«ВЗЛОМАННАЯ ВЕРТИКАЛЬ»
глава 2, ч.4
4. Спираль жизни Живосила
Из объёмистого служебного редакционного конверта, где хранились письма Вали Воевич, выскользнула фотография. Дрогнуло сердце Виссариона: на пожелтевшем от времени снимке стояли у перил ступенек высокого крыльца родной квартиры – Валя, по правую от неё руку его мама, по левую отчим Петр. Рой мыслей унёс Виссариона в прошлое, всколыхнул, всё что таила память о Петре Дмитриевиче.
Петр Рудашин никогда не верил ни в Бога, ни в дьявола. Из памяти мальчишки выветрились воспоминания об отце и матери, рано ушедших из жизни в самом начале Первой мировой войны. Их осталось четверо сирот: старший брат Павло, за ним по возрасту сестренка Зина, потом он, Петя, и младший Сашок. Детский ум Петра не удержал в сознании, как он жил до колонии беспризорников, где директором был прославленный на всю советскую Россию учитель Макаренко. Совсем был мал, думал об одном, как бы да чем набить свой вечно тощий желудок. Не знал, куда и по каким приютам разбросала его братьев и сестру злая судьба, вскормленная неистовой лихоманкой гражданской войны. Сколько Петро помнил себя, в его родном Харькове, да и во всей стране с приходом большевистской власти глумились над религией, жгли старинные иконы, ломали, взрывали церкви, или превращали их в склады, в некие помещения, где плодились разные организации. Сколь черна и глубока вода Времени , унёсшая в свой омут священников, уничтоженных в тюрьмах, исправительных лагерях. Откуда народившемуся в начале двадцатого века российскому люду чтить Господа, Богородицу, сонм святых? Хорошо, у кого живы родители и православие в их душах осталось нетленным. Тогда дети втайне от посторонних людских глаз вместе со старшими крестились и молились. Двойная, а то и многослойная официозная мораль порождала в чистых душах ответный ярый отзвук – всплеск пламени, что до поры до времени тлел углями в их сердцах. Однако нарождающиеся протесты людей беспощадно подавлялись со времён Гражданской войны и до середины пятидесятых годов прошлого века. После вакханалия преследования чем- то недовольных сограждан приобрела скрытые формы, о них могли бы рассказать тонны засекреченных бумаг, но одни из них уничтожались, а на других стоял гриф секретности, который, вероятно, будет снят лишь где-то к середине двадцать первого века. Значит, есть что скрывать властям и власть предержащим. Постепенно менялись поколения, новые ниши тридцатилетних подвергались смрадной обработке, вытравливающей из их сознания реакции на самые болезненные, оголенные нервные точки болей, страданий бесчисленного числа людей огромной страны-империи. В стране серпа и молота люди вживались в уготованные им кельи безликости, становились частью клетушек чудовищного муравейника, где любая новая и живая мысль совершенствования общественной жизни вызывала и подозрения у властей и власть предержащих, и ответные действия, пресекающие «вольности». И, тем не менее, храбрецы, образованные, воспитанные, нравственно цельные люди поднимали голос протеста против мракобесия, повсеместного засилья новоявленной элиты. Люди, посмевшие протестовать, в двадцатых годах вышибались вон, за кордон. Оставшиеся из них в обездоленной, нищенской стране, бывшей недавно процветающей империей, а также все, кого зачастую наобум, или по ложному доносу властные структуры посчитали своими врагами, позже в страшных муках заканчивали свои дни за колючей проволокой. С киркой, лопатой и тачкой, под цепким взглядом матёрых вертухаев они строили гигантские гидроэлектростанции, тысячеверстные железные дороги, добывали в рудниках полиметаллические руды,в шахтах - уголь, или сгнивали заживо, прокладывая на дальнем Севере в деревянных лотках путь к «тяжелой» атомной воде. Ценой громадных невосполнимых трат человеческих жизней, горя и страданий сотен и сотен тысяч простых россиян, лишь к началу Второй мировой войны страна начала подниматься из руин войн Первой и гражданской. И все-то свое пребывание в юдоли земной как мало было радостных, счастливых, беззаботных дней у Петра Рудашина, по прозвищу Живосил.
И только теперь, отходя в мир иной, его душу осиял свет генной памяти, что Бог есть, и как он был не прав, хуля вместе с другими церковь,ее священное Писание. Всю жизнь Петр, умный и одаренный человек, схватывающий все новое и науки на лету, так и не открыл своего истинного призвания, оставался рядовым советским рабочим, работягой. Он не скопил хороших денег, хотя крепко горбатил спину на паровозе, будучи долгие годы помощником машиниста, растил двух мальчишек, им усыновленных, любил жену, не родившую ему долгожданного сына. И на краю небытия он не мог сказать, любил ли он эту страну, что ввергла его в свое время в водоворот страданий. Его, в прошлом большевика-коммуниста, секретаря партячейки ни за что схватили и, осудив на восемь лет, вытолкнули в страшные северные лагеря на строительство железных дорог.
Сейчас, теплой февральской южной ночью, его душа отделилась от тела и, незамеченная никем, плыла под потолком квартиры, наблюдая за происходящим в семье. Рыдает у его изголовья жена Нади, смахивает слезы невестка Нина, вызывая по телефону своего непутевого Юлия, его младшего приёмного сына, работавшего монтером пути в строительном поезде. Вот жена, насадив очки на нос, заполняет стопку срочных телеграфных бланков, извещающих родных и друзей о его, Петра, кончине. Немыслимо, еще вечером он был жив. Выпил чашку кефира, съел булочку. Прилег на диван. И на тебе, сердечный приступ. Да какой! «Неотложку» прождали почти час. За это время он и успел умереть. И теперь супруга его промокает на бумаге бусинки слёз.
– Приедет ли на похороны Виссарион? Ему скоро диплом защищать, – раздумчиво произносит Нина.
Нади ничего не отвечает, шмыгает носом. Он же, каким-то неведомым путем уже знал, что его старший приёмный сын Виссарион обязательно будет на прощании с ним. Прожив немало лет в этой семье с любимой женщиной, он в первые годы супружеской жизни был суров с детьми, полагая, что таким образом удастся отбить охоту самовольничать, а значит, их поведение будет предсказуемым. Они стали ему более близки, когда через шесть лет после заключения брака Нади забеременела. Как ждал он этого ребёнка! Он ведь намного старше жены и его силы скоро могут иссякнуть. Она же с каждым днем становилась все мрачнее. Думала вечерами об одном: хватит ли сил в свои далеко не девичьи годы поднять ещё и третьего ребёнка. Петру не за горами светит участь пенсионера. Пока тот работает они в деньгах не нуждаются. Она всего-то начальник отделения связи, заработок такой, что стыдно о нем сказать. А муж Петя ишачит помощником машиниста маневрового паровоза и отказывается сдавать экзамен на машиниста. Петр-то знал, что вся ответственность в случае чего лежит на машинисте, а он после восьми лет кошмарных лагерей больше не хотел угодить за колючую проволоку. Пусть так, пусть он знает всю машину до последнего винтика, назубок отвечает разным аттестационным комиссиям на любые вопросы о работе железнодорожного транспорта, пусть зарплата чуть не на порядок уступает машинисту. Зато он обезопасил себя в случае неких непредвиденных обстоятельств едва ли не на сто процентов от возможности оказаться за решёткой. Одно время Надя пыталась его переубедить, что пора расти по работе, пора зарабатывать по-людски, да безуспешно. Она бы хотела, чтобы Виссар заканчивал десятилетку и поступил в институт, но это будут нешуточные расходы: их провинциальный городишко не имел тогда даже профтехучилища, а до областного центра, где вузов разных достаточно, так далеко, и столько всего надо мальчишке. А младший Юлий! Шалопай, каких свет не видел, все на нем горит, как на огне. И учится совсем скверно. В детсадовском возрасте упал, ударился о печь так, что швы на головке до сих пор видны. Да и она виновна, не хотела от первого мужа второго ребёнка, часто со своим «бывшим» ссорилась, считала его бабником, трепачом. А когда он уехал в отпуск к родне и не вернулся, правда, одно время звал к себе, то она решила с ним порвать. Хотела от второго ребёнка избавиться, бегала по разным бабкам, пила всякие снадобья. Не помогло. Родила мальчика хилым, вечно болеющим.
И так намаялась с ним! Хоть Виссарик ей в чем-то помогал по хозяйству, даже за мелкими покупками в магазин ходил, за молоком к чистоплотным татарам. И когда на горизонте ее судьбы возник видный, атлетически сложенный мужчина, она долго не раздумывала, согласилась на предложение Петра создать семью. Пошла на это, невзирая на то, что Петро на дюжину лет старше ее. Он, в зависимости от настроения, звал ее то Надя, то Нади, то Надин, то Наденька, то Надюша. Она впервые нарушила волю своей матери: та была категорически против этого брака. Дескать, найдёшь моложе мужика, какие твои годы, после войны берут красавиц в жены и не с двумя, а с целой оравой ребятни. Всё равно вышла замуж за Петра, поверила, что тот любит её больше жизни. Видно, так оно и было. Тот ей не изменял до той поры, пока она не сделала аборт. А в её «животике» зарождался мальчишка, которому, увы, не было суждено увидеть белый божий свет. Вот тогда Петро впервые гульнул. Уехал в санаторий на дальний юг, где-то там катался на большом теплоходе. Однако из отпуска в семью вернулся. Любил, любил Надюшу, свою Нади. Простил ей, что остался бездетным. Правда, росли два приёмных сына. На них-то он отыгрался. Дома, когда жена была на работе, лупил их за малейшую провинность, ставил голыми коленями на горох и соль. Петро работал посменно. Надин, приходя домой вечером со своей треклятой почты, где к концу рабдня все должно было сходиться до копеечки, видела заплаканные лица своих мальчишек, сама ревела на кухне, готовя семье ужин и заодно завтрак и обед на следующий день. Все думала, обойдётся. Да начала примечать, что Виссарион чего-то копается в холодной кладовке. Порылась там, и в старой кастрюле под припасенным про запас мешочком с сахаром, обнаружила в сетке большой кулек с ржаными сухарями. Она мгновенно поняла, в чём дело: в школе, где учились ее мальчики, уже были беглецы. Их ловили, возвращали семье, а они снова убегали от отцовских кулаков и беспощадного ремня. В тот день Петр был на смене. Она села с этим кульком на крылечко. Невольно заструились бабьи слёзы, слёзы жалости, слёзы бессилия как-то помочь детям. Тут вернулся из школы Виссарион. Увидел плачущую маму, медленно опустил потрепанный портфелишко на ступеньку крыльца, присел рядом, прижавшись к её теплому боку. Она прижала сына к груди и разрыдалась:
– Не уходи, не убегай, сынок! Как я останусь тут? Я поговорю с ним.
– Он меня тогда прибьёт, мама.
– Нет-нет. Я ему скажу, или расходимся, или детей не смей трогать.
Оба, заплаканные, поднялись в квартиру. Юлька тупо сидел над тетрадкой с задачами по арифметике. Здесь они уже плакали втроём. Горек оказался в ту пору хлеб, дарованный им помощником машиниста. Но она-то его тоже любила! Любила по- женски, что у нее есть свой мужик, своя опора в жизни и подмога большущая её детям. С годами он стал частью её жизни, далеко не простой, поскольку судьбы детей позже не складывались в добротно написанную картину, ту, какую бы она, их мать, хотела видеть. Петро был видный, умный человек, но несчастный, попавший в большую жизненную передрягу северного лагеря. Скопившуюся в душе жестокость он, порой, вымещал на детях жены. А с Надей он никогда не ругался. Так, по мелочам. И когда Надя с ним один на один довольно жёстко поговорила, пригрозив разорвать брак, если он не перестанет лупцевать мальчиков, он смолчал, ничего ей не ответил. Прошло не так много времени, чтобы забылся аборт жены. Правда, пацанов он охаживал ремнём реже и не особо хлёстко. А когда старший сын пошёл в седьмой класс, и он как-то дал ему затрещину за какую-то мелочь, то ли тот плохо вымыл посуду, то ли пролил молоко, уже и не вспомнить, мальчишка, сжав кулаки, с ненавистью крикнул:
– Подожди! Я ведь вырасту! Я тебе всё припомню! – и убежал на улицу.
Петро сидел в большой гостиной комнате, облокотившись мускулистыми руками о круглую столешницу. О чём-то негромко вещал новый радиоприёмник, то ли о кукурузе, то ли о целине. «Виссарион растёт правильным парнем. Не знаю, кем только по жизни станет. Переборю себя, – думал Петро. – А не то пацаны вызвереют. Они же с Надей моя семья. Нужно смириться, её дети – мои дети». С того дня ребят пальцем не тронул, но голосом, конечно, играл. Петро давно, как только старший сын оперился в жизни, гордился им. Никогда не предполагал, что его Виссар, а как же, он их усыновил, станет журналистом. В большом северном регионе его приняли корреспондентом в межрайонную объединенную газету. Там он освоился, учился заочно в вузе. Виссарион вот-вот получит диплом о высшем образовании. В его семье подрастал Игорёк. Он знал, что сын намеревался с семьей приехать жить к ним, на юг. Почему не принять? Просторная трехкомнатная квартира, в одной живут Юлий с Ниной, в другой он с Нади. Менять свою квартиру Петр не думал, решив так: пускай младший сын снимает жилье, он с пенсии будет тому помогать. Надоели ему, старому человеку, пьяные куражи Юлия, бесконечная перетряска мест работы, тяжко видеть слёзы Нинки. Пусть на стороне остепенится. Петр думал со временем квартиру обменять, найти какие-то приемлемые варианты. Вот так примерно размышлял старый железнодорожник.
А последние годы, особо, как вышел на пенсию, стал примечать, сердце барахлит и барахлит. Ну, а как же! Столько пережито всякого! Если бы не старший брат Павло, когда вместе встретились бы три брата и сестра? Павел рано взялся тянуть лямку рабочего на одном крупном киевском заводе. Оттуда его направили на службу в уголовный розыск. Войдя в обойму ненависти к классовым врагам революции, зарекомендовав себя толковым и неустрашимым сыщиком, он начал потихоньку для себя распутывать следы растворившихся в кутерьме событий той поры своих братьев и сестры. Найти их было трудно. Больно свирепый лихолай кружил над огромной страной, выклевывал любого, кто не проявил малейшей покорности. Крушил всякого, кто не мог наловчиться жить на гроши, работая до одури, до изнеможения. Примерно карали всякого, кто стащил с прилавка магазина хлебец, чтобы не сдохнуть с голоду, или, кто уволок с колхозного поля мешочек ржаных колосьев. Несчастных сажали в тюрьму «на полную катушку». Но водились и настоящие бандюги и воры, не щадившие ради наживы никого. С такими бился на смерть Павел Рудашин. Он хотел уберечь своих родных от беды. А потому слал запросы в детские дома и приюты. Братышок Петро нашелся в Харькове, был уже к тому времени рабфаковцем, а Сашок только заканчивал семилетку в интернате, в большом городе на юге Украины. Следы Зины потерялись. Позже выяснилось: она никуда из родного Харькова не уезжала, её приютили знакомые, которых девчонка обстирывала, готовила еду, присматривала за мальцами. И лишь когда получила паспорт и поступила на швейную фабрику, тут сестрёнку и отыскал Павел. Встретились они все вместе в разгар НЭПа. Петр полюбил Киев, тот не шёл ни в какое сравнение с родным Харьковом. То был настоящий город, в который можно влюбиться без оглядки! А чудный Днепр! Погостив у Павлика, Зина и Петр вернулись в Харьков, а Саша поехал в лётную школу ОСОАВИАХИМа, чтобы осуществить мечту-поступить в лётное училище. Его так влекло небо, профессия лётчика. И небо его не подведет в самых жестоких воздушных боях за Родину: он сбивал самолеты с фашистской свастикой, и его порой сбивали. Только судьба была к нему милостива. После войны его офицерский мундир едва уместил боевые ордена и медали. Павел, обеспечивающий с боевыми коллегами надежный тыл от бандитов и предателей, наград имел гораздо меньше, хотя жизнью своей рисковал не раз. Только ни жене Лоре, ни сыну Димке и дочери Лере, родившимся после войны, ни брату Саше и сестре Зине, а Петра будто сдуло с горизонта, о нём давно ни слуху, ни духу- он ни разу не приоткрыл завесу над своей оперативной работой, о своих бесконечных командировках по Украине. Павло пули не всегда миловали. Когда и валялся в госпиталях, старался поскорее вырваться из лап эскулапов. Рано заработал язву желудка, крепко маялся. А потому, получив право на заслуженный отдых, ушел со службы. Друзья пристроили его каким-то инспектором в солидную киностудию. Там его приметил режиссер, предложил несколько небольших ролей. С ними Павел блестяще справился. Умер он в шестидесятом году. Но до этого случились события, которые свели его с Петром.
Самые тяжкие куски хлеба отламывались от каравая жизни Петру. Покуда был молод, всё у него складывалось сносно. Красивый, рослый, прекрасного сложения он вскружил голову не одной девушке. После рабфака поступил в технический вуз. Увлекся в студенческой самодеятельности танцами. Стал признанным мастером чечётки. Один театр брал его «на подработку» в проходных сценках, где он пленял зрителей «игрой» ног. Там Петро познакомился с будущей знаменитостью Клавой Шульженко. Внешность – то у девушки простоватая, да как пела. Его ухаживания не имели успеха, молодая певица знала себе цену и не разменивалась на заигрывания студента. Первая любовь Петра Рудашина оказалась без взаимностей. В душе Живосил переживал неудачу. Но следил за её творчеством, за тем, как певицу принимали в Ленинграде, а после и в Москве. А когда заканчивал второй курс института, руководство театра посоветовало ему перейти в культпросветовский вуз. Дескать, прирождённый актер должен учиться в гуманитарном вузе по профессии. Вот пусть года два оботрётся, а потом его переведут в приличный театральный институт. Послушался Петро опытных, умных, грезящих театром людей, не ведая пока, что его истинное призвание – техника.
В летние каникулы в городском парке начинающий актёр повстречал милашку Женю, простую фабричную девчонку. Да как она ему закрутила голову, да как он загулял. А деньги не водятся в студенческом кармане. А Женечке подавай обновки. Любить люби, да туфельки и платье купи, да не простенькие чтоб, а модные. Устроился Петро в депо железнодорожное. Простым слесарем, где его чечётка и ни к чему. Зато регулярный заработок. Сообразительный парень быстро освоился, его включили в ремонтную группу на паровозы. Главное, он хорошо разбирался в чертежах, два года в техническом вузе не прошли даром. Уже к осени перед ним не было выбора: надо бросать культпросветвуз, оставаться в депо и просить какую-нибудь комнатёнку в общежитии. Пока же снимал частную комнатушку. С Женей не расписаны, жили в гражданском браке, но всё равно – семья. Впрочем, его молодая жёнушка даже и не настаивала на поход в загс, рассуждая так: надо лучше приглядеться друг к дружке, понять характер, встать в жизни на ноги. Беременела она от него или нет, того Петр не знал, ни разу не заикнулась про это. Его главным делом оставалось добывать деньги, а значит, вкалывать в депо до ломоты в костях. Скромного заработка Жене едва хватало на обеды в столовке и на новые чулки и трусики, изредка на платьице. Комнату в общаге не давали – не расписан с девушкой. Но Женька мечтала о другом жилье, более комфортабельном, ее запросы росли. Петро поговорил с новыми друзьями в депо, благо среди них были мастера, ценившие его рабочую хватку, умение «читать» самые сложные чертежи. Осторожно обсказал, что к чему, попросил помочь направить на курсы кочегаров паровоза. По тем временам эта работа неплохо оплачивалась. Застолье средней руки в железнодорожном ресторане, и вот некий зам. по кадрам, на прощание, пообещал ему:
– Курсы закончишь, пару лет повкалываешь кочегаром, пошуруешь уголек в топке, а там направим тебя на курсы помощников машиниста паровоза. Ты парень башковитый. С людьми сходишься, не ерепенишься.
Так оно и вышло. Вскоре он кочегарил на паровозе, снял хорошую комнатку. Но его мечта стать отцом никак не осуществлялась. Как-то в сердцах, плача, Женя созналась, что совсем молоденькой девчонкой сделала аборт от парня, с которым дружила с детства и теперь, чтобы забеременеть, ей надо ехать в Крым на лечение в один санаторий. Эта пренеприятнейшая новость первой острой занозой вонзилась в его сердце, крепко ранила. Он даже бегал в аптеку за лекарством, так ему стало плохо. Средств на лечение Жени не было. Жили они все-таки бедновато. Изредка баловал жену стоящими подарками. В депо ценили расторопного кочегара, ставшего правой рукой помощнику машиниста; уход за паровозом ой какой требовался. Петро-безотказен. И в премиальных ведомостях расписывался не раз. Однако постепенно заприметил, что у Жени все чаще обновки, то халат, то ридикюль, то новое платье или пальто.
– Петруня, не бери в голову, мой Живосильчик, – отвечала она на его недоумевающие вопросы, мол, откуда новые вещи берутся,
– Разряд мне повысили, премия частенько перепадает. Все по-хорошему, Петушочек, – успокаивала Женя.
Зарождавшуюся тягучую ревность он гнал от себя прочь. Женя его жена, который год бок о бок живут. Не просто спит с ним, но всем по-честному делится. Не лукавит. Успокаивал себя тем, что вот-вот его направят на курсы помощников машиниста паровоза, о чем с доброй хмельной улыбкой на очередном милом вечерке в ресторане сказал ему все тот же зам. по кадрам. О, став помощником машиниста, его заработок будет не чета нынешнему. Тогда он с первой же зарплаты прикупит жене вещь дорогую, стоящую ее внимания. Однажды после занятий Петр надумал, да ни с того ни с сего, пойти встретить на фабрику Женю после работы. Подвели пробки на дорогах, трамвай припыхтел на остановку с опозданием. Фабричные уже вытекли из ворот предприятия и почти рассосались по ближайшим улочкам. Неспешно шли своей дорогой лишь одинокие парочки. Дыхание Петра перехватило: его Женя, весело болтая с разбитным мужчиной, готовилась свернуть в проулок. Он бросился за ними. Напрасно, след пары простыл. «Да ведь она где-то здесь, – твердил он себе, – в одном из ближайших домов». Заглянул в один подъезд, в другой. Никого. Вернулся в квартирку удручённый. Опять защемило сердце, опять вонзилась будто заноза. Выпил воды, отдышался, постарался успокоить себя. Женя вернулась не поздно. Положила на стол сетку с яблоками, булку хлеба, круг полтавской колбасы.
– У подружки задержалась. К ней брат приехал. Немного отметили. А ты валяешься, никак захворал? – спросила она равнодушно, снимая платье, от которого ещё не рассеялся запах папиросного дыма. Она потянулась, волосистые подмышки остро пахли потом.
– Не ври, я всё видел!
– Ишь, ты, легавым устроился!? – грубо оборвала жена.
– Говори, кто?!
– Кто-кто. Дед пыхто. Нечего права качать! Сам по ночам, когда дежуришь на паровозе, небось, к девкам в кафешку бегаешь, – пошла та в атаку. – Мы не расписаны. Комиссарь давай в депо, кандидат вэкэпэбэ. Паадумаешь, да ничего у меня с ним не было. Это друг моей подружки. И вся история, грёбарь ты хренов. Зло берет.
– А новые платья, туфли, платки? Откуда? – чуть не задохнулся он от ярости.
– Да иди ты, Петька, знаешь куда! Попьём чай с колбасой и спать.
– Думаешь, через постель всё сладить?
– Кончай на мозг давить. Больше я с ним к его Любке не ходок. Слово.
Ночь, конечно, как водится, их помирила. Наутро он уехал на трамвае на свои курсы, а она на фабрику. Все доподлинно о прошлом супруги он узнал, спустя месяцы, когда после получения удостоверения помощника машиниста паровоза, съездил в гости к брату Павлу в Киев. С ним он и поделился своими подозрениями о неверности Жени, рассказав, откуда она родом и когда приехала в Харьков.
– Говорит, будто с премий покупает вещи, а они, брат, дорогие. Не знаю, что и думать. И вульгарно так разговаривала со мной, когда я начал было допытываться.
Через несколько дней славный опер Павло открыл брату всю подноготную Евгении. Та совсем девчонкой спуталась с известным в тех местах крымским хулиганом Ермолаем, который снюхался с ворюгами. От него и забеременела. Аборт делала бабка повитуха, да неудачно. Девка сильно болела.
– Наши ребята из того крымского города начали прижимать воровскую компанию. Видно, Ермолай ей и посоветовал рвать когти, куда подальше, чтоб заодно не загребли и ее. Денежки у нее были, ухажер не обижал. Вот и подалась в Харьков, где можно и на работу устроиться, и врачей хороших отыскать, и следы замести.
– Ермолай её в свои похождения впутывал?
– Да нет. Просто встречался с ней, как мужчина с женщиной. Не раскисай, Петро, всякое в житухе бывает, – заметив страдальческое выражение, промелькнувшее на лице брата, успокаивал старшой. – У тебя все образуется. Еще найдешь хорошую дивчину. Какие наши годы?
На том они расстались. Вернувшись в Харьков, в квартире Женю не застал. «Я отсюда уезжаю насовсем. Дорожки наши разбежались, Петруша. Никогда не забуду наши с тобой годочки. Прощай, мой горбоносый индеец. Твоя Женька. Не ищи». Записка долго жгла ему сердце. Может, вовсе и не записка, а рухнувшие мечты создать с полюбившейся женщиной семью. Так еще один шип вонзился в сердце Петра.
И побежали один за другим годы изнурительной работы на паровозе, когда вся жизнь куда-то утекала вслед за дальними и близкими поездками с товарняками, которым не было счёту. Знакомился он с разными девушками, с женщинами, но никто из них после Жени не смог занять место в его сердце. Там, где некогда в душе светилось имя «Женечка», теперь была льдинка. Лишь на Дальнем Востоке славный красноармеец Пётр Рудашин повстречал ту, которая сумела растопить тот кусочек льда. Вера, вольнонаёмная, служила в штабе воинской части. Его, члена партии большевиков, уже сержанта, избрали комсоргом мотопехотного полка. Свободное время проводил теперь не в казарме, а в армейском клубе, где покорял командиров своей лихой чечёткой, был заводилой танцевальной группы. Служивые так задорно отплясывали танцы разных народов, что трещали доски сцены. Вера исполняла самые модные песни той поры. Ей аплодировали, да еще как! В клубе они и познакомились, находили время, чтобы оставаться наедине. Любовь, это была взаимная любовь. Командиры, конечно, прознали и дружелюбно, поскольку уважали и комсорга и его избранницу телефонистку, подшучивали, когда те свадьбу отгрохают? Но свадьбу играть не пришлось. Грохотал по стране с неистовым скрежетом железных дверей пыточных камер и камер заключения, и пулями в затылок многих и многих ни в чем не повинных людей, страшный тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Беда катилась непреодолимым тайфуном по всей СССР, подминая под себя и правых и виноватых. И накрыла тяжкая волна их войсковую часть: в арестантов превратилась группа самых боевых офицеров, познавших тяготы еще польской кампании и первых крупных стычек и боев с японцами. В тот день сержант Рудашин докладывал в штабе командиру полка о состоянии политучебы, о теме предстоящего общего комсомольского собрания, о ходе подготовки к нему. В коридоре раздался топот подкованных сапог и требовательный, с оттенком пренебрежения голос особиста:
– Надеюсь, он там, у себя?!
Скрипнул отодвигаемый стул и, видимо, вскочивший на ноги дежурный громко ответил :
– Так точно! Так точно.
– Сержант, марш за дверь, жмись к стене и молчок, – прошептал комполка и сам широко распахнул дверь, закрывая Петра.
– Кто это гремит в приемной?! А, это вы. Вы ко мне?
– А ты как думал, комполка? Сдать оружие! Взять его!
– Без рук, – спокойно ответил командир полка. – Я сам иду. Вот моё оружие, – и он вытащил из кобуры пистолет и вложил в руки особиста.
Подкованные сапоги медленно удалялись из приёмной комполка. Дежурный офицер осторожно прикрыл дверь кабинета командира и выскочил за порог приёмной, чтобы рассказать дружкам о случившемся. В поднявшейся суматохе, комполка тут уважали и любили, сержант Рудашин незаметно выскользнул из здания. Вместе с комполка загремели под арест еще несколько старших офицеров, а с ними угодила за решетку и старшая телефонистка полка Вера. Она слишком много знала, да еще была дружна с женой комполка. Рудашину сошло с рук: большевик работу с комсомольским составом проводил как положено, политбеседы вел грамотно, с особистами всегда учтив, приветлив. А что с Веркой связался, так в том беды нет, у неё и раньше ко¬бели водились, юбку ей задирали, дело, как говорится, молодое. Сержанту, комсоргу полка, не за что страдать, пусть карячится предатель-комполка Руднин, шпик вонючий, прихвостень капиталистической шелупони, дворянская, в мать его, кровушка. Так решили грозные особисты. И не тронули Петра. А до дембеля ему оставалось подать рукой. Оформляя проездные документы, сказал на прощание в части, что едет на родину в Харьков.
(продолжение следует)