраву ему оружие, бесу-то… Ан выкуси! Знаю тебя!
Иду кругом. Тут телеги с овощами-кореньями, мясные ряды, рыбные… Ох и воняет эта рыба морская! Да не токмо рыба: тут и гадины какие-нито разлапистые, и ракушки вон варятся в чане… Воняет, а кишки-то аж сводит с голодухи-то… Иду дальше. Зерно, бочонки с соленьями, корчаги с маслом… и хлеб… Боже, сколько хлеба! И пироги, и булки, и калачи, и так пахнет…
Рву когтем нитку суровую из пояса. Да зашил-то крепко. Колупал-колупал, только воду из горшка расплескал. Уцепил кое-как малую монетку-полушку. Сую торговке:
- Бог в помощь, тетечка. Чего вот на это купить можно?
А она глядит, как у меня рука ажно дрожит, и смехом отвечает:
- Да ладно уж, – и подает мне каравай.
Навроде милостыню…
- Господь тебе воздаст, – сиплю. Стыд-то!
Однако недешев в городе хлеб, надолго моей заначки не хватит… Надо скорей решать, куда податься-пристроиться. Зачем-то же меня сюда вывело?..
И тут, как нарочно, принесло ветром дух морской, соленый. Так и тянет за ноздри… Можа, пойти на корабль попроситься? Уплыть подальше, куда приведется, а там, глядишь, и до земель веруанских когда доберусь. Коли не святой отец, может, хоть мудрецы ихние мне растолкуют, как быть-то с бедой моей?..
***
Иду вниз. Каравай схарчил, воду выхлебал. А все мало. Печет-то страсть, враз все пОтом выходит. Рубаху бы снять, да неловко: люди кругом одетые...
Выхожу в другие ворота. А город, вроде, и продолжается, только дома тут уж поплоше, помельче. И воняет больше рыбой, ворванью, дегтем. Струганным деревом, пивом кислым, дымом зло-едким и съестным тоже чем-то. Но и морем, конечно. Уж видно его хорошо: кабыть прямо на небе полоска синяя намалевана, за окоем уходит, и края ему нету. Плещет, ухает, будто дышит.
В порту шумно, людно. Корабли стоят сам-разные: тут прямые паруса, тут трехугольником косым аль двумя; тот с веслами, этот без. Какие громадные, с целый собор размером, а есть поменьше. Поверху, на палках язычки цветные полощутся – флаги. Эт’ чьих краев обозначает, да я в том не смыслю.
Вона и чужане. А страшные-то! Черные, что твоя сажа, щуплые, голомордые и в рубахах ярких да длинных – так и подумаешь: бабы. Но нет, мужики вроде. При них – пара молодок из наших да девчонок несколько, одна и вовсе малая – чужанин ее на плечах тащит.
Рядом старушки на железных противнях ракушки жарят (вот откуда дух-то чудной). Спрашиваю у одной:
- Увезут, поди, девок-то?
- Ясно, увезут, – кивает. – Но ты не думай, обиды им не будет. Южанам бабы для семьи нужны. Для приплоду, понял?
- А-а… А парней они не берут?
Смеется:
- Ну, коли ты родить умеешь…
Тут чужане с нами поравнялись. Девки-то носами хлюпают, только малой нипочем: трескает сласть какую-то, чумазая. Не понимает еще… А одеты-то все худо, в рванье.
Слышу, чужанин молодку улещивает:
- У нас женщина ценят! Хорошо жить станет: хороший дом, богатый муж.
Та только кривится. А бабки шушукаются промеж собой:
- Господи, даже про****ушек прибрали…
- И! Да какая ж добром захочет век на чужбине жить, да еще с такой образиной!
- Ну, знать, дома и того горше…
Один чужанин меня завидел, кричит:
- Э! Работа искал? Иди туда, – и на корабли кажет.
- Чего? – спрашиваю.
- Работа. Носить. Товар носить, да?
- А… Хорошо, – говорю.
Бабки подсказывают:
- О плате-то уговорись сперва, э!
- Да мне, – говорю, – и едой. Можно.
Чужанин зубищи щерит, белые-белые:
- Еда давать, хорошо. Иди со мной сейчас.
…Потаскал маленько мешки: зерно да изюм. Чужане не обманули, даже вином разведенным угостили – кисленьким, с яблочным духом; да на пяток рыбин заработал. Хороши рыбы: мякоть жирная, сочная, так ломтями и отстает. Дедок, что их жарил-продавал, мне еще от себя закорючек каких-то отсыпал. Пахнут вкусно, а на вид – букашка букашкой.
- Это что ж, – спрашиваю, – жуки морские?
- Какие жуки? То ж креветки! Угощайся ради праздничка.
Эка люди тут щедрые, помогай им Бог…
- Спасибо, – говорю. – А что ж за праздник? Какой нынче день-то?
- Как же, Седьмое испытанье.
Выходит, завтра-то Очищение. Так бы и пропустил…
- Последний ярмарочный день, – дедок вздыхает. – Завтра эти все восвояси поуберутся. Эх…
То-то суета. Погрузка везде идет, чужане отплывать готовятся. А мне как быть? Ехать, нет? Куда Путь-то?
Рядом море плещет, веет духом соленым, рыбным. Ан все на душе маятно. Брожу по пристани, закорючками хрущу. Вкусно, только шелуху не враз и разжуешь. Котомку на спину закинул, рубаху вкруг пояса подвязал. Тут можно, тут все полуголые. Так и снуют: работа не ждет. Всякий народ, больше смуглявый-чернявый. Ну, как и из Веруана кто есть? Спросить, пожалуй. Они люди разъезжие, чай, поймут по-нашему.
Вон хоть мужик, пока остановился, трубку раскуривает – как у Деда трубка-то… Одет богато, оружье на поясе дорогое. Верно, купец знатный. Ну да ладно.
- Прости, – говорю, – господин хороший, ты не из Веруана будешь?
- Ха! – тот глаза выпучил, пыхнул дымом вонючим. – Веруан – не-ет. Рий.
Рий. Эт’ рядом, но не то совсем. Это враг ихний даже…
Спросил другого. Тоже риец оказался. Лыбится:
- Рий, Герья – друзя! Торгов союз, да?
- Ага, – киваю.
- Э! Ты – большой, да? – и за плечи меня треплет. – Что здесь делал? Работа есть? Деньги есть?
- Не, – отвечаю, – первый день в городе. С хутора я.
- Ху-то-ра – что такое?
- Ну, землю копал, – показываю, как копать. – За скотиной ходил.
- Копал – хорошо, – риец радуется. – Сильный, да? Иди, работу дам. Плавать будешь. Моряк будешь! – и уж тащит меня, за локоть прихвативши.
А я бреду и к себе внутри прислушиваюсь: идти, нет? Тут словно дернуло за спину: нет, не туда. Назад!
- Извини, – говорю, – добрый господин. Не надо мне… Того… Не взыщи…
- До завтра стоим будем! – риец кричит. – Думай! Приходи! Вон корабль, самый большой, самый лучший!..
Ага. Эт’ который длинный и с веслами. Да мне ничо, можно и на весла, только вот вспять тянет-то, в город…
***
Тянет-водит, а куда – не разберу. Дотемна ходил. Кругом народ гуляет, поет, какие и ряженые, и все до единого веселые да пьяные. Столько людей, аж душно от них.
Потом набрел на улочку потише. Глядь: за загородкой навроде сада, и народ тож гуляет, но хоть песен не орут. Зашел – кладбище. Аж скрутило внутри…
Не похоронил ведь Деда-то путем. Не смог… Молебна б не заказал: во храм-то нельзя мне, да и веры он ненашенской, Дед мой, не знаю, как и принято у них… Но хоть кости б собрал, схоронил по-божески… Ан нет. Удрал, себя не помня, скорей, чтоб и не глядеть…
Нахолонуло и откатило. Поздно виниться. Не перед кем. Что сделал, то сделал, на тебе и останется…
Утерся, иду дале. Авось выведет, куда надо.
Глядь: помост дощатый, тряпки навешаны, и народ кругом толпится.
- А чего, – спрашиваю, – тут будет, люди добрые?
- Как же! Представленье.
Верно, кукольники. Братья рассказывали, они всегда на ярмарках выступают.
- А дорого стоит?
- По ри с носа.
Погляжу, чего уж.
Кукол, правда, не показали, зато лучше было. Видел я самого великомученика Риа-Суа. Как живого. Другие-то видно было, что актеры, что не взаправду: кричат точно глухому, руками машут... А Риа-Суа – настоящий. Мать когда про него рассказывала, я думал, он уж старец был, и жалел его, конечно, но не так. А он, оказывается, вон какой: молодой, пылкий, и вовсе ему не все едино жить или сгинуть смертью лютой. Да только Бога он любил пуще жизни, потому и пошел язычников диких обращать, души ихние спасать. За то и погиб…
Не я один плакал, когда он с костра слова свои последние говорил… Кончилось уж представление, а я все не опомнюсь. Тут подходит актерка, шапкой с монетами передо мной брякает. Я хвать за пояс, ан нитку-то не раздеру и уцепить деньгу не выходит – далеко завалились. Да что ж такое! Дергаю-дергаю, ровно припадочный… Хмыкнула актерка и дальше пошла. Срам-то какой…
Пока возился, другое началось: повыскочили скоморохи на ходулях, в штанах длиннющих да в колпаках. Эка вытворяют!.. Прыгают, в рожки дудят, дерутся утюгами здоровенными, из тряпья пошитыми. Другие шарики в воздух подкидывают, по десятку сразу. А один так и выплясывает на ходулях-то, и обручи тонкие будто сами по себе вкруг него летают. Еще и шутковать успевает:
- Дядь, чего рот-то раззявил, прыгун заскочит!
И неловко из-за денег-то, а уж хохочу вместе со всеми. Вдруг раскорячивается это пугало прямо надо мной да как завопит:
- Что это ты ищешь у себя в штанах, мальчик? Фитюльку свою потерял?
Господи, так это ж он! Тот самый, что святого играл!..
- Ей, послушай! – кричу. – Ты самый…
Но тут другой скоморох как даст ему по башке, и мой актер уж за ним поскакал:
- Ах ты, проказник! Ну, держись! За это я кое-что с тобой сделаю!
Один и тот же человек – а такой разный! И святой мученик у него настоящий, и скоморох – настоящий…
продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/1925