Радости забываются быстро. Печали же – никогда.
М.Ю.Лермонтов
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Предисловие
Круг 1-ый - Ближний
Глава 1. Бабушка
Глава 2. Родственнички
Глава 3. Мама
Глава 4. Радкевичи
Глава 5. Дядьки и тётки, братья и сёстры
Глава 6. Сны
Круг 2-ой - Замкнутый
Глава 1. Мальчики и девочки
Глава 2. Подружки и друзья
Глава 3. Брат
Глава 4. Одноклассники и одноклассницы
Глава 5. Ровесники, ровесницы
Глава 6. Томление
Круг 3-ий - Порочный
Глава 1. Секс, насилие, кровь
Глава 2. Пубертат – время контрастов
Глава 3. Генрих и кошки
Глава 4. Э-ге-гей, залётные
Глава 5. Случайные связи
Глава 6. Хорошее дело браком не назовут
ЭПИЛОГ трёх К
Предисловие.
Бегло оглядев себя в зеркальце компактной пудры, отметила, что весной, когда всем д;лжно цвесть и заново влюбляться, я чахну и жухну. Если подумать, так оно более логично. Организм за зиму истощает свой ресурс, бросив всю энергию на поддержание жизни в суровом климате Санкт – Петербурга. К весне - на последнем издыхании. Не до любви и цветения.
Войдя в поезд на станции метро «Площадь Восстания», я с радостью узрела место. Всё ближе, ближе, ближе минута блаженства… Облом. За секунду до моего приземления на заветное местечко плюхнулась девица лет семнадцати. Воткнула в слуховые отверстия наушники и прикрыла глаза. Типа ничего не вижу, ничего не слышу.
Мне сорок семь. Про таких говорят: молодящаяся дамочка. Я не толстая. В одежде придерживаюсь умеренно-молодёжного стиля. Сейчас на мне укороченные белые брючки, шлёпки на высоком каблуке, длинная кофта ядовито-жёлтого цвета, красиво оттеняющая мой загар. Волосы распущены. Завершают образ солнцезащитные очки фирмы George. Претендовать на место по возрасту глупо. Стой, Танечка, как ломовая лошадь. И улыбайся - ибо ничто не уродует женщину так, как свирепое выражение лица. Я достала смартфон, чтобы проверить почту.
Т.Г.! Завтра…
Дочитать я не успела. Поезд вдруг резко затормозил. Стоящие пассажиры проявили чудеса ловкости, чтобы удержаться на ногах – уцепились, как мартышки, за поручни и повисли. Послышались реплики: «Гос-спа-ди-и!», «Не дрова везёшь!», «Ну, кто так ездит?!» Следом – полная темнота. Только должна была прокатиться волна новых недовольств (и я уже знала примерный их текст), как…
ГЛАВА 1. Бабушка
…надо мной нависла фигура Исполина. Бабушка. Мой идол. Божество, которое способно не токмо одарить, но и покарать. Кара, как правило, носит словесный характер: грозный окрик в нелицеприятных выражениях. В такие моменты слушаю её и ужасаюсь всем ужасам нашего ужасного мира: всюду бродят страшные дяди Васи, пожирающие маленьких детей (девочек – в первую очередь), все продавщицы – жульё и хамьё, все люди – сволочи. Доверишься – влезут в душу, обчистят до копеечки. А то и убьют до смерти.
Иногда думаю: не проще ли покончить с этим хрупким существованием, полным тревог и обмана? Но, оказывается, есть для чего жить. Есть – чтобы есть. То есть жить – чтобы есть. Бабуля пекла всевозможные бисквиты и пирожные, крутила котлеты, жарила цыплят, запекала свиные окорока, стряпала мясные рулеты. Несть числа её кулинарным изыскам, рецепты которых она вывезла с хлебосольной Украины. Кухня – безраздельная бабушкина вотчина, куда допускаются только затем, чтобы испробовать яства. Даже мытьё посуды воспринимается, как посягательство на бабушкино личное пространство. Справедливости ради: никто особенно и не старался перехватить у бабули пальму первенства на ниве домашнего хозяйства.
Рядом с Бабушкой чужая бабка. Она похожа на Бабу Ягу: тонкие губы, крючковатый нос, злые глазёнки. Странно, что зовут её при этом ласково – Ленушка. Она крепко держит за руку долговязую девицу-подростка. Это её внучка, Лена. Которая названа так в честь своей бабушки Ленушки. В этом семействе все имена странные: Ленушка, Таиса, Курт.
Таиса – дочка Ленушки и мать Лены. Она вышла замуж за Курта и уехала в дружественную нам Германскую Демократическую Республику. Дружескую, но всё-таки немножечко вражескую. Потому как земляки Курта, побывав на родине бабушек, в Белоруссии, выжгли их деревню дотла. Всему виной, говорят, был немецкий правитель Гитлер. Очень нехороший человек. С отечественными властями Ленушка тоже находилась в сложных отношениях. Когда она была маленькой (мне сложно в это поверить, но моя Бабушка уверяет, так оно и было), зажиточную семью Ленушки нарекли кулацкой. А «кулак» – кто-то вроде Гитлера, только местного разлива. Все семейные ценности Ленушки изъяли, а само семейство пёхом отправили в Соловки, что на севере диком. По дороге на дикий север Ленушка сбежала. Не хотела, видимо, в зону вечной мерзлоты (да и кто захочет?). Добрые люди подобрали девочку, обогрели, накормили, спать уложили. А потом и документы ей выправили на имя Пауковой Елены. Могли бы и другую фамилию подыскать. Лично для меня паук – зверь хуже не придумаешь. Выходит, Ленушка – и не Ленушка вовсе, а не пойми кто.
Родители её, к слову сказать, сгинули, не дойдя до Соловков. Та же участь могла постичь и их дочку – не обрети она новое имя. За которое, кстати, всю жизнь расплачивалась страхом. А ну, как разоблачат?
В связи со своей непростой биографией, Ленушка благословение родительское на брак Таисе выдала, но имеющуюся внучку, что получилась от первого скоротечного замужества, решила к немчуре не пускать. Подле себя оставила. Как говорила моя Бабушка: «Теперяча рОстит».
Бабушки по паспорту белоруски. Но языка родного толком не помнят. Русский, если уж начистоту, тоже не знают. Их наречие – это русобелорусский, пересыпанный украинскими фразеологизмами. Поскольку их малая Родина Гомель практически на границе с УССР.
Да, «теперяча рОстит». Всё лето Ленушка мучит Ленку чтением. Чтение называется «внеклассное». Внеклассное, потому что классы остались в школе, а мою подругу Лену донимают чтением в каникулы. Ленка добрая. Угощает меня конфетами. Карамельками «Студенческие», которые слиплись от жары в сплошной неделимый ком. Ленка отрезает кусочек и протягивает мне. Я беру. Приходится рассасывать карамель вместе с фантиком. Он отделяется в процессе обсасывания, и, выжевав из него всю сладость, мы его выплёвываем. Обесцвеченный, он шлёпается на землю. И нам весело.
А вот читать Ленка не любит. Морщится от натуги и с трудом составляет нужные слоги. Ленушка сердится и грозится её стукнуть. Ленка тогда убегает и прячется. Я знаю её заповедное (или заветное?) место. В камышах у старой заводи. Обычно мы там загораем. Лежим на тёплом песочке. А бабушки стирают наши вещи в мелкой водичке.
Ленка читать не любит, а купаться любит. Может бултыхаться часами. Пока её длинное смуглое тело не приобретает синюшный оттенок.
- Вылазь! – кричит ей Ленушка, глядя против солнца из-под козырька ладони, как Ленка, по уши в воде, пускает пузыри. – Кому сказала, вылазь! Уже синяя, как жаба!
На мой взгляд, жаба зелёновато-серая. Но я не специалист.
Ленка не торопится. Она идёт руками по дну и, набрав в рот воды, пускает её струйками, как китёнок. Потом отплёвывается. Это она меня смешит. Я это понимаю. Я, вообще, всё понимаю. А взрослые не понимают, что я понимаю. Не понимаЛи. До недавнего времени.
Дело в том, что по пути в Винницу (это город на Украине, мы до него ехали на поезде) нашим бабушкам посчастливилось купить на какой-то стации апельсины. «Большая удача», - говорили они. Потому что апельсины – тропический фрукт, у нас на родине не произрастает. Поначалу апельсины болтались на крючках купе в сетчатых авоськах, а потом передислоцировались в чемоданы. Оно и понятно: мы прибыли на место, распаковались, тара освободилась. Чего, спрашивается, мозолить глаза апельсинами? Сетки-то дырявые. Не то чтоб правда в дырках. А плетение такое специальное. Потому бабушки и решили убрать цитрус в глаз долой.
- А то руки так и тянутся к витаминам, - объясняет моя Бабушка.
Когда она снимает апельсиновую кожуру, сок струится по морщинкам её смуглых пальцев. Иногда ноздреватая корочка апельсина р-раз! – и стрельнет жгучей жидкостью прямо в глаз. Совсем как ядовитое насекомое из Ленкиной книжки. Бабушка щурится и говорит:
- Витамин «Цэ», чтобы не было морщин на лице! – мы хохочем.
Как же открылось моё тайное знание взрослых деяний? Как стало вдруг явным? Обнаружилось это в тот день, когда моя Бабушка ушла на рынок за свежими продуктами для ребёнка (для меня, то есть). Ленка корпела над своей энтомологической книжкой «Муха-Цокотуха». Ленушка болталась без дела. Ибо нянчить такого безмятежного дитятю, каким была я, - делать нечего. Я сидела на высокой кровати с железными спинками и водила рыжими глазами за движущимся предметом. Движущимся предметом была Ленушка. Моя пассивность, наверное, и породила в бабке Ленушке уверенность, что я малость того… придурковатая, что ли. И что Бог её не выдаст, а свинья не съест.
- Ну-ка, - пихнула она меня. – Сидит тут, как колода.
Ленушка приподняла юбку, чтобы опуститься на колени. На миг передо мной мелькнули её сосудистые белые ляжки, будто слепленные нерадивым ребенком - до того они были неровны. Позднее я узнала, что это он, страшный враг женских бёдер – целлюлит.
Я слезла с кровати и отошла в уголок. Слово «колода» прозвучало обидно. Но из угла обзор был лучше. Да и Ленушка с её целлюлитом подальше. Как я уже говорила, мне она не нравилась. Но узнать, что замышляет старушка, хотелось.
Ленушка стояла на карачках не просто так. Она проворно набирала из нашего чемодана апельсинчики и складывала их себе в подол. Затем, кряхтя, поднялась и, прихрамывая, пошла к двери.
«Она что, ворует?!» - я смотрела на неё, не мигая.
Пристальный взгляд ребёнка взволновал злоумышленницу.
- У! – замахнулась она на меня апельсином, не поместившимся в подол. – Чего вылупилась?
Через минуту Ленушка вернулась. Она несла тазик, наполненный цитрусовыми плодами, но другими. Более мелкими и бледными.
«А-а, так она взяла наши большие апельсины и поменяла на свои маленькие», - смекнула я.
Вечером того же дня я сообщила о неблаговидном поступке Ленушки своей бабуле. Она учинила разборку с Ленкиной бабкой. Было отрадно, что я отомстила злой бабе. И всё ж немножко страшно. При их выяснении отношений в животе у меня бродили ветры.
- Ты что у меня в комнате делала? – насупясь, спросила Ленушку Бабушка.
- Чего-чего… а то ты не знаешь! За девкой смотрела, - буркнула та.
- А под кроватью что делала? – вновь задала вопрос моя Бабушка.
- Ничего не делала, - огрызнулась бабушка Ленушка. – Что мне делать под твоей кроватью?
- Зато я знаю, что ты там делала. Апельсины меняла! – с торжеством объявила Бабушка. – Мои крупные – на свои мелкие!
Ленушка к разоблачению была не готова. Поэтому за неимением более сильного аргумента сказала:
- С чего это ты взяла?
- А что я, по-твоему, не вижу? – вопросом на вопрос ответила Бабушка.
- Мало ли что тебе показалось! – не отступала Ленушка. – Набрала говна, а теперь поди-тка… кажется ей.
- Когда кажется – креститься надо, - не осталась в долгу бабуля. – А мне не кажется. Я точно знаю. Мне Таня рассказала.
- Тю! - присвистнула та. – Таня-то твоя… много ль она понимает. Она и говорить-то не умеет.
Со стороны Ленушки критика в мой адрес являлась стратегической ошибкой.
- Ты говори да не заговаривайся! – нахмурясь, осадила её Бабушка. И попробовала противопоставить свою фигуру Ленушкиной.
В сравнении с Ленушкой она, конечно, проигрывала. Несмотря на свои сто кило, ростком моя бабуля не вышла – всего-то метр сорок восемь. В Ленушке угнездились те же сто кэгэ, но при росте метр шестьдесят пять.
- И чё? – толкнув подругу животом, глумливо произнесла Ленушка. – Вот чё ты мне сделаешь?
В силу своей внушительной комплекции Ленушка, безусловно, лидировала. Немаловажным фактором в деле оказания давления на мою Бабушку сыграла её принадлежность к высшим слоям общества. Так сказать, к сливкам. Мы же с бабулей составляли пару, кто «от осинки не рождает апельсинки» (будь они не ладны). Ленушка и сама по себе – сельская элита (кулак в деревне сродни аристократии) плюс Таиса живёт за границей. Тоже надо учитывать. Хоть Бабушка и говорит, что скорей бы утопила родную дочь, чем за Фрица (или за Курта) замуж отдала, но вижу: зависть её берёт. Плещется в глазах жёлтыми точками. Выше перечисленное заставляет Ленушку задирать нос на недосягаемую для Бабушки высоту. Таиса у Ленушки - балерина, Курт – красавец заморский. Вот только Ленка – сиротинка, прислониться не к кому. Не всё счастье Ленушке. Тоже есть о чём подумать.
А у Бабушки что? Дочь торговка, зять рыжий, и сама она невелика птица. Всю жизнь на подённых работах. То уборщица, то банщица. Вот только внучка – радость. Бабушка не могла выразить, как пленил её сердце этот ребёнок. Захватил своими слабыми ручонками изо всех сил. Да так, что не вырвешь. Поэтому как только кто-то смел обидеть… да что там – косо посмотреть на её дитятко любимое – у-ух! Берегись, не поздоровится!
Бабушка ещё раз посмотрела на Танечку: сжалась в комочек на кровати, ножки скрещены (Таня слегка косолапила), глазки тревожные, головёнка лысая. Волосики едва пробиваются редкими рыжими кустиками. Её побрили для усиления роста волос. Не в год, как положено, а в полтора. К двум годам вылез неравномерный мягкий ёжик.
Ленушка поняла, что ляпнула лишнего, и, в сердцах плюнув, удалилась на свою половину. Не сдалась, а отступила. Да завязала узелок на память: быть начеку, когда рядом маленькая доносчица.
Семья, у которой бабушки снимали две комнаты, была большой и добросердечной. В городах уже не рожают больше двух, а тут почти как у Пушкина: Сашка, Машка, Дашка, Наташка. Сашка – первенец и любимец. Высокий, смуглый. Помощник. И мужскую работу знает, и поднянчить малышей матери не отказывает. Ласков с меньшими. Вот и Танечке всегда сделает «пока-пока» и «козу рогатую». Глупо, конечно. Но мне нравится. Когда Саша выходит из дома, я ловлю его взгляд. Он тут же обращается ко мне:
- Ну, здравствуй, Танюшка-хохотушка, - голос звонкий, как у подростка. И в то же время по-мужски сдержанный.
Я в угоду ему хохочу. Он, довольный, направляется в свинарник задать корму поросятам. Я вздыхаю с облегчением - значит, вчера Саша ничего не заметил. А ведь такой позор приключился. Бабушка затеяла постирушки на речушке. Я сидела на бережку в бязевом платьице. Платьишко беленькое в невнятно-оранжевый цветочек. Оно на кокетке и с кругленьким воротником по шее. Сзади пуговка. Бабушка, надевая его на меня, объяснила, что такой фасон называется «татьянка». Забавно: татьянка на Татьянке. То есть на мне. Игра слов получается. Или каламбур. Я сижу, разгребая пяткой песок: чем глубже – тем он мокрее и холоднее. Поднимаю глаза: сквозь камыши проглядывает Сашина фигурка. Похоже, он единственный, кто не замечает моего уродства. Я лысая. Меня побрили, чтобы росли волосы густые и шелковистые. Ну, так это когда будет? А пока они слабо развивались. Какими-то бледно-рыжими островками, неравномерно заселяющими мою голову. И я похожа на довоенного интернатского ребёнка. Таких можно видеть на чёрно-белых иллюстрациях в книжке Владимира Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо». Когда к моей голове поднесли жужжащую машинку, чтобы истребить мою и без того небогатую растительность, я заревела белугой. Хотя и не склонна к истерикам. Всегда удивлялась, как это можно упасть на пол в общественном месте и колотить ногами по полу. Все же смотрят. Стыдно это. А тут страх победил стыд. Вообще-то, звёзды сулили мне высокоразвитую интуицию. Не знаю, может, произошёл какой-то астрологический сбой, поэтому моя интуиция предпочитала помалкивать по пути к парикмахерской. Но в последний момент она всё ж таки проснулась и кричала вместе со мной, зная, какое это будет унижение появляться везде и всюду этаким инопланетным уродцем.
И вот возник единственный человек на Земле, который принимает меня такой, какая я есть, а Бабушке именно сейчас вздумалось простирнуть моё нижнее бельё. Не раньше, не позже. Подойдя ко мне, она бесцеремонно задрала подол моего бязевого платьица, и стала тянуть с меня беленькие трусишки. Беленькие – как у новогоднего зайчика. Как символ невинности. Я вцепилась в их края, не позволяя обнажить то, что должно быть скрыто. Но разве справишься? В бабуле, как я уже говорила, центнер живого веса. Содрав с меня трусы, она шла победным шагом к водоёму, победоносно размахивая детскими штанишками, как белым флагом. Я заложила меж колен своё раздувающееся платье и хмуро выглядывала меж камышей Александра. Он, казалось, не заметил унизительной сцены. Был увлечён наживкой для рыбной ловли. Мальчишка.
Получив диплом педагога, я анализировала себя самоё с точки зрения полоролевой идентификации. Ранний возраст в этом аспекте изучен плохо. Вот вам наглядный пример. Человеку только-только исполнилось два, а в эмоциональном плане уже сложившаяся личность. Способен чувствовать интерес к противоположному полу, стыд и несправедливость. С учётом того, что Ленушку после того памятного лета я видела раза три в своей жизни, можно смело судить о детской памяти, как о феноменальном явлении. Способном фиксировать не только событийный ход, но и мельчайшие детали.
В последнее лето перед школой Бабушка повезла меня к себе на родину, в деревню Комарино, что под Гомелем. Позднее вся эта область попадёт в зону Чернобыльской аварии. Авария случилась 26 апреля 1986 года. Взорвался один из энергоблоков атомной электростанции в Чернобыле, что на территории Украины. Разрушение носило взрывной характер, реактор был полностью разрушен, и в окружающую среду было выброшено большое количество радиоактивных веществ.
Авария была крупнейшей в своём роде за всю историю атомной энергетики. Как по предполагаемому количеству погибших и пострадавших от её последствий людей, так и по экономическому ущербу. В течение первых трёх месяцев после аварии погиб тридцать один человек. Отдалённые последствия облучения, выявленные за последующие пятнадцать лет, стали причиной гибели от шестидесяти до восьмидесяти человек. Сто тридцать человек перенесли лучевую болезнь той или иной степени тяжести. Более ста пятнадцати тысяч человек из тридцати километровой зоны были эвакуированы. Более шестисот человек участвовали в ликвидации последствий аварии. В отличие от бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, взрыв напоминал очень мощную «грязную бомбу» — основным поражающим фактором стало радиоактивное заражение. Облако, образовавшееся от горящего реактора, разнесло различные радиоактивные материалы, и прежде всего радионуклиды йода и цезия, по большей части территории Европы. Наибольшие выпадения отмечались на значительных территориях в Советском Союзе, расположенных вблизи реактора и относящихся теперь к территориям Республики Беларусь, Российской Федерации и Украины*. Людей обязывали покинуть насиженные места и идти, куда глаза глядят. А пока это был благодатный край. Не без национальных примочек, разумеется.
Каждый народ имеет те своеобразные привычки, над которыми смеются в анекдотах. Этнический колорит, так сказать. Разумеется, не обделены им и белорусы. Поскольку территориально родной бабушкин район примыкал к Украйне милой, население имело полукровчатые корни. Характер местных жителей, соответственно, был заимствован большей частью от тех, кто идёт сейчас брат на брата. У кого Гражданская война. Как в 20-е годы прошлого века. Страшное дело. Но я повествую о том, что тогда. А не о том, что сейчас.
Ещё тогда я отметила, что бабушкины земляки хлебосольны. С одной стороны. И прижимисты. С другой. С одной стороны велик соблазн похвастать, какая ты замечательная хозяюшка – и накормить гостя. С другой стороны – жадно. Причём не ДО того, как накормить. А ПОСЛЕ. Инстинкт бережливости срабатывает опосля (как и всякая умная и полезная мысля). И начинает украинец сокрушаться, что кормил-де-поил человека… а ему это надо?!
Когда бабушкины родственники зазывали её в гости, они, видимо, полагали, что:
- вряд ли она вообще приедет;
- а если уж приедет, навезёт столько подарков из Ленинграда, что за недельку, что она тут гостит, их не переешь.
Именно «не переешь». Потому что о гостинцах другого рода никто не помышлял. Посуду, постельное бельё, изделия из хрусталя дарили на большие праздники – свадьбу или новоселье. От кратковременного постояльца дали колбасу, тушёнку, шоколад, вафельные тортики, чай индийский, кофе растворимый.
И дождались. Частично мы с Бабушкой их надежды оправдали. Кое-что привезли. Зато и собирались поселиться чуть ли не на всё лето.
- Надолго ли? – глухим басом вопрошал дед Мина, разбирая подношения.
Дед Мина – косматый старик, поросший волосом, как старый пень мхом. Черновато-беловатые волосинки, сидящие по центру его носа, так и подмывало вырвать пинцетом. Так делала мама.
- Когда вырастешь, будешь дёргать брови? – глядя, как я наблюдаю за её манипуляциями, задавала она провокационный вопрос.
Я отрицательно мотала головой.
А Бабушка тем временем заливисто хохотала:
- Да поживём… пока не выгонишь.
- Ну… - дед поскрёб щетинистую шею, - ты уж скажешь. Живите – сколь хотите. Потом, может, Нинку с Валькой навестите.
Нинка с Валькой – троюродные бабушкины сёстры. Их называли «заневестившиеся». Я представляла их в свадебных платьях, которые они носили не снимая. И в поле в них, и корову доить, и курей кормить. Так я понимала значение «заневестившиеся». После войны не нашлось им мужей. Почти всех их ровесников убили во время Великой Отечественной войны. А кто вернулся, без рук – без ног. Что за работники? Уж лучше самим. Вот и «заневестились». Родителей схоронили. Сами остались в большой избе за хозяек. А что? Ведут хозяйство – дай бог каждому.
Дед Мина выставил на стол миску с сотами. Мёд сочился в миску из красиво выстроенных ячеек. Как на картинке. Деревенские ели мёд, обмакивая в него булку. И запивали молоком.
Для меня всё было в новинку. Анализаторы работали на полную мощность: в горле першило от приторной сладости мёда, коровье молоко казалось с привкусом навоза. От тёти Гали – невестки деда Мины - пахло землёй и чем-то прелым. Невкусно. Ещё я никак не могла взять в толк, почему у маленьких девочек такие старые мамы. На родине Бабушки женщины совсем не интересовались модой. На них униформа: юбка до пят в мелкий цветок, поверх неё передник, блуза с длинным рукавом мешковатого фасона, на голове платок, надвинутый по брови. Старухи надевали два платка: одним, белым, они обматывали голову, другой завязывали под подбородком. Мужчины с очень загорелыми лицами все, как один, в штанах из рогожи и рубахе странной аляповатой расцветки. В городе я не видела, чтобы кто-то, вымазавшись в грязи, продолжал, как ни в чём не бывало, ходить – людей пугать налипшими на одежду нечистотами. Здесь же – через одного.
Всё, что представляло ценность для аборигенов, для меня - ноль без палочки. Вот, например, почему придают такую ценность парному молоку? Выветрившись, оно хоть не такое вонючее. Когда же молоко только-только от Бурёнки (которая, как и её хозяева, бродила по полям с унавоженным крупом), мне оно категорически не нравилось. Также я не понимала, почему деревенские так носятся с мёдом. Если подумать, от него одни неудобства. Пчёл надо подкармливать, ульи на зиму укрывать и законопачивать. Ещё пчёлы имели отвратительное свойство роиться – когда нарождалась новая пчелиная семья. В такие моменты дед Мина носился с сачком, чтобы изловить новичков. Смешно: взрослый дед – и с сачком, как маленький. Из-за пчёл находиться во дворе невозможно. Постоянно какая-нибудь шустрая пчёлка возьмёт да и запутается в моих косках. И жалит от отчаянья. Или от злости. В связи с чем из дома меня было не выгнать.
- Иди воздухом дыши, - сердилась Бабушка.
- Там пчёлы, - хныкала я.
Ещё в детстве у меня обнаружился характер привереды. Всё мне казалось диким в бабушкиной стране. Огромное число шаек и тазов в сенях, оказывается, предназначалось для купания в холодное время года. Отгадайте, где? У печки. Так как у аборигенов отсутствовали бани.
Помню, как я удивилась, когда Бабушка рассказывала:
- Бывало, зайдёшь в речку, только намылишься – обязательно кто-нибудь да припрётся…
- А зачем ты намыливалась? – спрашивала я.
- Так мылась же, - удивилась Бабушка. – Что непонятного?
- А зимой? Тоже в речке? – поёжилась я.
- Зачем в речке? Зимой – дома, - нетерпеливо сказала Бабушка.
Видимо, она хотела насмешить меня своим рассказом, а я всё испортила этими познавательно-любопытствующими вопросами.
- Как? – мне было не остановиться.
- Как-как… покакавши! – вышла из себя Бабушка. – Нагреешь воду на печи – на, мойся!
- У тебя суббота тоже была банным днём? – не отставала я.
Как видите, интересовал вопрос помывки меня весьма живо. Что неудивительно (Бабушка имела обыкновение варить меня почти в кипящей воде!).
Бабушка призадумалась. Врать не хотела.
- Нет, - отрезала она. – Но от грязи ещё никто не умирал.
Ага. Вот бы напомнить ей эту сакраментальную фразу до того, как я пообещала своим родственничкам: «Когда вырасту, никогда не буду мыться!»
Сдаётся мне, Бабушка имела представление о правильности гигиенических процедур весьма отдалённое. Понятно почему: сама-то она выросла вдали от цивилизации. Извиняет её лишь факт, что советские люди были оторваны от элементарных норм, привычных западному человеку. Мы не знали, что существуют ватные палочки, и наматывали вату на спичку. Не имели представление о зубочистках, и оттачивали ту же спичку, чтобы поковырять ею в зубах. Голь на выдумки хитра. За туалетной бумагой выстраивались огромаднейшие очереди. Кому доставалась, уходил, обвешанный драгоценными рулонами, как гаваец. И, конечно, все мы свято верили, что изготовление тампонов для женских нужд – империалистические происки. Как будто нет на белом свете более достойных занятий, чем мастерить бабские затычки. Срамота – да и только! Наши туалеты были вместилищем грязи – как в прямом, так и переносном смысле. Двери в туалетные кабинки исписаны русским матерным. В унитазах частенько полёживали чужие кучки – так как смыть их не представлялось возможным. Верёвки от сливных бочков в том, за чем в туалет ходят. А в жёлтую раковину грустно стекала струйка из покалеченного крана. О туалетах за бугром рассказывали, как о Лувре и Прадо. Не уборная – музей! При этом причмокивали да покачивали головой:
- Разве у нас такое возможно? С нашим-то несознательным народом?
Оказывается, возможно. Всего-то: посади старушку-цербера да взимай плату при входе. Туалеты, я считаю, прямая заслуга демократии. За одно это надо быть к властям снисходительней.
А в варварской Гомельщине даже на взгляд невзыскательного гражданина СССР творился кавардак. Лично у меня каждый аспект справления базовых потребностей вызывал хроническое отторжение.
- Где здесь туалет? – жарко шепчу я Бабушке в ухо.
- Ты по большому или по маленькому? – справляется она у меня.
Как будто это имеет значение!
- По большому, - признаюсь я.
- Иди на двор, - говорит она мне, вручая газету.
Газету принимаю, но всё равно не догоняю.
- Куда «на двор»?
- Да за сарай! – всплёскивает Бабушка руками.
Вооружённая «Вестями Комарина» (как-то так называлась их местная газетёнка), я отправляюсь туда, куда мне указали. По проволоке бегают две псины. Не так, как эквилибристки из книжки Маршака «Цирк» («По проволоке дама/Идёт, как телеграмма»), а в том смысле, что они на цепи. Цепь елозит по проволоке, на которую насажена. Таким образом, обеспечивается собачья маневренность. И в то же время далеко не убежишь. Хитроумное сооружение имеет предел: начинается у будки и заканчивается как раз у сарая, где я расположилась со свитком белорусских вестей.
Вступив в полосу опорожнения кишечника, я опасалась встретить тут что-то наподобие выгребной ямы с полчищем мух. Ничуть не бывало. То есть мухи, конечно, были. По-своему, они даже красивы: с лакированными ярко-зелёными и васильковыми спинками. Но такие липучие. И жужжат, как самолёты. Местечко, присыпанное свежим песочком, казалось чистеньким. Причина стерильности вскоре обнаружилась. Не скрою, она меня потрясла.
В нашей семье домашние животные не содержались. Собачники и кошатники на эти дела смотрят проще. «Что естественно – не безобразно», - вот их девиз. Когда у меня завелись дома блохи (после того, как я притащила котёнка из подвала), для меня сей факт являлся таким падением – ниже не придумаешь. Но, рассказав под величайшим секретом об этом своей сослуживице, услышала не ахи-охи, а конструктивный совет:
- Купи скипидар. Столовая ложка на ведро воды. Помой пол – проблема решится. Я всегда так делаю.
«Я ВСЕГДА так делаю»?!
Вот почему я никогда не настаивала на приобретении животных. Гигиена – прежде всего. И всё ж, даже не имея ни собак, ни кошек, ни рыбок, ни птичек, была убеждена: четвероногие едят не ЭТО.
Когда я устроилась на корточках, разглядывая незнакомые лица бровастых вождей в выданной мне «туалетной бумаге», хозяйские собаки зашли с двух сторон – настолько близко, насколько им позволяла длина цепи. Я не знала, что и думать. Видимо, они охотились за моей аппетитной розовой попой, которую я аккуратно держала торчком, стараясь не обмакнуть её в песочке. Никакой злобы, тем не менее, на собачьих мордах не прочитывалось. Глаза у них светились радостью, а языки удовольственно высунулись чуть не до земли. В данной обстановке я никак не могла расслабиться, чтобы совершить акт дефекации.
- Ты долго ещё? – я вздрогнула.
Это возникла Бабушка.
- Я их боюсь, - прокряхтела я, указывая на собак.
- Чего их бояться. Они не тронут, - успокоила меня бабуля.
- Да? – усомнилась я. – А чего они стоят?
- Они ждут, пока ты покакаешь, - объяснила Бабушка.
- Зачем? – не поверила я.
- Чтобы они потом могли его съесть.
- Что съесть?
Вот за такие вопросы родственнички и считали меня придурковатой.
- Да говно твоё! – отбросила всякий политес Бабушка.
В подтверждение своей правоты она ухватила бумажкой мою какулю и швырнула её Полкану. Тот поймал её на лету, как фокусник. А поймав, проглотил, не задумываясь.
Позже я уже не боялась справлять нужду в компании Полкана и Гайки. Я даже проделывала всякие операции по превращению съедобного в несъедобное. Например, я оборачивала исходящую паром, чем-то схожую с сарделькой, какашку газетой и бросала собаке. Та хватала и жевала. Или присыпала говнецо песочком. И Полкану, и Гайке было однофигственно, в каком виде поглощать продукт.
Я так не могла. То есть я дерьма не ела. Даже не пробовала. Но местная кухня – это вам не фунт изюма слопать. Тут надо иметь закалённый на сале желудок с самого детства. Потому как ни о каком диетическом питании в той стороне слыхом не слыхивали. Жарили, парили, варили и стряпали исключительно на сале. Сало коптили, солили, закатывали в банки. И безмерно гордились своим изделием. Поэтому, когда «городскую» (так меня звали местные девчонки и мальчишки) после трапезы начинало тошнить, они толпились возле меня, глядя, как я изрыгаю рвотные массы, и недоумевали: «Эт чего происходит-то?». Если блевотина находилась в зоне доступа Полкана и Гайки, начинался собачий пир. И так каждый божий день. В конце концов, организм восстал. Выдал температуру под сорок. Бабушка буркнула:
- Паршивый поросёнок и в Петров день чахнет, - (бабушкина поговорка для таких как я, часто болеющих детей).
Меня отвезли в Посудово, где была больница. Посудово поболе Комарина. И там жили наши родственницы, о которых я уже рассказывала: Валя и Нина. Они приходили ко мне в больницу. Расчесать мне волосы и заплести косички. Сама я не умела. Я по-прежнему плохо ела.
Увидев у себя в борще кусок варёного сала, меня тут же рвало. У постели. На пол. Я мертвела. Учитывая, как кричали на выздоравливающих детей только лишь за то, что они бегают по палате. Что в таком случае ждёт меня, так отвратительно и некультурно испачкавшую свежевымытое помещение?
Возле меня сгрудились дети. На этот раз больничные. Они тоже слушали и смотрели, как пища давала обратный ход. Как человек, из которого она лезет, вякает и давится, как лицо его краснеет от натуги и покрывается потом, как после выброса полупереработанной массы изо рта тянется слюна, а из глаз катятся слёзы. Что за напасть!
Пришла нянечка, детей разогнала, мне обтёрла лицо и стала убирать навороченную мной бяку. Невероятно, но мне не досталось на орехи. Сказалось, что я приехала из самого Ленинграда. Всё равно что иностранка. У нас это в крови: костьми ляг – но иностранцу угоди.
Через неделю пожаловала Бабушка. Температура у меня спала. Кормили меня теперь Валя и Нина. Они приносили еду с собой. Мы выходили в больничный двор. Троюродные бабушки раскладывали на чистом платочке огурцы и помидоры, творог и сметану, груши и яблоки, пирожки или вареники, выставляли бутылку с молоком. И я кушала. Старые девушки умилялись: какие у меня длинные коски и как они вьются на висках, какие у меня тёмные большие глазки и какие длинные реснички, какие у меня тоненькие пальчики – в то время как сама я пышечка. Была. До того, как приехала в гости к Бабушке. Мне всё это было приятно слушать. За исключением того, что через слово они вставляли:
- Сразу видно: бабушкина внучка, - Валя.
- Бабушкина, бабушкина, - согласно кивала Нина.
Далось им это сходство!
Бабушка вознамерилась забрать меня домой. Была не слишком довольна, что я вроде как и не отдохнула. А только и делала, что болела.
Позже были сделаны выводы, что Бабушка – отрезанный ломоть (в том смысле, что оставшиеся родственнички уже не считали её причастной к их караваю). Больше в Белоруссию мы не ездили.