ГЛАВА 4. Папа
«Здравствуй, дорогой пОпа…» - одно из писем, адресованных отцу, содержало трагико-комическую ошибку. Для взрослых комическую. Для меня – трагическую. Потому что каждый, обращавшийся ко мне с «а помнишь…», упоминал о ней. Как будто других «а помнишь…» не существовало. Терпеть не могу, когда надо мной смеются. Чаплин считал: нет ничего смешнее падения. Для меня – нет ничего хуже. В том числе падения в переносном смысле. Я гордилась тем, что научилась рано писать – и вот тебе на, такая ужасная описка.
Я очень самолюбива. Особенно, если дело касается того, в чём я сильна (как мне кажется). И вдруг находится тот, кто указывает, что как раз НЕ сильна. А беспомощна и посредственна. Меня рано отдали в музыкальную школу. В шесть лет я уже конспектировала лекции по сольфеджио. Письменными буквами. Поняла, что так быстрее. Читать, разумеется, тоже начала рано. Нужда заставила. Какие развлечения у советского ребёнка? Конечно, в те годы была прекрасно налажена работа дома пионеров. Там функционировали кружки поделок, моделирования и спортивные секции. А что делать тому, у кого к спорту не лежит душа (мама называла меня неповоротливой), а руки, как считала Бабушка, из жопы растут. Остаётся чтение – лучшее учение. Вот только учит оно главным образом тому, что в жизни не пригодится. Развивает воображение (как я узнала тридцатью годами позже, воображение – когнитивный процесс), расширяет кругозор, формирует речь. Но никак не влияет на умение логически мыслить. Впрочем, говорят, у женщин по этой части всегда затруднения.
Вот так, читая, а после иллюстрируя прочитанное, я росла и развивалась. К старшему дошкольному возрасту являла собой модель среднестатистического ребёнка из благополучной семьи. А какому ребёнку не хочется побряцать на пианино? Подходишь, нажимаешь на клавишу – она поёт. Каждая своим голосом. Маленькое чудо. В магазине, где пианино стояли тесными полированными рядами, я тоже выводила одним пальчиком какофонические мелодии. И канючила по-детски: «Купи».
Неожиданно мама пошла мне навстречу. Так, в один несчастный для меня день, на седьмой этаж нашей квартиры вволокли произведение фабрики «Красный Октябрь». Старые пианино – с подсвечниками и бронзовой станиной – весят более полутонны. Но и современный инструмент не лёгок. Грузчики, которые тащили пианино по лестнице (мама запретила впихивать его в лифт), изматерились.
Н знаю, на каком основании выбор пал на музыкальную школу при дворце культуры имени Газа, но именно туда меня и записали. Видимо, народная музыкальная школа стоила на порядок дешевле. Либо же руководствовались чисто территориальным интересом. Близко – значит, годится. Потом мне дорого это обошлось. Сольфеджио – очень нужный и важный предмет для музыканта – преподавался там первые три года. Потом его заменили теория музыки и музыкальная литература. Может, для дилетанта такое построение учебной программы допустимо. Но для тех, кто поступает в музыкальное училище – неприемлемо.
Когда к доске меня вызвал учитель сольфеджио, чем-то схожий с Владимиром Ульяновым в молодости, меня парализовал страх. А уж когда повысил голос, я и вовсе описалась. Прямо у его стола. В класс влетела Бабушка. Похоже, её всевидящее око дежурило под дверью. Владимир Ульянов смутился сильнее меня. Он всё блеял, что ничего такого не сделал, что подвигло меня сделать ЭТО. На подмогу моей бабуле бросились ещё две. Бабушки моих приятельниц - шустрой Машки и умной Маринки. Таким образом, стыдная лужа была ликвидирована, а я усажена к батарее, где сушилось моё исподнее. Меня прибило к стулу позором и отчаяньем. Оглушённая двумя сильнейшими человеческими эмоциями, я безмолвно наблюдала за жизнью попугайчиков. В просторном холле ДК находилась огромная – до потолка – клетка с волнистыми попугайчиками. Попугайчики были самых разных цветов: нежно-розовые, ярко-голубые, ядовито-зелёные, фиолетовые. Существовали они на фоне тропической росписи в виде лиан и хищников группы тигро-львиных. Интерьер клетки тоже ничего, подходящий: качельки, стволы деревьев, коряги. Разговаривать попугаи не умели, но галдёж от них стоял – с ума сойдёшь. За что, наверно, от них и избавились в 90-е. Я очумела от птичьего гвалта, прилюдного акта мочеиспускания и бабушкиных нравоучений («Говорила тебе, надо сходить до занятия пописеть. Никогда бабушку не слушаешь»). А я плакала, и плакала, и плакала безутешно…
Я ходила в эту школу ещё семь лет. И никто – ни словом, ни взглядом – никогда не помянул мне того казуса... почему-то.
Впрочем, я была самой маленькой. И все это понимали. А какой спрос с малявки? На великодушные поступки способны и дети.
А уж мой папа был великодушен во всём. Мой добрый папа. Практически по Голявкину*. Отец - один из тех (всего их двое), кого я могу назвать истинно интеллигентными. Критерии интеллигентности у меня очень, ОЧЕНЬ высоки. Интеллигентный человек должен быть добр, улыбчив и эрудирован. Но это внешняя сторона. Её можно подделать. Соболезнуй, улыбайся при встрече, перескажи научно-популярную программу. Для точного выяснения интеллигентности необходимо пожить с человеком. Главное: он должен обладать любовью к людям. Снисходительностью к женщинам и детям. Не осуждать, не порицать, не заноситься и не пресмыкаться. Быть ровным как с бродяжкой на паперти, так и с академиком в учёном собрании. В то же время интеллигентный человек (в отличие от юродивого) прекрасно разбирается, что такое хорошо и что такое плохо. Так сказать, умеет отделять зёрна от плевел.
Мамина ветвь простая. Папина – интеллигентская. По маминой линии у меня два дяди. По папиной – один. Зато есть дед. При таком раскладе нормальные дети (к которым я себя причисляю, несмотря на некоторые сомнения родственников) мечтали бы поженить свою бабушку со своим же дедом. Но я понимаю, что это невозможно. Это всё равно, если б сошлись елец и сойка. Я не к тому, что елец хороший, а сойка плохая или наоборот. Это представители двух видов: рыба и птица. Что говорит само за себя. Как светлячок и бычок. Как лев и бабочка. Как дед и бабушка. Да дед и без того женат. На Лене Марковне. Вообще-то, у неё какое-то заковыристое имечко. Как и у деда. Они оба представляли еврейскую нацию в букете нашего многонационального государства. Все народы дружны. И над всеми ними русский старший брат, который их чуть-чуть направляет. Чтобы шли верным курсом в светлое будущее. Говорят, евреи умные. Но превалируют качества со знаком минус: жадные, нечистоплотные и хитрые. Даже хитрожопые. Что значит особенно хитрые. Хитрые всеми частями тела. И ЕЮ тоже.
Став взрослой, я интересовалась семитским этносом подробно. Мой муж был антисемитом. Считал, что евреи ему жизнь испортили. Я об этом расскажу. Чуть дальше. А теперь о Лене Марковне. Может, кому-то евреи и портили жизнь, но мой дед утверждал обратное: только женившись на еврейке, он познал настоящее счастье. Что, конечно, моему папочке было слышать несколько обидно. Потому что его мама (первая жена деда) – русская. И интеллигентность нашего рода проистекала именно от неё, Никитиной Полины Васильевны. А не от умного деда. Отец которого был печником в Витебской губернии.
У деда с его богоданной Марковной детей не было. В устном контракте счастливых супругов значился пункт: «Никаких детей». Ни с его стороны, ни с её. В случае Лены Марковны этот вопрос решался просто. Она ранее замужем не была, детей не имела. Считала в том повинной строгую маму. Мой дед, подбирая невесту, сознавал, что в нагрузку к бездетной невесте пойдёт тёща. Но полагал, что старушка долго не протянет. Обросшая жёлтым жиром и покрытая коричневыми бородавками, она походила на жабу, широкую и неповоротливую. Старая жаба – очень метко, как раз про неё. Прожила Ида Григорьевна с молодыми ещё двадцать семь лет. И умерла в возрасте девяноста семи годков. Наверно, так всегда бывает, когда делаешь ставки на возраст из корыстных соображений: у старого мужа при молодой жене открывается второе дыхание, одинокие люди начинают новую жизнь, стоит им заключить договор ренты, а возрастные родители, живя с молодожёнами, определяют для себя новые цели. В то время как жене хочется перекрыть старческое дыхание. Мечтающие улучшить свои жилищные условия борются с желанием раскрошить градусник в тапочки старичку. А в отношении родителей посещает мысль: а не отправить ли их в богадельню?
Моя мама, как я уже сказала, красивая. А папа добрый. Вроде, баланс соблюдён. Нет безобразья в природе, пока работает закон сохранения энергии. В глобальном, так сказать, смысле. Но! Любят красивых, а не добрых. Я поняла это ещё в детстве. Вот и папа любит маму. А та позволяет. И то не всегда. Если папа не делает ничего такого, что выводит её из себя. Например, когда он забывает менять носки. По мнению мамы, у папочки воняют ноги. Мало того, что он вовремя не мажет их мазью Теймурова, так ещё и носки ленится переодевать. И не только носки. Ещё рубашки и майки. И не моет голову до тех пор, пока волосы не становятся такими жирными, будто папа смазал их жиром. Всё это не я придумала. По мне папа просто пахнет папой. Пусть и не всегда вкусно. А мама злится. Они с Бабушкой шепчутся:
- Жид вонючий.
Мама недовольна оттого, что любит чистоту. Наверное. «Наверное» - потому что по отношению к себе у неё далеко не такие строгие санитарно-гигиенические нормы. Некоторые мамины кофточки смердят даже после стирки. В её поте содержится секрет, который съедает краску с модных вещей в подмышечных местах. Они становятся с таким рисунком: все однородные, а на смычке туловища с рукой – два бледных полукруга. Мне такая расцветка не нравится. Маме тоже.
Она говорит:
- Испорченная вещь. Можно выбрасывать.
Бабушка предупреждает:
- Пробросаешься. Миллионерка сраная.
В школе я узнала, что сочетание несочетаемого (как «миллионерка сраная») называется антитезой. Тогда я этого, конечно, знать не могла. Принимала, как необъяснимый оборот речи. У Бабушки их множество.
Ещё папочка раздражал мамочку своей медлительностью. Возьмётся что-либо делать – может проковыряться весь день. И назавтра ещё доделывать. Когда же мама принимает работу, ткнёт, бывало, пальцем в изделие – а из того и дух вон. Лежит на полу горсткой мусора. Можно начинать делать сначала. Мама с Бабушкой считали моего папу не слишком мастеровитым. Бабушка так прямо и говорила:
- Безрукий рыжий чёрт.
Моё живое воображение тут же рисует раскалённого до оранжевого цвета чертилу. На нижних конечностях у него копытца, вместо ручек – косматые култышки. Я кошусь на папу: ничего похожего. Если только фигура. Папа тоже худой и жилистый.
Я заметила: Бабушка папу недолюбливает. Говорят, такие отношения между тёщей (Бабушкой) и зятем (папой) – дело обычное. Я ещё могу понять, что кому-то может не нравиться моя Бабушка. Во-первых, она толстая. О-очень толстая. Такие редко вызывают симпатию. Хоть и считается, что толстые люди добрые. Заблуждение. Чем толще человек – тем больше в него влезает злобы. Во-вторых: у моей Бабушки чёрные волосы. А это ведьмин признак. Всем известно, черноволосые волшебницы злые, беловолосые – добрые. Я жутко расстраиваюсь, что мои волосы становятся темней год от года. И глаза тоже. Если в альбомчике новорождённой написано, что родилась я голубоглазой, к полугоду стала зеленоглазой, то сейчас, к школе, я превратилась в кареглазую. Ох. Нет такой брюнетки, которая не мечтала бы стать блондинкой. А ещё Бабушка имеет чёрные глаза. Да-да, чёрные, как угли. Это в-третьих. Считается, что такие глаза могут сглазить. К тому же Бабушка может смотреть очень вредно. Не удивлюсь, если она уже кого-то сглазила.
Но папа? Он рыжеватый блондин с голубыми глазами и доброй улыбкой. Мухи не обидит. Разве что попахивает иногда. Но запахом ведь не убивают… Хотя химическое оружие – это и есть смерть от запаха. Нет, что я несу! Мой папочка не настолько зловонный.
Мама так не считает. Нос воротит. Слушает Бабушку, когда та говорит:
- Брось его. Лучше найдёшь.
Я знаю, мама на ус наматывает бабушкины растленные речи.
Однако ж лучше не находилось. Несмотря на почитателей, лазающих поглазеть на неё в кондитерский отдел.
Мама не хотела всю жизнь быть продавщицей.
- Не собираюсь я всю жизнь стоять за прилавком, - говорила она.
И училась на товароведа.
В нашем государстве товаровед - очень полезная профессия. Только вдумайтесь: товар-вед. То есть ведающий товаром. В стране тотального дефицита это немало. Даже всё. И мама готовилась стать этим ВСЁ.
На последнем курсе она перекочевала из кондитерского отдела гастронома в специализированный магазин «Молоко». Став там заведующей. Что ещё лучше товароведа. Товаровед ведает товарами, а заведующая всем заведует. Улавливаете разницу?
К должности мама прикупила сапоги-чулки на платформе и парик, как у Жильцовой с телевидения. Впрочем, у Жильцовой, может, и своё наросло, а мама решила споказушничать. Мне, честно говоря, не слишком нравилось. Тем более что крупные локоны, нашитые на гипюр, были оранжевого цвета.
- Не оранжевого, а каштанового, - поправляла мама. - И вообще, ты ничего не понимаешь. Сейчас мода такая.
Мода, да. Против моды не попрёшь. Я задумчиво разглядывала мамины кудри и мысленно соглашалась, что от моды отставать нельзя.
Мне мама тоже покупала много красивых вещей. Например, колготки, которые назывались безразмерными. На самом деле, размер у них, конечно, был. Как бы они не тянулись, на Бабушку никак бы не налезли. Когда я их надевала, сидели на мне, как вторая кожа. Это выражение, про «вторую кожу», от моей двоюродной сестры. Её не слишком часто мыли. Или, м;я, не донимали мылом и мочалкой. Поэтому, когда Бабушка испробовала на ней свой способ мытья, Марина покрылась грязными катышками.
- Смотри, грязи-то на тебе сколько, - укоризненно покачала головой Бабушка.
- Это не грязь, а вторая кожа, - апеллировала знаниями, полученными на уроках биологии, Марина.
С тех пор «вторая кожа» широко употреблялась в кругу нашей семьи. Так часто бывает: свой круг – свои устойчивые выражения. Семейный анекдот.
Когда я говорю «вторая кожа», я, конечно, не имею в виду, что мои ноги покрывались грязным налётом. Напротив, колготы сидели на мне, как влитые. Ни складочки, ни морщиночки. Таким образом, выражение «вторая кожа» приобрело широкий спектр значений.
Особенно я любила две пары колготок: бирюзовые в звёздочку и красно-коричневые в косую клетку, как костюм Арлекина. Первые разодрались сразу, как только я их надела. Вернулась домой с дырками на коленях, пытаясь заслонить их формочками для куличей. Не вышло. Мама сразу заприметила дыру, давшую к тому же стрелку. Безразмерные – они такие. Их трудно зашивать к тому же. Уже не говоря о том, что такие колготки трудно доставать. Не потому, что они лежат на верхней полке шкафа, и мне до них не дотянуться. Совсем нет. Они складируются с париками, сапогами-чулками и прочим модным товаром… где-то. Не могу сказать, точно где. Это знают взрослые. Детям не докладывают.
За испорченные колготки меня, конечно, отругали. Мама кричала, что меня нельзя одеть прилично:
- Всё как на огне горит! Что за девочка такая?
Бабушка охарактеризовала меня одним словом, но очень злым:
- Некультяпистая.
Если разобраться, «некультяпистая» происходит от слова «культяпки». Что значит: обрубки конечностей. Приставка НЕ- указывает, что культяпок нет. Что, как мне кажется, хорошо. Однако в целом слово носит ругательный, обидный характер. Выходит, быть некультяпистой всё-таки плохо.
История бирюзовых колготок кончилась плачем, примирением и латанием дыр. Мама, изобразив негодование, удалилась на переучёт. Переучёт – такая форма работы, которая проводится по ночам. Тут уместна ремарка. Когда в младших классах мы писали сочинение «Мама», я, решив похвастать, какой замечательный работник моя родительница, написала: «Моя мама усердно трудится. Иногда даже ночами». Сочинения в моей семье не отправлялись к учительнице на стол волею судеб. Предварительно прочитывались и корректировались. Мамобабушкиному возмущению не было предела.
- Что такое ты написала?
- Что люди будут говорить?
- Что подумает отец? Что скажет?
А что он подумает и скажет, если его и дома-то не бывает? В последнее время папа зарабатывает на машину, повышает благосостояние семьи.
Хоть Бабушка и жужжала:
- Дома его не бывает, а получает всё равно меньше тебя!
Замечание адресовалась маме. Чтобы та приняла к сведению. Мама вздыхала. Бабушка не унималась. Вела подрывную деятельность в лоне молодой семьи:
- Вот скажи: зачем он тебе?
- Одной лучше, что ли? – слабо защищалась мама.
- Зачем одной? Лучше найдёшь! – утверждала её Бабушка в преступной мысли.
- Что ж ТЫ не нашла? - выдвигала резонный аргумент мама.
- У меня вас трое было! И жили в одной комнате.
- Куда ж я его дену? – пугалась мама.
- Откуда пришёл, туда пусть и идёт, - безжалостно говорила Бабушка.
- За что? Нет, - отказывалась мама.
- Ну, и живи, как знаешь, - обижалась Бабушка.
И уходила в свою комнату. Комнат к тому времени у нас было две. Одна из них проходная. В ней мы с Бабушкой и обитали. То есть, уходя, Бабушка оставалась на месте. Уходить приходилось маме.
Я любила ту комнату. В ней был чудесный солнечный пол. Назывался «паркет». Сложен ёлочкой. Отциклёван и покрыт лаком. Наша квартира находилась на южной стороне - солнечные зайчики так и прыгали по полу. Любо-дорого смотреть.
Ещё мы любили сидеть на кухне. Мама нарисовала на стекле двери, ведущей в кухню, чашку в горошек. Чашка стояла на блюдце, и от неё поднимался густой пар. Рисунок был выполнен чёрной краской и казался очень стильным. Когда мама выводила кисточкой пар, он выглядел, как пружинка. Так я рисовала дымок над печными трубами.
Я спросила:
- Мама, почему ты не художник?
Она засмеялась над моей наивностью. Но как-то умиротворённо. Мой вопрос польстил ей.
На кухне мы встречались с соседом Уховым. Неясно, откуда взялась такая фамилия: то ли от существительного «ухо», то ли от разухабистого «ух!» (то есть держись! давай! э-ге-гей!). Ему подходило как первое определение, так и второе. Ухов белёсый, крепенький, носик вздёрнутый, ушки топориком. Ростик чуть выше маминого. Чем-то наш сосед смахивал на ёжика. Но, как многие низкорослые люди, обладал неуёмной энергией. На кухне у него даже табуретки не было. Не нужна. Потому что Ухов подвижен, как ртуть. Не сидит. Ходит. Туда-сюда, туда-сюда. Машет руками. Смеётся. В общем-то, если вспомнить хорошенько, кроме газет, которые закрывали окна кухни, Ухов ничего не положил, не поставил и не повесил на кухне. Газетами раньше закрывали окна все – чтобы мебель не выгорала. А Ухов, наверно, так показывал, что надолго тут не задержится.
Мы тоже задерживаться здесь не собирались. Мой папа хоть и непутёвый (в подстрочнике бабушкиных замечаний), но сумел-таки заработать денег, необходимых для того, чтобы выехать из коммуналки в отдельную квартиру. Может, конечно, львиная доля в накопленной сумме принадлежала моей маме. Передо мной не отчитывались. В те стародавние времени вообще не принято было хвастать своим благосостоянием. Быть богатым считалось не очень прилично. Тем более, если один из членов семьи работал в торговле. Недаром же Бабушка учила меня, что все торгаши ворьё и жульё. Такими словами не бросаются. Наверно, знала, о чём говорила.
На наш солнечный паркет и парящую чашку кофею на стекле кухонной двери быстро нашлись желающие. Не знаю, куда уехал Ухов, а нам досталась двухкомнатная на улице Краснопутиловская. Там я и пошла в школу.
Папа смотрел на происки тёщи по-библейски всепрощенчески. Равно как и на мамины блудняки, и на мои штучки-выходки. Таким был мой папа. Мой добрый папа. Он не умер – тьфу, тьфу, тьфу. Но стал другим. КАК и ПОЧЕМУ расскажу позже.