8 декабря. 2018 год. Евпатория. Утро. « Предупреждение. Когда и откуда, по какой траектории движется эта диагональ, не преломляющая свет, не уничтожающая его в короткие мгновенья значительной жизни? А что, сперва стоит уточнить, представляет собой диагональ, перегрождающаяся ось, по которой несется светящийся шарик. Непревзойденный, уверенный в себе он проходит по данному пути, встречая на нем, что угодно от нового чувства до последней потери. Но ничто не ставит его в такой тупик, как положенная поперек вытянутая, жесткая разноцветная полоса без края и заостренного конца. Она подвешена в воздухе за непонятно откуда взявшиеся веревки, словно шлагбаум для встречных автомобилей она таит в себе непростую загадку, ту, которую обычно называют ответом на запрет. И, правда, душу поглащает замешательство, затянувшиеся на неотъемлемый срок. Могут пройти дни и одна из душ, будь она смелого человека, словно последний раз обернется и проникнет вдаль через нижнюю сторону. Другая же, более осмотрительная, рассудительная, не торопившаяся идти по пути времени, взглянет на нее с обеих сторон, и для себя случайно коснётся веревок, как те расцепятся, и диагональ упадет, покатится по свободной дороге. И что бы это значило? В первом случае светящийся шарик не отказался от предупреждения, да, она служит предупреждением, данным иной душой, старающейся, так или иначе докричаться. Получается душа, увидев, услышав, а главное, обратив внимание проходит дальше, уже имея в виду, что скоро ее настигнут препятствия, неотложные дела или чьи-то поступки заставят связаться с волнением. А если, все-таки, не переступить, а снять, снять предупреждение, не затаптывая его ногами, взглянуть с пренебрежением, изменившись в лице? Оно достигнет душу в очередной день, не помятый, расцветающий, но быстро сузившийся, будто у него отберут секунды. Предупреждение и отберет секунды, заставив думать философски, что-то предпринимать, или снова пройти мимо, пожелав скинуть его с орбиты. А прогнать предупреждение, выставить свое не уважение – значит отказаться от подсказок близких людей или может быть Высших сил». – дождь не обливал субботу, и она прятала голову под шёпотом листьев, и в сухой коре. Ах, суббота, эти свободные часы, которые ты дарила нам, можно было пересчитать по пальцам. В субботы я обычно отдалялась от всех, уходила, не желая видеть наскучившие коридоры, или лицо хотевшей приблизиться Ольги. Одиночество, одиночество, кажется, я стала нуждаться в нем впервые за близкие пять лет. Нет, отныне они не близкие, а очень и очень странные, потерянные, в которые я так боюсь вернуться, и разглядеть эти прежние взгляды, кроме одного. В чем тайна одного, понять я не могла. Встречаясь с Тишиной, я считывала что-то знакомое с ее лица, представляла, как она бы бегала по тем крышам в настоящем, а не только в моем воображении. Может в моим мыслях и была правда, правда, почему я видела ее здесь в сером платье, с босыми ногами? Но углубляться в подобное мне казалось бессмысленном, потому, как она всегда мешала моим рассуждениям своим внезапным приходом. В отличие от нее ты приходила чаще всего намеренно, открывая двери, а она представлялась мне, касаясь закрытых плеч. И в действиях ее уже были скрытые намеки на то, что сказать невозможно. Так пусть это «невозможное» останется в ней, в не только моей Свидетельнице многого.
Холм стелился мокрой, темной землей, траву пригладил прошедший мелкий снег, и тут же растаял. Он обманул ее, нечестно обманул, сначала прикрыв, отдав заботу, а на утро без предупреждений ушел. Я ступала в черных сапогах по этим несчастных, полу мертвым травинками. А они, они еще стонали по живому, под напором моих тяжелых подошв. Как же они желали уснуть, не забыться, как мечтала я, а уснуть, чтобы очнувшись в новой весне, поблагодарить тающий снег, и сохранить его прелый запах. Зима, зима здесь была не похожей на ту, к которой я привыкла в воображении: ходя под крышами наших домов, я поднимала руки к верху, и ждала пока толстый слой снега, похожий на сахарную вату обвалится на меня, едва ли не повалив на землю. Я помнила, как Алька всегда вытаскивала меня от безумства, пытаясь утащить на уютную кухню, на одну из тех, где обычно бывали. Да, пожалуй сидеть в тепле ей нравилось больше, как и тебе, а мне все надо было куда-то, летала по трамваям, и встречала любимых людей…А в этом отрезке Евпатории, и хиленького леса, я могла повстречать лишь Тишину. Потому шла мягко, не оборачиваясь, я затаила улыбку, в предвкушении увидеть мою ненаглядную гостью. Она хорошо рассеивала мои воспоминания, особенно в тот миг. Ручка, бледная ручка в рукавице, надо же, в красноватой с золотистой тесьмой рукавице! Я оглянулась назад, и засмеялась, увидев ее в алого цвета пальтишке, что на распашку, а под ним виднелось беленькое платье, какие обычно носили при дворе у Государыни. Волосы, как обычно они расплескались по плечам, чуть лезли на глаза, но это не мешало ей быть той, которую я ее знала.
- Делись со мной мечтами под золотой тесьмой страданий. Мгновенно не кидайся сшитыми коврами, не прячься, будто трус, я смело так покинула с утра уж вуз. Дорога мне кидалась в ноги, сомненья в сердце не запрыгнув, платину строя перепрыгнув, тебя нашли во диком во лису. По ветру не пущу я страха, и не наткнусь на мертвые остатки краха, травы, деревьев, их коры. За что все умерло так быстро? Вернулась бы сейчас в мой светлый месяц лета, в объятья кинулась к чете, растаяв, как ледник, а он бы головой поник. Но есть и море обстоятельств, их бездна без сиятельств одним лишь просит взглядом, простым, хранящим тайну, подобно жителю на Майне, меня остаться просит, вручая в руки…- на этом я не закончила, видела как Тишина протянула мне странные цветы. Это были пропитанные темнотой гвоздики, вымытые в смоле, она представлялись черными гвоздиками. Двое, их высокие не обрезанные стебли карябали ее платье, но будто не замечая этого, Свидетельница многого слегка улыбалась так же, как и всегда с не выданной печалью, той, что терзала ее душу, пролетевшую через столетья.
Что она хотела сказать? Для этого не надо обладать даром чтения мыслей, или пытаться проникнуть в ее сознание, сложить из кубиков фразу, которую она держала. Предельная ясность возникла впервые между нами, она хотела, чтобы я отдала эти цветы нашей Аиде. Хотела спросить у нее, виделась ли та с женщиной в Амфирийском саду, но быстро передумала. Ее улыбка не скрывала этого, но объясняла, что грустно ей захватила по ней здесь, на Земле, а не там, где истинный ее дом, стоял над слоем толстым слоем облаков, любивших ощущать прыжки по ним их Тишеньки. Я взяла у нее цветы, почему-то они попали в равноимённые руки, и готовая уйти, я зашагала вперед, предполагая, что она не откроется больше ни на что. Но тут, она опередила меня резко, коснулась плеча, и ее губы, целовавшие кого-то лишь во сне, или когда человек странствует вне реальности, прильнули к моей левой щеке. Ее поцелуй без раздумий был легкий, и мгновенный, в отличие от твоего, не горячий, а словно исчезающий, проходящий так быстро, что я уже забыла через секунду об этом приятном прикосновение сущности в человеческом, безмерно прекрасном теле. Как я любила ее, но спустя миг, не найдя Тишу вокруг себя, я направилась вниз, по холму. Там у низкой черной ограды, заваленной сухими растениями, я надеялась положить ее невиданные черные гвоздики… Спустившись, я обнаружила свои сапожки в пыли, нет, вернее будет сказать в песке. В десяти шагах по левую от меня сторону угрюмо спало море, спало. Оно еще не проснулось, а я не взглянув на него, услышала его прибрежный голос утонившихся на мели кораблей, чье дно по приказу Черной Подруги порезали Царицы моря осколком от выкинутой кем-то бутылкой. Я не стала входить за ограду, потерев нос, я немедленно положила цветы, заговорила:
- Увидеть Вас бы снова, как на земле цветущей все окажется так ново. И вы пройдете по сиянью, и Лешкиному томному мечтанью. Ему Вас не хватает больно, и птицы не гнездятся вольны. Им палок-то хватает, желанье строить покидает. Скажите мне о настроение птиц? Как любопытно б было бы узнать про судьбы неисписанных ловцов, и названных певцов. Их голос, схож он с вашим. И поклянусь, не потеряю никого я при себе, наглядно покажу Судьбе, о том, что случится в крохотной стране беде…Возьмите вы переживания мои, о нем, о нашем дорогом герое, и пусть на полную луну на поле волк повоет!
Стоило мне договорить, как повернувшись назад, я заметила стоящую тебя в бледно фиолетовом пальтишке с непокрытой головой. Твои волосы ожили, темный цвет коснулся корней, а глаза, в глаза я смотреть не стала, но тут же подошла к тебе, произнеся:
- Татьяна! В любой я день, и будь накроет тень, я вижу вас, когда ваш силуэт покинул памяти местечко, переступил холодну речку.
- Кого-то потерять, и это значит не оберегать! Предупредить тебя хотела, когда уж птица больше громко так не пела, в неволе не жила, ее и голосу пришла чреда. Уезжаем мы через два дня, надеешься ты на меня? Послушай, что скажу, и станешь ты кричать, советы и себе немыслемы давать. Я там, уж на другой окраине, как на засохшей половине старенькой герани, случится, что и больше дней так трех я ждать не буду.- не успев договорить, ты увидела, как я отстранилась, - А что ты хочешь? Что, сейчас вот расскажи. Сама кричала, потерять не можешь, дороги мокрыми следами мочишь. Откуда взяться им, следам? Им взяться из мечтаний и надежд… Надежды на кого, на Бога, и на дочь Творца, на Тишеньку - борца?
- Не смей о них так отзываться. Очнись, Татьяна, ты о чем, вставала ведь за них плечом!- я положила ладони тебе на плечи, не внятно облокотилась, пыталась вникнуть в твой намек, что сдашься, точно сдашься, - Расскажешь все, и разорвешь ты нити все! Узлы потянуться тревогой, и беспокойностью такой вот строгой. Зачем она тебе нужна, когда всю неизбежность притянуть все то же, на что предательство похоже. Не можешь, нет, не можешь! Отныне, наша и с тайной хочешь, умирай, иль сердцем выживай. А без усилий и стараний завянет, право, дорогой цветник. Пойми, а если обволокли сомнения, то пусть прибавиться терпения, ты только вверх, туда взгляни, а после взгляд переведи! И все, и все открыто…- отойдя от тебя, я не спеша перевела внимание на намерившееся, недовольное небо. Забыло об одном, о том, что небеса со мной не говорили, и дождем поливали лишь по просьбе Тишеньки. Я глядела за тем, как ты подняла голову к верху, и дождь, дождь, на которого я возлагала надежды, чтобы доказать тебе, что они Свидетели многого, хранители истории, так и не брызнул на твои красноватые щеки.
- Ни в чем меня не убедишь! Я словно рысь в сухейших джунглях, смотрю, как выгорает воздух на углях. Они со стороны! – я тот час посмотрела на право, приоткрыв рот. Но их не было, лишь черные гвоздики Тишины, смиренно воткнутые в темную ограду трепались смешанным с прохладой воздухом, но их не поправляла рука Ветра.
Ты, видя во мне эту потерянность, отвернулась лицом к морю, чтобы перенять его шёпот. Казалось, ты разбирала его нечеткие речи, посланные не нам, но тебя это не волновало. Не у что ли страх способен был убить на повал в тебе все то, что появлялось на миг, в то, что ты верила, от чего спасала неизбежную учесть Привязанности, как улыбалась, общаясь мысленно с Тишой, как сталкивалась с настырным Пристрастием. Ах, милая моя Татьяна, Танечка, если бы только разрушала этот терновый забор, сняла его лепестки, закругленные петлями с шеи, то непременно бы вернулась от страха к тому, чтобы понять, кто ты для него, для нашего русоволосого юноши. А ты должна была знать, раз я не догадывалась, чей души он обладатель, то ты должна была принять, ведь не должно повториться еще раз то насмотренное Черной Подругой и оберегаемое светлой Государыней. Прошла секунда, я схватила тебя за рукав пальто, отошла на три шага назад:
- Северный Ветер, ищущий пристанища, как Тишина, надеющаяся на спасение, и на одно из ста исцеления, милая девочка не старше семнадцати лет, успевшая увидеть тысячу бед, запомнить и мамин плен, ее старший брат…
Я не договорила, снизив интонацию, видела, как ты, помотав отрицательно головой, повернулась прочь от моря, моря, которое тоже начало кричать тебе о существовании его хранителей. Я поникла головой, уже удостоверилась в том, что им не надо было ничего тебе доказывать или показываться самим. Они жили и живут сейчас сами по себе ими правит долг, и чувство, за которое они в ответе, и конечно, герои, да они правили ими тогда или наши желания просто совпали. Ведь они предстали перед тобой, показались на верхушке холма, и ты, обернувшись, увидела мое уверенное лицо, нашедшее эту уверенность сие мгновенья. Они существенно твердо шагали по мокрой, холодной земле, я слышала как промокали сапоги Свидетеля многого, подошва едва ли не отклеивалась, Пристрастие же в черном костюме, шел, прикрыв плечи куском теплом ткани, а она, Созерцательница двух чувств болталась у них на руках, как соломинка, поломанная внешне, но сильная, целая внутри. Я не стала походить к ним, только одно сверкнуло в пробудившемся разуме: плохо ей, плохо и ему! Ты, моя Таня, приблизилась к ним, взглянула на вялое лицо Привязанности, и не произнеся не слова, коснулась руки Пристрастия, чтобы лишний раз убедиться в том, что он существовал или в том, что непременно видела его и эти требовательные глаза. В этот день его глаза заботливо глядели, может и обманно на сестру, а ее глаза, прежде всего на Лешку, от которого она так старательно убегала, а пространство сдвигало назад.
- Ты в нас не сомневайся, скорее в действиях своих, и слышишь, небосвод притих! Завьются комья снежные, не будет отношенье прежние! – Ветер сказал это тебе, придерживая голову, улетевшей сознанием Привязанности. Как жаль, что она и не увидела тебя тогда на перепутье двух разных, совершенно разных, ведущих дорог.
Для меня это действие замерло, обратившись к морю, я зашагала по берегу, этим поднимаясь по холму, ведущему к автобусной остановке, а та к Евпаторскому Заведению. Твои слова глубоко засели внутри меня, и ничто не могло вырвать их, пока еще не проросшие корни. Ты осталась Женщиной с Загадкой, ведь я догадывалась, но не знала твои намерения. Ты не дала нам знать о сделке с Братом Привязанности, о страшной ночи, в которой появилась смелость. Все спуталось, а я плелась по толстым корням дубов, прорезающим это место, как сетку для вышивания, на которой случайно завязали накрученные узлы. И теперь эти узлы приходилось переступать так же, как тебе стараться сохранить веру в них, в тех, кто давно решил нашу жизнь, этим думая, что облегчит наше существование.
«Не сосредоточившаяся на предупреждении душа, после будет гнаться за ним, перепрыгивая выстроенные квадраты. И квадраты эти покажутся той самой обороной, созданной для защиты от навящивых идей, и глупейших советов. Только отныне повернется она стеной к тому, кто ее выстроил, опираясь на положенные знания. Всегда можно поменять решение, а вот заданный уклад жизни в душе, систему ее течения никогда не перевернуться так элементарно, как переворачивают каждое утро песочные часы с отметкой на две минуты. Жизнь - не часы, она построенная система, которую всегда будет пытаться разрушить незначимое или напротив предупреждение, являющееся тем, от чего закрыли себя в бетонной клетке. А ведь иногда, чтобы не попасть в подобный круг с прутьями, и стоит прислушаться к нему, к предупреждению, другими словами, совету близкого человека».
***
8 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Ночь. « Невольно представлять сознание начинает тогда, когда кто-то кидает на его плечи мягкий цветной плед, исписанный натканной росписью. Кто бы подумал, что это рисунки отчетливо скопированы с внутреннего оригинала? По первому впечатлению сделать подобный вывод практически невозможно, но стоит приглядеться и тут же станет ясно то, как кропотливо неизвестная рука срисовывала определенные, не влившиеся еще в жизнь эпизоды, которым стоит случиться. Но кто решает, когда им стоит случиться? Ответ возникает лишь во сне, во время того, как тревожное и опечаленное чем-то сердце перебивает тихие колебания, тяжело вздыхает. Во сне показывается и то, как был создан оригинал его рисунка. И покажется, что его не спутать ни с чем, этот узор, тонкие линии, кисть под небольшим, но замеренным углом. Загадочное, не представляющиеся перед глазами Представление, рождается внутри нашего зрения, и словно торговец собственных картин оно преподносит то, что точно произойдет, если не предпримет душа того, чтобы могло остановить этот неверный день. Нет, нужного, выбранного числа оно никогда ни говорит, лишь меняет показанное в золотых каемках местами, а иногда и накладывает новые слои. Будто передумывает, оно замазывает прежний эпизод толстый кистью, и фон блестит голубизной, такой яркой, несущейся в глубокую муть не понятливости и страха. И сознанию в миг не нравится написанное с таким трудом, и равнодушием одновременно. Оно приближается к Мастеру Представлению и желает сделать мазок, оставив свой отпечаток на полотне, похожий на высказанное мнение по поводу всей работы в целом. Но околдованный какой-то бешенной идеей, Представление в большинстве раз отталкивает силуэт, вырывает собственные кисти и с озлобленной гримасой на лице скрывает полотно. Голубизна, подобная пути раскрыта, один толчок и путешествие в ней откроет не родимые, ужасающие дали. Потому сознание, настырное сознание на свои беду пускается бежать за тем, кто на десятый шаг разворачивает полотно, и то оказывается ловушкой, способной унести в сон, который станет явью без усилий человека…»- день скатился одинокому вечеру, в который я не спустившись на ужин, провела, сидя на балконе в меховой куртенке, в руках с обжигающим кипятком. Пить чай совсем не хотелось, он в нем отражалось что-то нечеткое, а меня вело в стороны от этой нечестивости, схожей с неизвестностью. Ее я находила во всем, даже в заданиях, которые ты раздавала на плотных листках у себя в кабинете. А я, поднимая глаза, пыталась разглядеть фамилию одного ученого, мало известного, буква в середине была стерта намертво, и слово не складывалось. Это мешало сосредоточиться, и я переписывала всю фамилию на полях черновика, и подставляла согласную, но та вываливалась, неуклюже уходила со своего места, и я быстро бросала это дело. И этим вечером, беззвучным, без криков души, без мыслей о морфии, без мыслей о них, у меня было шанс узнать эту пропущенную букву. Но раздумья уложили спать, и я не могла отказать им. Ведь забыться на короткие часы, очнуться в воскресенье, я желала по-настоящему, потому что вдруг захотелось увидеть тебя на завтраке. И пусть мы станем молчать, я буду видеть твои опущенные, печальные, думающие с томностью глаза, но я буду видеть тебя. Ведь скоро ты уедешь, и я никого не смогу наблюдать перед собой, велю Тишине отправиться с тобой, как маме за уезжающим ребенком…
Открыт свет, он быстро сменился чем-то иным. Я не хотела его отпускать. Неужели неприятно купать в светлости бледных, смешанных между собой тонов, и ощущать, как нежность цепляется за кончики пальцем? Я бы осталась в забвенье сна, если бы не представление, продолжающее уносить меня в центр того, где должна очутиться. Как несправедливо мое представление, но отказать ему, отказать в просьбе? А мне будет любопытно увидеть приготовленный мне ужин, из его соображений я уж точно учту что-нибудь правдивое с каплей домысла, который после легко отбросится в небылицы. Я не утону в них, потому уже утонула в другом, в этом коридоре, пронизанном холодом январской стужи. Январь? Да, это он, я всегда узнавала его из всех двенадцати, потому что этот гул, удары в окна, и старый голос одного старичка, все перечисленное являлось чуждым для января. Но он не имел столь глубоко значения, сколь тянувшийся, узкий коридор с двумя рядами для прохода. Под обделанный плиткой, трескался в углах, разломленные крупинки побелки попадали мне в глаза, и кажется ядовитого, алого цвета щеки выцветали, отдавали в болезненную бледность. С этой бледностью я замечала всех вокруг, глядела сначала на лица, и потому видела это ресницы, неестественные, покрытые, словно сиянием снега. Но вот, я опустила взгляд, и вздрогнув остановилась по середине. Они шли в белом, все как одни, не спеша, а кто-то, кто-то был и бежал, его хватали так не осторожно за руки, и орал резал мои уши. Это сон? Это сон! Но какой он был настоящий, я уже и забыла о том, что сплю. И едва ли взглянула на свое отражение в треснутом с краю зеркале, висевшим на двери так неуклюже. И никому будто дела не было до того, что в любой момент оно упадет, и трещиной лишней стекло не выдержит. А где это так делали, когда овальные с толстой каёмкой зеркала весели на дверях? Это же там, это здесь в моих любимых, но одоленных семидесятых годах! Между тем я замечаю на себе незнакомое, бирюзового цвета летнее платье с рукавами, что кончаются у начала локтей. И чей-то палец, указавший на меня, поймало зеркало, как я замерла. Они заметили, увидела меня! Я похолодела внутри, но какая-то женщина в медицинском халате, с этими приталенными карманами увела человека лет пятидесяти в сторону, и не обращая внимание на мое странное присутствие. И тут мне до жути захотелось выбраться отсюда, скрыться где-нибудь, где белый цвет, где не жил белый цвет, и зелень порабощала глаза. Я бегом в тревоге бросила в продолжение коридора, задевая руками смеющихся двух плотных женщин, я слышала их восклицания, и, прикрывая плечи ладонями, торопилась вдаль. Но все надежды промчались так быстро, как только коридор кончился еще одной комнатой с деревянной, не плотно прикрытой дверью, внизу ободранной, видно, когтями свирепой кошки или человека. Не выдержав больше стоять на одном месте, я проникла в более теплое, открытые двери уже сменили пространство, и я стояла по другую сторону. Не повернув головы, я понимаю, что только здесь топят батареи, сглаженный воздух победил январский, но окна все же сходили с петель. Что их удерживало? Мой быстрый взгляд, этот поворот, и волнение, подлетавшее к сердцу. Отойдя от прозрачной двери, я направилась в правую сторону, бросала внимание на пустые, застеленные кровати, кроме одной. Она была как-то отдалена от окон, и отвернувшийся от меня силуэт, спрятавшийся под шерстяным одеялом без простыни, вытянул затёкшею правую руку, будто отбросив ее, как не свою. Я тихо подошла ближе, присела на кровать на свое не опасение. Опасности, страха я больше не ощущала. Отвернувшийся от меня человек казалось, повернется, и я обязательно узнаю в нем кого-то своего. А стоило мне присесть, и коснуться случайно этой самой руки, нащупав пальцами голубоватую вену в районе локтей, я осторожно вытащила соскочившую, блестящую иглу. Не заклеенная и пластырем, воткнутая неумелыми руками, она портила эту изящную бледность на кожи своим синим оттенком, который точно сменится елевым отблеском, и кровь станет более красной. Ее конец, этот островатый, не успевший притупиться конец коснулся белого ободранного края соседней кровати. А я почувствовала неудобство не в действиях, а в том, что из просиженной помятой перины, мне втыкались в бока жесткие, металлические пружины. Я облокотилась ладонью еще больше, и тут же убрала руку, медленно протянула ее в сторону спавшего силуэта. Показалась русая голова, я убрала колючее одеяло с его лица, и онемела, пальцы застыли. Ведь это был он! А мы, мы еще не узнавали его там, в Евпаторском Заведении, сейчас бы вероятно не приняли его за Лешку, ссылаясь на больной внешний облик. Но, что ни врет никогда, так как это глаза, не обязательно его, но он приоткрыл их, не пытаясь, как обычно подняться, без пустоты, но с оживлением внутри проговорил так же привычно для нас:
- Скажи о ней, скорее чашу перелей! Кого-нибудь нашла она, иль вовсе обошла луна, кого-то, как меня. Печаль по ней съедает, как иглы руки от другого нечестно так оберегают. И скрылось солнце за окном, прийти уж обещала в марте, но нет присутствия ее, я слышу только запах в не отданном конверте. А март, я говорил про прошлый, прошедший месяцы назад, и мне поют здесь все: «Виват». Арина, любимая Арина…
Я постепенно вникала в его слова, не убирала ладони с горячего лба. Но чего я не могла понять, так этого, почему времена смешались, почему я вижу на простыни бледно синий отпечаток с цифрой «1974». Тут он коснулся моей руки, и продолжил, глядя параллельно в сторону, из которой пришла:
- А как же ты прошла? Неведомость, прозрачность привела. Ах, если бы подарила мне ее, я б точно бы сейчас на веке из всего исчез, и скрыл руки глубокенький порез. А приведешь меня туда, где чистотой и резвостью так шумно плещется воды, и все одежды поменяя цвет, убили беленький рассвет?
- Да!- я ответила это незамедлительно, спокойно, чуть отодвинувшись, я ждала, пока он приподнимется.
Он вдруг рассмеялся, не так, как раньше, более искусственно, как будто этот смех уже приелся ему самому. Но я поверила ему, нашему Алексею, и решительно, не сильно потянула его за руки. Первые секунды он сопротивлялся, отрицательно мотал головой, а столкнувшись взглядом с моими серыми, убитыми происходящем глазами, оказался сидеть, облокотившись спиной о заднюю стенку кровати. Я разглядела на нем сероватую рубашку, со спущенными рукавами, нет, они были ему велики, а воротник, воротник был почему-то непокрашенным, и сиял притупившейся гармонией этого места. Улыбнувшись, я приподнялась, смутность не посетила пространство, и я продолжала смотреть на него, ожидая, что сейчас мы выберемся отсюда и тогда разломиться время, последняя стрелка не западет, а улетит в хранилище годов. Оно откроется само навстречу тому, что ушло по воле, по собственной воле. И он хотел встать, я видела этот поворот, но тут же замер, как провинившийся ребенок, он сомкнул губы, и покорно опустил голову. Интересно, перед кем он так вел себя? В жизни, в известной мне жизни он никогда так не делал, всегда вырывался, говорил так, будто оставалось лет сто, а в другие разы наоборот, долго не отпускал от себя черноволосую девушку. Неужели это она заставила его закрыться в себе? Я, не спеша, даже растеряно повернулась, правую сторону, и все окна в целом било зимнее солнце. Оно не остыло, дрожало, и боялось само карабкаться по щекам, по твоим щекам. Нельзя сказать, что я была поражена тем, что сложив руки замочком у живота, ты стояла, мило улыбаясь под лаской испуганных лучей в этом белом халате, застегнутом так кропотливо на все мелкие пять пуговиц, я была удивлена больше другим. Отблески свет, падая к моим ногам, предупреждали, рисовали грань. А я, думая, что сказать, ненавящего произнесла, ощутив неуверенность в своем голосе:
-Татьяна?
А ты, ты элементарно, безразлично прошла мимо меня. Не заметила? Нет, уж, в чем я была уверена, так это в том, что ты видела меня. Но это странное время, по-моему, оно стерло все накопленное месяцами нашей дружбы, оно не исцелило доверия, и то утонуло в самом грязным озере. Я узнавала эту походку, черные туфли на твоих ногах, приближающих тебя к Алексею. И вот, наверно первый раз в жизни, я вскипела внутри, когда ты, коснувшись его плеча, слегка наклонилась, чтобы уложить его обратно. Я была готова заговорить с тобой, убрать твои руки от того, кого ты привела сюда, договорившись вместе с Ариной. Да, ты, это ты! Как ты же ты могла, моя Танечка!? Какие же чувства я теперь буду испытывать к тебе?
- Тебя ничем я не утешу, и беспокойство лишнее повешу. Его увидеть захотела? Прости, сейчас не час приема, и нет раскатов грома…- ты присела на тот же самый край, оставленный мной секунды назад, ты, взяв его за левое запястье, продолжила говорить со мной, - А приходи, когда нагрянет и капель, когда ворвется в комнату красивый соловей. Его услышь, и приходи. Сейчас, прошу тебя я удалиться, и в мыслях с грусти я не утопиться.
- Что ты творишь? Не прикасайся к нему…- не выдержав, я оттолкнула тебя, и ты не возражая, не касаясь меня, отошла. Твое тяжелое дыхание срывалось в недовольство, но ты упорно сдерживала его, как в дверях кто-то показался. Я мигом кинулась к Лешке, своими силами я подняла его, и он, сомневаясь в моих поступках, отрицательно говорил глазами, а я крепко схватив его за руку, встала напротив.
И чем же сменилось это безумие? Тем, что рядом с тобой показался Архимей Петрович. В шерстяной кофте, которую прикрывал халат, с вьющимися седыми волосами, он строго глядел в нашу сторону. А ты этим временем, взяла нежно под руку девушку лет семнадцати. Я не отпуская, Лешку наблюдала за ней, пока не проходя со мной вплотную, она не шепнула:
- Грань времени во всем поможет рвению!
Этот голос, поцарапанное горло, незажившие полосы. И в чем она была одета? В том, же, в чем и русоволосый юноша, правда, она не закатывала рукава, и те висели, как ветви у едва живой, но поломанной березы. Ты усадила ее на кровать, больше не отвлекаясь на меня. На этом мое лицо скрасила улыбка, спокойствие обняло сзади, солнечный свет пружиной отлетел от распахнувшихся стеклянных рам. Стекло посыпалось на пол, Лешка потер свои плечи, скованные холодом. А, я не теряя и трех секунд, направилась к старику, не оборачиваясь, предстала в одном от него шаге, и твердо произнесла:
- Разрушит время стару небылицу, и выпустят из плена раненную птицу. Сотрутся и чужие силуэты, над нами закружатся души верных нам поэтов. Расступится и ложь, и власть над нами, ты ее полож!
Ледяной воздух услышал эти слова, он разделил материю могущества вранья. И я ощутила, как, не желая того, мои руки скользили по пальцам Лешки, и какая-то сила заставляла нас оторваться друг от друга. Вновь полет, желтые частицы, будто клеящиеся бумажки, липли на переносицу, веки, и это мешало мне закрыть глаза. Еще две секунды и та комната сотрется навсегда, появится сухость во рту, я смогу управлять руками, и главное понимать, где явь, а где сон…Я свесила ноги с кровати, темнота замолкла, прочувствовала затекшую ногу. Собирала размышления в единое целое, а они все равно рассыпались только уже не цветными, а живыми соображениями. Во сне была, есть и будет доля истинны! Но, о чем все-таки говорило то, что Алексей, как и я не принадлежали грани того времени, в котором остались твой и старика образ? Стоит заставить пробудиться логику, и поймать подсказку сна!
«Остановить представление под силу пробудившемуся сознанию. После выхода из фазы показанного сна, Мастер Представление порой уходит и сам, а иногда его прогоняют набежавшие, сонные эмоции. Главной его целью является показать то, что так явно и близко находиться с душой, но не накрывают ее по причине еще не сложившихся обстоятельств. Но когда-нибудь они обязательно сложатся, и светящийся шарик отныне будет благодарен представлению за то, что тот не разрешил оставить свой отпечаток на картине, которой никогда скорее всего и не появится.»