Инициатива всей этой авантюры принадлежала Сашке Карпенко, с которым мы расстались, кажется, лет сто назад по причинам чисто географическим - я уехал из города юности в Питер, почти не видя товарища детских игр, как-то незаметно из студента, циника и пофигиста превратившегося в популярного в городе доктора-венеролога. Однако же ни благодарность многочисленных сифилитиков, ни частные анонимные обследование на уровень заспидованности, ни штучный подход в лечении пациентов не давали-таки необходимого дохода. Саша, пользуясь связями, чуть не в центре городского парка уже много лет нагло строил себе по каким-то фантастическим выкройкам громадный особняк и никак не мог его достроить.
В последнее время он слегка располнел, приобрел респектабельные залысины, оброс массой всевозможных - от банального криминала до высших чинов милиции - знакомств и многое мог, но при всем при этом хотелось большего, жизнь, что называется, вынуждала.. Большее дать, как он уверял, могли челночные ходки в Берлин, где, как выяснилось, прочно обосновался уличным художником-нелегалом друг детства Толик Шерстюк.
Мы дали ход идее, липовые приглашения без проблем и в установленные сроки прошли все серьезные инстанции, и немецкая виза уже грозно топорщила хищные крылья у нас в паспортах.
Поезд Ленинград-Киев за пару дней домчал меня и мой тайный багаж - рюкзак с сотней блоков “Мальборо” и торбу с тяжеленной коробкой спирта “Ройял” - до города Киева, где уже приветственно помахивал мне ладонью кожник-венеролог.
Взгромоздив на интеллигентные плечи свою долю товара, Александр уверенно направил наше движение к ЖД-кассам. Мы едем: сначала Львов, а оттуда - Польша и Германия. Избранный вид транспорта, а именно - электричками до самой бундес-столицы, выливался в какие-то несколько десятков баксов - против почти сотни на прямой поезд Питер-Берлин.
Похоже, дух коммерции овладел и всем пестрым населением электрички, куда мы с Сашей забурились, в пять минут приобретя билеты уже во Львове. Со всех сторон в общем вагоне нас окружали простые граждане со своим нехитрым скарбом - узлами, торбами, баулами и чемоданами. Напротив моих колен вполне оптимистично в такт пути позванивала высокая и шаткая конструкцию из новехоньких ведер. Из-под откидного стола в высоченной корзине, кое-как прикрываемой чьим-то серым бабьим платком, горкой сияли налитые яблоки электроламп. Все это за бесценок будет брошено на базаре к ногам ясновельможных панов, заработанные злотые в первом же попавшемся обменнике превратятся в строго запрещенные властями, но так ценимые в хозяйстве баксы и бундесмарки.
Границы, которые всегда стояли на замке системы Калашникова, в одночасье для местного аборигенства оказались прозрачными, и сквозь это зыбкое марево забрезжили маленькие людские надежды не погибнуть вместе с правительством, а напротив, посредством натурального базара, чуточку приподняться и слегка озолотиться. Те же чаяния и надежды сейчас одолевали и нас.
Но не все, конечно же, так просто. Состав, легкомысленно подпрыгивая на кочках, двигался к месту, где нас всех радостно поджидала таможня. И вот, наконец, последний раз, словно предчувствуя что-то нехорошее, поезд вздрогнул и застыл. Вначале, само собой, проверка паспортов - это у всех без проблем. Потом команда: достать свои вещи. Народ заметно напрягся. Мы с нашим товаром, туго распирающим рюкзаки на верхних полках, тупо переживали бесконечно затянувшийся момент истины. Вести это через границу явно было нельзя. Руки, повиснув плетьми, отказывались снять багаж вниз к своим ногам.
Не прошло, впрочем, и четверти часа, как все у всех как-то устроилось. Свой брат-таможенник, по счастью, отнесся к нам с пониманием, взяв себе денег по возможности. Тот, у кого денег не было, на вопрос: “Гроши е?”, твердо отвечал: “Нэма!”
Польская сторона, бегло просмотрев паспорта, все товарное изобилие встретила спокойно, особо не вникая и глубоко не внедряясь.
...А потом была пустынная вечерняя платформа, наш быстрый десант и вот мой штурман уже уверенно рассекает острым плечом польскую городскую толчею. Саша шел уверенно: где надо, мы прыгнули в соответствующий маршруту трамвая, я приготовился слегка расслабиться, сняв с хребта свой нелегкий груз. Однако тут же всплыл неприятный вопрос оплаты проезда.
- Будь спокоен! - дал мне знак мой товарищ, бодро клацнув компостером припасенные талоны. Мы долго волочились в дребезжащем и пустом трамвае, но добраться до финиша нам не позволили контролеры. Нас взяли в клещи три скотообразных мужика с угрюмыми мордами и изящная, но агрессивная дама-бригадир. Конечно же, Саша не молчал и с вызовом что-то лепетал о законности талонов, затем о незнании и полной нашей невиновности, однако все ответные реплики поляков упрямо и решительно сводились к короткому суровому слову “штраф”, неясному только для клинических идиотов, которых мы, как могли, и изображали. В конце концов, с болью в сердце уплатив по десять баксов, мы соскочили на ближайшей остановке и дальше, разряжаясь матом, добирались уже пешком.
Ночевали мы в гарнизоне. Сашу быстро и тепло, несмотря на прошедший год, признали на КПП, в пять минут он, с кем надо, договорился о ночлеге. Я огляделся. Военная часть опустела, вывезли, кажется, все, но оставались еще какие-то люди в форме и с оружием, немного техники, уже зияющие битыми кое-где стеклами казарма и чисто выметенный, по-прежнему готовый к уже никогда не состоящимся построениям плац...
А наутро у нас был польский базар с одной короткой задачей - сдать кому-то оптом ящик спирта, что лучше, во избежание ненужных проблем, делать через знакомых.
Собственно, была надежда отыскать приятеля и земляка Геру, пару лет как угнездившегося на польском рынке. Герман стабильно снимал микроскопическую квартиру в мансарде одного из домов центра и каждое утро делал вылазку на городской рынок, где у него было куплено место. Наш брат-челнок, не особо желая платить за гостиницу, имел всего один-два дня, чтобы раскидать покупателям завезенный товар и к исходу срока был готов его оптом отдать за полцены хоть черту - Гере, например, а тот уже, не торопясь, выставлял товар по настоящей цене. За активной продажей этих самых пром- и электротоваров мы его и застали, в самом центре хаотического броуновского движения громадного базара, живо олицетворяющего народные инициативы тех дней.
Гера не подвел: бросив бизнес на ассистирующую подругу, он в полчаса нашел в бесконечных рядах надежного оптовика. А потом мы сидели с ним в мансарде, в обществе его молчаливой, нас обслуживающей подруги с неожиданно выпуклой грудью. Мы интеллигентно пили кофе, заедая его чуть ли не бананами. Можно было, наконец, не торопясь осмотреться по сторонам, сделать паузу перед решительным броском на Берлин.
Наш поезд, что называется тронулся. Поздно ночью в темные окна вагона к нам заглянула Германия - Франкфурт, само собой, на Майне.
Проверка паспортов, и мы решительно выпадаем с вещами на платформу. Десяток-другой шагов мы сделали без проблем, но дальше... Два полицая с мрачной, толстозадой, гнедой, как конь, собакой внезапно свернули с нахоженного пути и глядя своими рентгенами прямо сквозь рюкзак, потребовали у Саши аусвайс. Я не стал дожидаться трагической развязки, неизбежно захватившей бы и меня и, не снижая темпа, с ходу забурился прямо в подземный переход.
Все в одночасье рухнуло. Карпенко-друга, сто процентов, замели. И действительно, когда спустя какие-то пять минут я осторожно поднялся обратно на платформу, она была безнадежно пуста, всех живых будто волной смыло. Итожим: я потерял, как пишут в известных романах, все явки и пароли, один, один - как сыч на болоте. Впереди маячила цель - Берлин с его несколькими миллионами населения и не у кого мне остановиться на постой.
Как стало ясно позже, я сильно ошибался. Уже через пару минут в подземном франкфуртском переходе я услышал элементарный русский мат, на который и пошел, как сбившийся с пути парусник на случайный береговой огонек. За первым же углом обнаружилась группа из нескольких человек с открытыми банками пива в руках. Как быстро выяснилось, вся группа состояла из симпатичных веселых предателей родины, дружно падавших на "азюль". Мне в один момент объяснили смысл этого странного, даже для моих, кажется, ко всему привыкших ушей, слова. Азюль - нечто вроде общаги с комнатами на 2-3 человека, где, собственно, и можно было родину продать. Но не сразу, конечно, а спустя полгода-год, когда рассмотрят в неких верхах твое заявление о желании сменить вид и место жительства по мотивам расовым, религиозным или политическим. Короче, наступив на хрупкое горло своего патриотизма, имеешь кормежку, крышу, карманные деньги и кучу времени в далеко не самом плохом городе Европы на поиски той же самой машины, на которой можно, в конце концов, домой и свалить.
Гори огнем, надо ехать, как люди, - решил я, - да и что мне остается, была не была! А тут как раз подошла электричка и надо было срочно садиться, я ринулся за билетом, и ждать поэтому меня никто не стал: вся группа принципиально склонялась, склоняя и меня, ехать до Берлина без билетов, запершись в вагонном сортире. Конечно же, я их всех потерял. Ребята бесследно растворились в немецких клозетах, унося с собой адрес азюля - навсегда.
Я вышел на станции “Зоо” и энергично двинул наугад. Уже через пару сотен метров мне попалась машина с флажком “сейл” под задним стеклом, затем еще одна и еще, я понял: здесь есть из чего выбирать, все кончится хорошо, я обязательно вернусь домой на собственных колесах.
Ну, а пока ищем ночлег, отель недоступен для тощего кармана, мне улыбалась перспектива провести ночь на парковой скамье. Но, по иронии судьбы, как раз в парке мне и подфартило. На газонах под кустами там и сям роились, как шмели, потрепанные бомжеватые личности, которых я и стал, как мог, пытать, в порядке абсурда, насчет жилья. Через пять минут они уже группой окружили меня, дружно тыкая заскорузлыми пальцами в точку материзовавшейся из воздуха карты. Я благосклонно прочитал адрес притона: Франклинштрассе 27. Притон оказался приютом, пускали здесь на ночь, но не всех и не сейчас и первые свои часы в Берлине я провел в основном горизонтально, валяясь в полузабытье в густой холеной траве ближайшего парка. А вечером, став в пеструю очередь у входа, я быстро двигался вместе со всеми навстречу привету или отказу, надеясь все же больше на удачу. Меня впустили - одним из последних, закрыв дверь перед носом потомственных, побитых молью, белокурых бестий.
А потом был ужин, украшенный толстенными сосисками, и чистая постель, и теплый дождик душа... Утром был кофе и выход в город, вдоль одной из центральных улиц залитых ни к месту радостным солнцем. На выходе из случайного магазина, куда я сунулся было за очками, прикрыть глаза от слепящего света, я вдруг нос к носу столкнулся с потерянным другом.
Как оказалось, тогда, на платформе, Сашу проверили на предмет наличия визы и обнаружилось, что виза действительно есть, но лишь со следующих суток, с нуля часов, а так как до наступления полуночи оставалось минут сорок, эти педанты во главе со своим гнедым чудовищем отправили его обратно через границу в Польшу, где, на первой же станции, он был вынужден просидеть, коченея, как овощ, забытый в осеннем огороде, до самого утра.
И, конечно же, мы немедля двинули к Шерстюку, что оказывается совсем рядом, в четверти часа хода. В трехкомнатной квартире, коллективно снимаемой знакомыми поляками, это полубогемное семейство занимало небольшую комнатуху с широченными антресолями. Внизу же был обеденный, он же рабочий, стол, с набросками кичевых - на потребу улицы - картин, пара потертых кресел и короткий в углу диван. Диван этот, гостеприимно продлеваемый стулом, стал моим пристанищем на все те ночи, что я себе позволил в этом бесконечно чужом, неприступном и таким навсегда оставшимся для меня городе.
Шерстюки-художники откровенно бедствовали, ценя, как Божью милость, каждый чудом заработанный пфеннинг. Толик, если ни рисовал, выкладывался за гроши, халтуря на ремонтах квартир у богатого немца-предпринимателя, друга семьи. И этих даже небольших денег семье, в общем, за все про все хватало бы, но со строгой периодичностью к подъезду их дома подъезжалал серо-стальной БМВ и Анатолий отдавал, уже второй год отдавал, большие, я так и не узнал - какие, деньги строгим стриженым мальчикам из неожиданно близкой России.
Завязка этого жестокого, растянутого на годы сценария случилась еще на той стороне границы, когда к Толику подошел веселый гражданин с просьбой передать, небесплатно, конечно, дипломат с какой-то ерундой и пустяками. Толик взял дипломат и даже спокойствия ради в него заглянул, а когда пересек эту первую в своей жизни границу, человек, принявший из его рук передачу, заявил, что в ней должны быть серьезные деньги, но денег этих нет, и Толику придется их отдать. Это была, конечно, подстава. Толика жестко контролировали и дернуться было нельзя ни по ту, ни по эту сторону границы. А всякий нормальный человек между жизнью и смертью выбирает жизнь...
Особо задерживаться в этих жутких каменных джунглях я не хотел: душе моей здесь было прохладно и неуютно, и потому задача сбагрить немеряные “Мальборо” да отыскать себе машину становилась крайне настоятельной. Как и во всяком цивилизованном городе, стихийная торговля здесь преследовалась законом, но тем не менее теплилась и тлела, причем в самом центре, близ надменно возвышавшегося над безумной историей века рейхстага. Сюда, на площадь, где бы они до того по городу не кружили, сериями прибывали суперавтобусы с разноплеменными туристами. Здесь мне, особо не торгуясь, удалось оптом сбагрить часть сигарет на стол поляка.
Конечно же, я записывал марки машин с ценами и телефонами владельцев, там и сям объявлявшихся по ходу моего неровного, зигзагами, движения. Так начался мой автопоиск, вылившийся в ежедневные блуждания вдоль и поперек Берлина. Методично и старательно я фиксировал телефоны обладателей легкомысленных ауди, пуританских фордов, поживших, но солидных мерседесов, вызывающих ниссанов и тойот, надеясь, и правильно надеясь, сбить цену минимум на треть. Я ходил пешком: экономил - деньги принадлежали автомобилю, и поэтому почти не ел, разве что пил воду да грыз, не глядя, немецкий калорийный шоколад, отмахивая за день десятки и десятки километров.
И как-то под вечер я нашел ее, нормальную машину и вполне по деньгам, на одной из зеленых улочек у Оперного театра. Это был ухоженный рено пятилетней всего давности и, само собой, с флажком “сейл” под лобовым стеклом. Я оползал ее, ощупал в надвигающихся сумерках и неожиданно одну из дверей обнаружил незапертой. Мне не хотелось уходить, однако странно было бы и остаться. Слегка отпустив тормоза фантазии, я на мгновение представил себе картину: утром я, откинувшись на переднем сидении, сладко сплю с табличкой “Покупатель” на груди и в доказательство серьезности намерений держу в своих ладонях валюту, имеющую уверенное хождение в здешних краях. Конечно, я ушел, но по дороге потерял клочок с телефоном владельца, а утром машины уже там не было! Как потом выяснилось, в этом автомобильном Вавилоне удачей было занять хоть как-то место парковки, нередко далеко от своего дома, нередко абы где.
В конце концов как-то вечером я в отчаянии показал Шерстюку свои путевые заметки с десятками вариантов моделей и более-менее реальных цен, на что тот хмыкнул, подумал и предложил поработать вместе. Оказалось, не надо было ходить дальше киоска прессы, где пару раз в неделю продавалась газета “Вторые руки” с массой предложений, в том числое и автомобилей, но самый большой шерстюковский секрет был не в этом. Настоящим открытием стал раздел “подарки”. Было непросто осознать, что целая гора материальных и притом дорогущих ценностей может предлагаться за просто так - только позвони! Это были какие-то нескончаемые - я вчитывался со словарем - диваны, столы, телевизоры, велосипеды, картины, видики, музыкальные центры... И автомобили. Мы начали звонить - трижды в неделю по выходу газеты, а покупали ее близ полуночи еще тепленькую из рук специального мужика у ближайшего метро и, несмотря на поздний час, оказалось, не мы одни питаем страсть читать газеты по ночам. В этом, к сожалению, мы всякий раз убеждались, звоня безумным авто владельцам, жаждущим презентовать миру свои сокровища. Нет, не возникло никаких проблем с длинными перечнями убогих машин, вчерашней гордости восточного лагеря, от которых нынче, как от чумы, шарахались немцы, в головах которых слово “автомобиль” отказывалось соседствовать со словами “трабант” и “вартбург”, но стоило, наткнуться на что-либо приличное по марке и по годам, позвонить его обладателю, как тот, нагло поднятый с постели, вместо того, чтобы нас соответственно обложить, корректно выражал сожаление в том, что нас уже опередили и машина обещана другим, успевшим позвонить прежде нас. И это самое “прежде” исключений для нас не имело, как не торопились мы, ускоряя время и свой шаг. В конце концов до нас дошло - все было кем-то схвачено и здесь, в общем, нечего ловить, вся более-менее ценная информация утекала в нужные руки от нужных людей на уровне, скорее всего, редакции либо типографии. Уже чувствовалось - я всех вокруг достал со своими инициативами и облезлые серые крылья низколетящей птицы-неудачи распростерлись, как туча, над моей головой. Ежевечерне я, живой комок нервов, сжатый сгусток желаний, мужик и добытчик, приходил с пустыми и опущенными руками и Тамара, наконец, улучив момент, задала свой суровый вопрос о моем отъезде, объявив дальнейшую невозможность моего пребывания здесь. По ее словам выходило, что с моим присутствием напрочь кончилась вся ее интимная жизнь, ибо я, внизу на диване, поджав ноги, увы, не дремал и видел, а не видел, так мог видеть все. Я понял, далее терпеть эти мои тихие безмолвные бесчинства она могла только за бабки, а их упорно не прибывало и отнесся ко всему сказанному с пониманием, тем более, что к тому времени Толик познакомил меня со своим приятелем Виктором, поляком, с которым он у немца, время от времени, халтурил на ремонтах немецких квартир.
Недолго думая, уже на следующий вечер я самоуверенно свалился со всеми своими прожектами прямо на ни в чем неповинную голову Виктора. Виктор помешивал нашу с ним вечернюю картошку с салом и с сочувствием кивал головой - он сходу принимал мои инициативы. В осуществлении запасного варианта, мы, напрочь отбросив халяву, обзвонили кучу немцев, выбирая наиболее лакомые предложения, исходя из приемлемых цен. Назавтра, субботним утром, у нас был отель, адрес которого я предусмотрительно записал в Питере. Сюда периодически, с подачи турфирм, прибывали мои, озабоченные желанием приобрести машину, соотечественники, которых руководитель группы замыкал на авторынок, где правил бал не прямой владелец машины, а посредник, на все набрасывающий сверху полцены. Я же замыкал покупателя и продавца напрямую, имея свой процент. И этих процентов, я решил, будет десять. Все получалось, хотя получиться по здравому смыслу не должно. Судите сами - приходят в коридор два мэна, один из которых худ, явно голоден и небрит и предлагает сесть, само собой, с деньгами в их авто, чтоб отвести желающих на кое-какие варианты. И, тем не менее, нашлись согласившиеся, видно сильно надеющихся на свои мускулы, к тому же мы попали и их последний день, да и рынок держал потолочные цены. Конечно же, им приперло и отъезжать домой ни с чем, отдав турфирме немалые деньги, не хотелось... Короче, их набралось трое, они сидели плотно сзади и каждому, в конце концов, мы подобрали по нормальной машине и сторговались по стоимости, о которой даже не мечталось, во многом благодаря Виктору, владевшему немецким, как своим. Мы честно заработали свои десять процентов с носа, но владельцы этих носов угрюмо и таинственно молчали, не торопясь расстегивать бумажники с деньгами, в определенной сумме им уже не принадлежавшими.
- Останови-ка, Витя, - наконец, тихо сказал я и Виктор плавно нажал на тормоза и мы прижались к обочине где-то, Бог знает, где и неизвестно с кем и я напомнил людям о деньгах и получая их - триста марок, а не нож или пулю в спину, триста марок, всего за два часа, триста, пусть и деленных на двоих. Моя одиссея, как и срок моей визы, заканчивалась - через несколько дней, но судьба мне таки улыбнулась и как-то под вечер, на повороте к дому Виктора я увидел спортивную машину с ценою под задним стеклом. Это был низкий и хищный темно-синий Фольксваген. Он имел имя “сирокко”, что значило название средиземноморского ветра и стоимость его меня не сразила. Я, конечно, позвонил, мы встретились - я и вялый с тусклыми глазами немецкий наркоман, владелец машины, прокуривший, гад, своей травкой весь салон, что, как минимум, на год обеспечивало мне пристальный нездоровый интерес не лишенных обоняния работников отечественной ГАИ. Мы недолго торговались, машина явно новой не была, имела боевые или по кайфу вмятины и царапины, я нагло скинул полцены - сошлись на компромиссе. Я вынул марки, имеющие температуру моего горячего тела и, сколько надо, отстегнул. Купчая, бланк которой имелся на любой бензозаправке города, была заполнена в две-три минуты, мы лихо расписались на бумаге, которая стала теперь документом и с этого мгновения со сверкающей глади рек, озер, витрин и сортирных зеркал на меня спокойно смотрел самоуважаемый, самоуверенный и быстрый в движении по этому дохлому миру человек. Заканчивалась моя личная битва за Берлин, я прощался с этим городом и его нордическими обитателями, а он по-прежнему солнечно улыбался мне, очередному жадному и алчному варвару, мчавшему на восток свой военный трофей. После потери своих я добирался наугад по интуиции, как затерянная в небе птица, ориентирующаяся на невидимую миру звезду и не прошло так уж много времени, как я оказался, уже засветло, у польской границе, которая еще издали обозначилась скоплением отовсюду прибывающих машин. Это были мощные мамонты дорог - автофур дальнобоя, многотонными эритроцитами наполнявшими сосуды, вены и артерии страны и планеты и, конечно, здесь набилось до черта легковых, моя колонна уже сквозила по ту сторону.
Я видел слегка знакомые по ночному вчера лица людей и обводы машин, но сквозь барьеры рвануть не мог, медленно, очень медленно двигаясь повязанный со всеми в своей очереди. Время тянулось, но небесполезно. По ходу пьесы я высмотрел автофуру с питерскими номерами и усатый обветренный водила - земляк оказался не против, если я пристроюсь ему до самого дома в хвост. Разойдясь на контроле, мы встретились уже на польской площадке, я, как учили, доверху залил бак бензином и подрулил к лидеру, после чего мы, кивнув друг другу, резво ушли вперед. Мы в день проскочили Польшу и я на мгновение старался не терять из виду неожиданно стремительные ревущие тонны лидирующей фуры и, черт возьми, не терял. Вечером, ближе к темноте, мы завернули на площадку, куда уже подтянулись несколько авточудовищ. Здесь всех давно перезнакомила дорога и в пять минут мы запросто вписались в общий круг, причем меня задвинули вовнутрь угла, прикрыв тем самым от трассы, чтоб не засветить, потому что - это знали все - по асфальту на быстрых машинах в поиске баксов рыскали серьезные люди. Твой кар с далеко заметными красными транзитными номерами по-настоящему тебе пока не принадлежит, ибо любой желающий, имея пустой бланк, мог без проблем переоформить все за пять минут - прямо на капоте. Дичь, отбившаяся от стаи - я был тот самый случай. Через час я уже обжигал водярой пищевод, глотая следом куски жареной картошки, с пылу с жара снятой с чьей-то походной керосинки - отчаянное, матерое, не верящее ни во что водительское кодло, у каждого из которых был захоронен где-то близко под рукой хороший ствол, приняло меня под крыло. Надвигалась ночь, непредсказуемая у дорожных обочин и потому кто-то по очереди здесь обязательно не спал. А по России глухими свинцовыми молоточками были затяжные дожди, что обнаружилось, стоило лишь пересечь границу. Видимость сузилась - я, словно в иллюминатор подлодки, напряженно глядел в просвет лихорадочной отмашки лобовых щеток на блистающее серой сталью шоссе. Струи били все гуще и сильнее и где-то далеко, уже в глубине, возле Пскова, Сирокко внезапно остановил мелькание цветов, закрыв сплошной водяной стеной мою единственную связь с бешено падающим под колеса встречных миров. Я тотчас же, приоткрыл боковое стекло, взмахнул ладонью летящей впереди фуре - стой! И фура резко тормознула... Это был мой финиш - горький, нестерпимый, преждевременный и окончательный. Я, конечно же, видел и мгновенно ударил ногой в тормозную педаль. Машина ласточкой летела по водяной смазке шоссе, чтобы на моих остановившихся глазах встретиться своей разъяренной мордой с быстро надвигающимся низким и мощным бампером фуры. Полет резко прекратился - нет, меня не развернуло, не отбросило, не унесло, я увяз развороченным носом, свирепо и люто шипя кипящим тосолом в широкий задний бампер фуры, если и помятый, то только слегка. Я вышел из машины, глядя на смятый, убитый радиатор, посыпавшиеся фары и искореженный ударом капот и, тяжело опустил плечи, впервые так остро и больно ощущая себя главным героем трагедии с обстоятельством подлым и, как водится, женского рода - длиной тормозного пути. Валера, водитель фуры, тем временем уже развязывал трос, цепляя к себе мою машину. Он доставил меня на площадку ГАИ, попросил знакомого сержанта все устроить, и умчал на своем монстре привычной дорогой в свою жизнь и - спасибо ему.
У меня было время в пределах текущих суток - так объяснил белобрысый сержант - пока длилось его дежурство, а потом он сменялся и уходил домой, не ручаясь уже за сохранность машины. Надо было торопиться и уже через четверть часа он меня навязал, взмахнув полосатым жезлом, тотчас же послушно приставшему форду. Я ничком пролежал всю дорогу на заднем сидении и ребята-бизнесмены, гнавшие из Венгрии по делам в Петербург, все понимая, меня не напрягали и через несколько часов я был уже на улице Марата, угол с Разъезжей, куда весь месяц стремился и летел, на крыльях или колесах, а зашел тяжело и пешком, сутулясь и не поднимая к светлым моим окнам мокрых глаз. Жена, честно ждущая победителя, за которого выходила замуж, кажется, даже не предложила и чаю, добавив к ранам еще пару ударов наотмашь, это у жен, все знают, получается как ни у кого. Друг, которому позвонили, срочно прислал, все оставив, машину с водителем и не прошло и одного часа и я уже был на обратном пути. Мы, конечно, вписались в эти самые сутки дежурства, зацепили разбитую, раненую, но еще живую и обещающую машину, я сел ей за руль и мы тронулись по трассе обратно. Первый час я держался более или менее уверенно, на втором часу Володя, водитель впереди идущих на буксире “Жигулей” остановился, дав мне понять, чтобы я был внимательнее. Я напрягся и преодолевая тяжесть и резь в глазах, сосредоточился, как мог. Оказалось, я мог недостаточно - я и сам чувствовал это ускользающим сознанием. Напрягшийся Володя немедленно остановился и предложил хорошенько сполоснуть лицо - тут как раз подвернулся ручей. Ручей выручил на полчаса, я упорно терял над собой и ситуацией контроль - впервые в жизни и это стало меня бесить. Но ярость и гнев утихали, серая пелена опять ползла на глаза и все повторялось снова. Я, наконец, сжался, встряхнулся, как всегда, веря в приоритет характера и воли, нащупал в бардачке среди разной железной мелочи нож, вонзил в мякоть руки - не глубоко, но больно, очень больно, еще раз и еще... Вода мне, в общем, больше не понадобилась.
"Крепись, все путем!" - шептал я в пространство пересохшими губами и в вечных моих разборках жесткой воли и нежной физики тела - кто там у нас повелитель, кто слуга? - теперь говорил свое веское слово новый стальной персонаж. Время от времени, проваливаясь в зыбкое марево тупого и жутко влекущего небытия и бесчувствия, беспощадно жаля себя резко встряхивающей рецепторы болью, почти теряя уже привычно ощущение реальности, я стремился, как мог, к единственному месту на земле, где меня сейчас так ненавидели, ждали и любили - домой, домой... Яркие жадные язычки свечи, отлитой из горючего материала моей сумасшедшей истории, свечи на дорожном ветру, скоротечно, как жизнь, зажженной и тающей с обоих концов, лишь там могли успокоить свое неровное дикое пламя.