25.
Так впереди письмо летело,
Пока неспешно продвигался
В степи невольный арестант,
Когда в цене ничтожность света,
А величавость импозантна,
То знаешь правило одно –
Умей держать непринуждённо
Свой нрав и рядом – настроенье,
Осанку корпусу придав,
Как будто ты держатель мира;
Умей без явного усилья
Безукоризненно носить
Костюм известного покроя
И всем любезно улыбаться,
Злословить ярко, тонко льстить
И, ненавидя речь родную,
Болтать усердно по-французски
О всевозможных пустяках,
От ловеласа отличаться,
Своей манерностью особой
И раскрепощёно танцевать,
Чтоб по себе оставить память
Весьма похвального усердья
Незаурядного ума.
А если нет, то драмы жизни,
Неоднократно что бывали
Среди блистательных голов
Великосветского признанья,
Ценивших миг очарованья
И внешность скорой красоты,
Скоропостижно превращались,
На землю сбросив все личины,
В привычный всеми адюльтер –
Как будто прелесть есть в измене?! –
От скороспелости признаний
До грубой пошлости скотов...
И снова мы остановились –
Остановились средь дороги
И здесь устроили бивак,
Вновь запалили костерок,
И каждый занялся делами –
Никита мой стряпню затеял,
Возничий бросился подковы
Смотреть у наших лошадей
И проверять саму коляску –
Дотянем ли на ней до места? –
А я, разлёгшись на земле,
Воззрился в небо над собою,
Себя представив гордой птицей,
Гонимой мстительной судьбой.
(Моя судьба, как мрак ненастья…
Две-три весны… Они минули.
Но я могу ли их забыть?)
Спускались сумерки неслышно,
Садилось солнце, вечерело,
И запад зарился огнём...
Вот дядька мой, а с ним возничий,
Усердно богу помолились,
Благодаря за хлеб и соль,
И мы втроём в кружок уселись:
Сначала возничий, Никита,
Я ж между ними – молодой.
«Постой, – сказал друзьям с улыбкой, –
Что есть в печи, на стол мечи!»
Подали чан мочёных яблок
И тут по мискам деревянным
Разлили дружно кислых щей!
Был постный день. Как говорится,
В пути сгодится и водица:
«Вот, брат, те щи – кнутом хлещи!» –
Да делать нечего, поели.
Мои попутчики вздохнули:
«Спасибо, господи, на том,
Когда мы живы и здоровы.
А что другое, так прибудет,
Коль не последний день живём».
Как часто водится в дороге,
Друзья подали каши греч.
«Вот щи да каша – пища наша!» -
Так говорят давно в народе,
Встречая в каше первый хлеб.
А после вынули картошку
Тут из золы. Какая прелесть!
Давно такого не едал –
Чудесно, братцы! Было просто
И, доложу, довольно вкусно,
Что мне чиниться недосуг.
Мы по рукам её катали
И на неё с любовью дули,
А сняв «мундир», макали в соль...
В конце концов, налили квасу,
А квасу в братину налили,
Туда же хлеба накрошив,
Пустили братину по кругу.
«Как щи, так с мясом; хлеб, но с квасом!» –
Мы говорили меж собой
И по глотку напиток пили...
Так завершился новый ужин,
Над головой вздохнул Морфей,
А добрый дядька и возничий
Повторно богу помолившись,
Неспешно стали убирать
В корзины утварь и посуду.
Чтоб не мешался под ногами,
А я хотел помочь друзьям,
За вдохновением послали
В необозримые просторы,
Что мне открылись под луной,
И я отправился, не мешкав,
Глядеть в степи ночные травы,
Ядрёным воздухом дышать
И слушать плач незримой птицы,
Что причитала и страдала
За всех отверженных земли.
Два мужика держали скатерть,
Стрясали крошки, что остались,
И говорили меж собой,
Потом ходили по кострищу,
Как будто важные медведи, –
Топтали каждый уголёк.
А я бродил тут недалече,
Боясь случайно заблудиться
В сей необъятности степи...
Прозрачно небо, звёзды блещут,
Ковыль внизу легко трепещет.
Тиха сегодня эта ночь.
И превозмочь своей дремоты
Не хочет воздух. Спит Никита,
Да и возничий рядом спит:
Один - лежит, как изваянье,
Не слышно звука и движенья,
Другой - старательно храпит,
То, повернувшись, вдруг заплачет,
То сквозь дремоту скажет слово,
То засмеётся невзначай.
Какая славная картина:
Два мужика лежат, как дети,
И представляют мой народ.
Я им, народу, посвящаю
Природу дерзкого таланта,
Борьбу и радость бытия.
Луна, как вечная девица,
На мир земных тревог и болей
Глядит спокойно с высоты...
Я на луну смотрел открыто,
Среди вселенского простора
И – боже мой! – как лев, зевнул...