ИЩЕМ ПОТОМКОВ!
Уважаемые читатели! Просим внести дополнительные сведения!
89262371485@mail.ru 8 903 158 89 23 Евгений Пажитнов
ИЩЕМ ПОТОМКОВ!
Поливанов ....
Клобукова Зинаида Дмитриевна (1889-1968), скульптор.
Горчилин Андрей Иванович (1886-1956), революционер, скульптор, актёр. Похоронен на Даниловском кладбище г.Москвы.
Зандберг Лидия Григорьевна (1897-1965), скульптор.
Мартынов Алексей Васильевич (1868-1934), хирург.
Хренникова Елизавета Петровна,художница, скульптор, РГАЛИ ф. 681 оп. 1 ед. хр. 2692 (личное дело)
Трофимов Василий Васильевич (1882-дата смерти неизвестна). Биография недостаточно изучена.
Трофимова-Багрищева (ур. Лященко) Ольга Александровна (1892-1946). Биография недостаточно изучена
Трофимов Василий ... отец В.В.Трофимова.
==.
Рукописный отдел Третьяковской галереи.
Ф37(А.С.Голубкина)е.х.97.Рукопись. Воспоминания Трофимова В.В. о А.С.Голубкиной 12.9.1949 35л
Ф37(А.С.Голубкина)е.х.98. Рукопись. Воспоминания Трофимова В.В. о А.С.Голубкиной 12.9.1949 32л
===
37/97/98 Воспоминания Василия Васильевича Трофимова.
Моё знакомство с А.С.Голубкиной произошло довольно оригинальным образом. Жена моя, Ольга Александровна Трофимова, была увлечена искусством скульптуры и проходила ученичество у известных скульпторов как в Париже, так и в Петербурге. Самым её заветным желанием было познакомиться с замечальным русским скульптором А.С.Голубкиной, имевшей свою студию в Москве (Б.Лёвшинский пер.), где, насколько была осведомлена моя жена, она вела занятия со своими учениками.
Мы имели постоянное жильё в Москве, у Каменного моста, всего в нескольких минутах ходьбы от музея Изобразительных искусств (тогда музей им. Александра Третьего)
В 1914 году, когда уже шла война с Германией, мы с Ольгой Александровной, проходя по улице, увидели расклеенные афиши, возвещающие об открытии выставки работ Голубкиной.Весь сбор от выставки должен был поступить в пользу раненых воинов. Нечего говорить о том, в какое волнение пришла Ольга Александровна, прочитав эту афишу. Мы тут же, не взглянув на часы и дату открытия выставки, пошли в музей. Оказалось, что мы пришли слишком рано: выставка ещё не открывалась. Было обидно возвращаться ни с чем домой, и мы решили обойти залы музея. В зале мы увидели высокую худую женщину в белой блузке и длинной серой юбке, большими шагами переходившую от одной скульптуры к другой; чем-то очевидно взволнованная и недовольная, она невольно остановила на себе наше внимание. Как выяснилось потом, это была сама А.С.Голубкина, которую не удовлетворяла расстановка работ и условия освещения при этой расстановке. Она волновалась в ожидании прихода рабочих, которые должны были помочь ей переставить скульптуру. Я не на минуту не заподозрил в ней знаменитого скульптора, а решил, что это кто-то из работников музея, близко принимавших дело к сердцу. Так как она, не дожидаясь рабочих, сама принялась двигать вещи, из которых многие по тяжести были непосильны для женщины (хотя во всех её движениях и обнаруживалась замечательная физическая сила и ловкость), то я вызвался помочь ей. Она очень обрадовалась. "Вот хорошо! Правда, помогите.",- сказала она. Я провозился с перестановкой вещей около часа. "Ну, вот спасибо", - обратилась ко мне А.С., подавая мне руку. В это время в зал вошла женщина среднего роста, опрятно одетая, - это была Александра Семёнова Голубкина (сестра А.С.) "Вот Голубкина", -тихо сказала мне билетёрша. Мы были в полном убеждении, что видели перед собой скульптора Голубкину, и в этом убеждении мы вернулись домой. На другой день, когда выставка открылась, мы снова пришли на выставку, но уже в вечерние часы. Кроме посетителей в зале была Анна Семёновна. Мы подошли к ней и прямо спросили: "А где же Голубкина?"- "Голубкина перед вами", ответила А.С. Мы были так ошеломлены и растерялись, что не нашлись, что сказать, не догадались даже договориться о новой встрече, хотя это и было главной целью нашего вторичного посещения выставки. Скромный вид Голубкиной, её простая одежда странным образом не вязалась в нашем представлении с образом знаменитого скульптора, который мы заранее создали для себя. Не могу не сказать здесь, что на протяжении всего нашего знакомства с А.С. эта скромность и в одежде, и в быту, и во всех её жизненных потребностях всегда поражала меня, являясь её отличительной чертой, как бы составляя её основную натуру.
Наша растерянность при встрече с А.С. не ускользнула от её внимания6 она узнала во мне своего вчерашнего помощника и заговорила с нами. Всё-таки о цели нашего прихода мы не решались сказать в этот раз. О.А. так волновалась при мысли об отказе Голубкиной принять её в число своих учеников, что просила меня переговорить об этом с А.С. в её отсутствие. Знакомство наше с Голубкиной не ограничилось этими первыми встречами, а постепенно вылилось в большую и прочную дружбу, продолжавшуюся до дня смерти А.С.Голубкиной. Нашему сближению с А.С. значительно способствовало то обстоятельство, что наша квартира, как я уже упоминал, находилась в нескольких минутах ходьбы от музея, и А.С., устав на выставке, вместо того, чтобы ехать пить чай домой, заходила попить чайку и отдохнуть к нам, а это незаметно, день за днём, сближало нас. Надо добавить, что восторженное, прямо обожающее отношение, которое питала к А.С., моя жена, не могло не тронуть Голубкину, как очень доброго отзывчивого человека. Приходила к нам А.С. запросто, и очень скоро нам стало казаться, что мы давным-давно знакомы друг с другом. Когда А.С. собиралась уходить, мы с женой всякий раз шли её провожать, сажали на трамвай и звали опять приходить к нам. И она приходила.
В первые же дни нашего знакомства я заговорил с А.С. о том, что составляло заветную мечту жены: о возможности попасть в число её учениц. Говорил я об этом с А.С. в отсутствие жены, как у нас уже было договорено. "Я об этом могу говорить только после того, как посмотрю её работы, возразила А.С., - а пока – не просите". Работы жены, которые захотела посмореть А.С., понравились ей, и она сочла возможным принять её в число своих учеников.
Вскоре я узнал, что Голубкина брала к себе в студию только одарённых учеников, и это помогло нам надеяться, что занятия А.С. с О.А. принесут той большую пользу. Я принуждён здесь сделать небольшое отступление, так как считаю уместным рассказать здесь об отношении Голубкиной к ученикам и некоторых педагогических приёмах, невольным наблюдателем которых мне впоследствии не раз приходилось быть. Крайне немногословная в вопросах искусства, А.С. также мало говорила и о своих учениках. Я живо интересовался успехами жены в скульптуре, но когда я спрашивал у А.С. каковы успехи О.А. и станет ли она когда-нибудь скульптором, А.С. лаконически отвечала : -Учится. Это означало, что она не потеряла веры в ученика, надеется на плодотворность своих занятий с ним.
Не раз бывало так, что я приходил за женой к Голубкиной тогда, когда у неё шли занятия с учениками. Тогда я, чтобы не мешать занятиям, проходил в задние комнаты и сразу же начинал хозяйничать, ставил самовар, заваривал крепкий чай: я знал, что А.С., придя отдохнуть на минутку, тотчас же сядет пить чай; это было её любимейшим удовольствием, и я рад был по-дружески услужить ей и избавить от лишней работы. Приходя от учеников, А.С. охотно и много беседовала со мной и при этом говорила о чём угодно, но только не о своих учениках. Среди учеников и учениц А.С. были такие, которых она искренне любила:
Поливанов
Клобукова
Хренникова
Горчилин
Зандберг
Хренникова была в высшей степени одарённая девушка, не отказывалась ни от какого труда и во всякой области была необычайно талантлива: она не только училась скульптуре, но играла в детском театре, была и слесарем, и кузнецом. Это многообразие труда, эта отвага в труде искренне восхищали Голубкину.
Метод преподавания Голубкиной был совершенно особый, ей одной свойственный. Если кто-либо из учеников делал ошибку в композиции, А.С., вместо того чтобы раскритиковать его работу, ей одной свойственный. Если кто-либо из учеников делал ошибку в композиции, А.С., вместо того чтобы раскритиковать его работу, говорила: "Сломайте, прочувствуйте и снова сделайте". Это значило, что работа была сделана неправильно. И когда ученик начинал понимать и строить сызнова, она никогда не подсказывала, как надо сделать, а внимательно следила за ним и при повторении ошибок заставляла снова ломать. Однажды Ольга Александровна неправильно сделала каркас. Несколько раз, по указанию А.С., она ломала скульптуру и начинала лепить заново, и ни разу Голубкина ничего не подсказала ей, пока Ольга Александровна не увидела, наконец, в чём была её ошибка, и не исправила каркас.
Этот метод приносил огромную пользу ученикам, развивал их опыт и наблюдательность и сообщал гибкость и разнообразие в способах работы. Когда ученик добивался, наконец, того, чего так долго искал, и показывал работу Голубкиной, она быстро взглядывала и одобрительно кивала головой. "Вот теперь хорошо. Заканчивайте". Или: "Продолжайте!" И добавляла при этом: "Вот если бы я Вам подсказывала, Вы бы бессознательно исправили ошибку, а на самом-то деле Вы бы её не нашли и не увидали. А когда Вы сами находите, то и дальше будете работать правильно, без подсказки.
Таким образом, ученики Голубкиной с одной стороны, находились под её строгим контролем, а с другой стороны, имели возможность проявить свою творческую самостоятельность. "Это в Вас выкует упорство", - говорила Голубкина, "а без упорства нет труда". Метод преподавания Голубкиной я всегда невольно сравнивал с методом преподавания других скульпторов, которые не позволяли ученикам собственными средствами проникнуть в глубину творческого процесса, как этого добивалась от своих учеников Голубкина. В той же степени, в какой Голубкина не любила говорить о неудачах своих учеников, не любила она упоминать об их успехах, хотя в таких случаях всем своим обращением ободряла и поддерживала их.
Кроме других учеников А.С. очень любила А.И.Горчилина за его суровую прямоту. Она усердно учила его скульптуре, хотя и находила в нём большого таланта. Из него не вышло большого скульптора: он занялся другой профессией.
Но возвращаюсь к прекрасному рассказу о нашей дружбе с Голубкиной. Я говорил уже выше, что просмотрев ученические работы О.А., А.С. их одобрила и сказала, что может взять её в ученицы. Впоследствии, когда А.С. сделалась профессором ВХУТЕМАСа, О.А. автоматически прошла туда в качестве её ученицы. Когда же А.С. выбыла из ВХУТЕМАСа, то О.А. выбыла вместе с н ею и перешла в мастерскую Шора. Шор в это время открыл классы скульптуры. Там А.С. преподавала скульптуру. Набрали группу учеников человек 12. Я также помогал в организации мастерской (ул. Мясницкая), покупал станки, заказывал станки, заготовлял глину. Глину А.С. требовала особую, сероватозелёного цвета, исключительной мягкости и нежности.
Анна Семёновна придавала громадное значение качеству глины, на которой работала; она говорила, что "глина для скульптора то же, что скрипка для скрипачей".
С началом преподавания у Шора, А.С. прекратила занятия с учениками у себя в мастерской. Это были первые годы послевоенной разрухи (1918-1919)
Мастерская Анны Семёновны была нетоплена, и с учениками там заниматься она не могла. Но несмотря на сильнейший недостаток топлива и питания, часто по-настоящему голодная, Анна Семёновна именно в эти годы вся отдалась искусству. Она напряжённо работала у себя в мастерской. Ни заказов, ни материальной поддержки не было, однако надо было существовать. Существовать же Анна Семёновна могла только искусством. Получался замкнутый круг, из которого надо было попробовать найти выход.
И А.С. пробовала.
Она задумала заняться опытом над стеклом. Я доставал для неё стекло. Но опыты со стеклом не удались. В распоряжении А.С. не было стеклорежущих инструментов. А.С. решила сделать из стекла морскую волну с пеной и с воодушевлением говорила о том, что это должно быть красиво. Но при работе или отбивались слишком большие куски, или само стекло давало глубокие трещины. Несмотря на все усилия А.С. (а она потратила на это много времени и сил), опыты со стеклом не удались, и эту мысль пришлось совершенно оставить.
Тогда А.С. задумала обрабатывать слоновую кость и раковины для камей. Друзья достали ей бормашину, и она принялась резать камеи из раковин и кости. Вначале и это дело подвигалось очень туго, и А.С., приходя к нам жаловалась на свою неудачу. Но она как-то быстро овладела искусством обрабатывать раковины и дело пошло на лад. Искусство А.С. в вырезывании камей обрело своих поклонников, камеи быстро расходились по рукам, и А.С. была довольна своей удачей. Я помню, с каким простодушием она поделилась с нами своей радостью, рассказав нам, как на первые вырученные деньги от продажи камей она купила на рынке семь картофельных котлет и сразу съела их все: так она наголодалась за последнее время. Мы с Ольгой Александровной старались, чем могли, помочь А.С. в её работе. О.А. доставала для неё зубоврачебные инструменты (боры), я вырезывал пластинки из раковин для работы, нашёл мастеров по изготовлению серебряных ободков для камей.
Материальное положение А.С. в суровые годы военного коммунизма сильно беспокоило меня и О.А.
По роду моей службы я был тогда близок к транспорту и имел возможность несколько легче, чем другие, доставать продукты. Нашей заботой было помочь А.С. в питании и отоплении, с которыми дело обстояло особенно плохо. Если принять во внимание исключительную щепетильность А.С., то станет понятным, как трудно было помочь ей.
Правда во многом здесь помогало доверие А.С. к нам. Зная искреннюю любовь О.А. к ней, А.С. не всегда умела отказаться от её забот.
Были случаи, когда А.С. сама обращалась за помощью к нам. Ей непременно нужно было уехать в Зарайск, а перегруженность транспорта была такова, что выехать из Москвы она никак не могла: всё было переполнено, мешочники облепляли буфера и подножки вагонов, ехали даже на крышах. Мне с трудом удалось поместить А.С. в отопительный вагон; правда, она приехала в Зарайск вся в угольной пыли, но была счастлива, что ей удалось добраться до своих: она давно не имела никаких сведений о родных и волновалась за них. Уже несколько лет спустя А.С. всё поминала добром мои хлопоты и благодарила меня за них. Когда мне удавалось достать для А.С. уголь, керосин и дрова, она не могла скрыть своей искренней радости: это давало ей возможность работать в мастерской. Помню, как однажды А.С. пожаловалась мне, что в раме верхнего света (фонарь) в её мастерской ребята разбили стекло и что во время дождя на скульптуры течёт. "Что делать? Денег нет, стекла не найдёшь …" – сокрушалась она. Зная, какое ревностное участие принимает А.С. во всяком труде, я решил вставить стекло без её ведома. Так я и сделал: привёз большое стекло и при помощи художника Михайлова, жившего в мастерской напротив (ныне выставочный зал), втащил по пожарной лестнице стекло на крышу. Вставил его в фонарь, спустился вниз и уже после этого поднялся обычном путём в мастерскую к А.С. Постучал колотушкой в дверь. Выходит А.С. "Ну, где у Вас тут стекло разбито?"- обратился я к ней. А.С. вышла на середину мастерской и, подняв голову, долго обозревала верхнюю раму в фонаре. Удивлению её не было конца. "Где же дыра? Ведь она же была, не придумала же я…" Я сохранял серьёзный вид и так и уехал, не сказав ничего. Уже позднее А.С. узнала правду от художника Михайлова и не знала, сердиться ей или смеяться.
В другой раз у А.С., обвалился пол на балконе. Я ей предложил починить его. Но тут уже не обошлось без участия А.С.Она пилила вместе со мной доски, стругала и прибивала их. Любой мужчина мог бы позавидовать ей в ловкости и силе!
В 1921-22 году А.С. начала жаловаться на сильные боли, мешавшие ей работать.
Я приехал из Красной армии из Ташкента, привёз ей фруктов, кишмиша. В это время А.С. была уже серьёзно больна. Болезнь требовала хирургического вмешательства. У О.А. были большие связи в медицинском мире в союзе русских врачей, среди известных хирургов. Все врачи единогласно указывали на Мартынова. О.А. уговорила А.С. поехать на осмотр к Мартынову и сама поехала вместе с нею. Мартынов сказал А.С.: "Без хирургического вмешательства Вы жить не сможете. Но и операция очень опасна". А.С. ходила советоваться к своим друзьям Глаголевым и к Н.Г.Чулковой. Мартынов назначил операцию через два дня. Связи с Зарайском у А.с. в то время не было, она не могла известить родных, и это заставляло её сильно колебаться. Ей внезапмно стало лучше, боли затихли, и она начала работать. Про себя она тотчас же решила, что ни за что не поедет на операцию. А между тем у Мартынова всё было готово, её ждала койка в клинике.
В самый последний момент, когда Ольга Александровна приехала за ней, чтобы везти ее в клинику, А.С. категорически объявила: - Никуда я не поеду.
Ольга Александровна позвонила мне на службу, и я тотчас приехал. Мое появление смутило А.С. «Ну, ладно, раз приехал, так поедем», Я проводил А.С. до больницы. Операция прошла прекрасно, и через 12 суток А.С. вышла из клиники. Она была очень слаба после операции, и ее увезли в Зарайск.
Пока А.С. была в Зарайске, мы переписывались.
(…) «Если бы не ты, я бы не поехала. Ты меня своим грозным видом тогда напугал», - объявила мне А.С.
Я хорошо помню этот период времени в жизни А.С. Она стояла на распутье: или беречь свои силы и здоровье, или всецело отдаться работе. А работе она отдавалась именно вся, целиком, не щадя ни здоровья, ни жизни.
(...)Нужно заметить, что за время моей дружбы с А.С. Голубкиной я был ее постоянным спутником на всех выставках.
Сама А.С. ходила по выставке молча, никогда не осуждала ни одной вещи: не любила ни хвалить, ни критиковать. (Я не говорю о тех случаях, когда что-нибудь исключительно грубое и вызывающее оскорбляло ее, тогда она шумно негодовала.)
(…) А.С. не показывала свои вещи в процессе работы, но для меня она иногда делала исключение. Работая над барельефом «Материнство», она никому его не показывала.
Однажды я постучался к ней; она закрыла барельеф, но, увидев меня, остановилась: «О, это ты! Поди, смотри».
Я подошел и увидел барельеф. Он мне сильно понравился, но работа мне показалась незаконченной. Я откровенно высказал это. «Вот это мне только и нужно», - сказала А.С. и быстро закрыла барельеф.
В другой раз я пришел к ней, когда она была поглощена работой над портретом Л.Н.Толстого. А.С. упорно билась над позой Толстого: он чересчур глубоко уходил в кресло.
Случилось так, что при мне А.С. нашла выход: она укоротила подлокотники кресла и этим добилась той позы, которую искала.
Возвращаюсь к рассказу о выставках, на которых мы бывали вместе с А.С.
Помню, как А.С. водила меня на выставку, где была работа С.Т. Коненкова, голова Степана Разина. Ей не понравился образ Степана Разина в трактовке Коненкова, и она возвращалась с выставки явно огорченная.
(…) Я вспоминаю о ее деятельном участии в конкурсе на памятник Островскому. А.С. была большой поклонницей таланта Островского, глубоко чтила его как писателя-реалиста и драматурга-реформатора. Она называла его «первым реалистом сцены»
Когда объявили конкурс на памятник Островскому, я по поручению А.С. начал собирать фотографии и снимки Островского. Я объездил множество магазинов в поисках фотографий и карточек Островского. Мне порекомендовали обратиться к фотографу Фишеру на Кузнецком мосту. Узнав о цели моего посещения, Фишер переснял все имевшиеся у него карточки и безвозмездно передал их А.С. Они очень пригодились ей в работе.
Требования конкурса были изложены неясно. По проекту, памятник должен был быть поставлен около Малого театра. А.С. для этого конкурса сделала массу набросков и 9 вариантов памятника и все их выставила на конкурсе. Три из них изображали Островского в сидячем положении.
В ту пору, когда А.С. работала над проектом памятника Островскому, она как-то зашла к нам и увидела у меня портрет моего отца. Она была поражена его сходством с Островским. Вскоре после этого отец приехал ко мне в гости. А.С. лепила его с натуры. Она усадила его в кресло и изменила только одежду, а лицо, бороду и осанку оставила те же.
Жюри конкурса присудило Голубкиной третью премию, а первую получил Н.А. Андреев.
Когда по окончании конкурса нужно было забирать вещи, А.С. вызвала меня, чтобы я помог ей с выставки вывезти модели. Приехав, я привез с собою мешки и веревки. Все остальные модели другими авторами были взяты. А.С., ничего мне не сказав, пошла в запасник, взяла там громадный молоток и стала разбивать свои вещи. Услышав удары молотка, я опрометью бросился к ней. А.С. крушила молотком свои модели. Тут только я увидел и понял, в каком негодовании была она на жюри конкурса, не оценившее, как должно, ее работы и предпочтившее проект Андреева.
(…) «Сравнили его Островского с моим!»
«Гадость и больше ничего», - говорила она в величайшем негодовании, когда я отбирал у нее молоток.
Она тут же, не уходя из зала, подарила мне модель памятника Островскому, заслужившую премию и сделанную с моего отца.
«Возьми, а то я все равно дома их разобью»,- сказала А.С. Впоследствии, когда А.С. приходила ко мне, она с любовью смотрела на нее. «Хорошо», - отходя, говорила она.
(…) В период моей дружбы с Голубкиной мне не раз приходилось наблюдать ее связь с театром и ее отношение к искусству сцены. Отношение это было чрезвычайно своеобразно.
На моей памяти А.С. была по-настоящему привязана только к одному театру, а именно к МХТ и его 1-й Студии, где сосредоточивались тогда наилучшие постановки.
(…) Посещала А.С. и Малый театр, в котором тогда первенствовала старая южинская школа.
Больше всего любила А.С. вещи Гоголя и Островского и без конца могла смотреть их на сцене. Помню представление «Ревизора» в МХТ и восторг А.С. перед игрой Чехова — Хлестакова.
Терпеть не могла А.С. никаких оперных студий и всем им предпочитала Большой театр.
В бывшем театре Корша мы смотрели с А.С. «Дети Ванюшина». Ей так не понравилась игра в этом театре, что она не ходила туда больше ни разу.
В 1-й Студии МХТ мы бывали вообще чаще всего. Пересмотрели мы также все постановки в зарождающемся театре Вахтангова, где росла серьезная труппа под его личным руководством.
(…) В 1-й Студии МХТ мы видели несколько пьес западных драматургов, как, например: «Потоп», «Гибель «Надежды»».
Особенно сильное впечатление произвел на А.С. спектакль «Потоп». Она находила его высокохудожественным. Вахтангова А.С. Считала талантливым артистом и выдающимся режиссером.
(….) Нужно сказать, что А.С. редко делилась своими впечатлениями, вернее, она умела переживать их в себе. Но пьеса «Потоп» произвела на нее настолько сильное впечатление, что после театра она не пошла домой, а пришла к нам и долго сидела в молчании, подавленная впечатлениями от спектакля. Она даже осталась ночевать у нас. На следующее утро А.С. сказала нам только два слова: «Как сделано!»
Через несколько дней я пришел к А.С.
«Вот, если б я не стала скульптором, наверное, также все люди убежали бы, как там показано»,- сказала вдруг А.С.
(….) Вообще, спектакли студийцев А.С. предпочитала многим солидным театрам, за исключением, конечно, Художественного театра, который она высоко ценила. Там она восхищалась игрой Москвина, которого особенно любила. В Качалове ей нравились его внешность, его прекрасный голос, на сцене она любовалась им.
Очень высоко ставила А.С. дарование Станиславского и Леонидова, считая их за необычайно сильных артистов.
Напротив, Лужского и Вишневского она недолюбливала за однообразие их сценической манеры. Игра Леонидова в «Братьях Карамазовых» произвела на нее потрясающее впечатление. Любила А.С. артиста Попова: она прямо наслаждалась его игрой в «Нахлебнике» (Тургенева). «Вот артист, - говорила она. - Он и в жизни точь-в-точь такой, как на сцене».
Из женского персонала артистов как Художественного, так и Малого театров она любила одну Садовскую, неподражаемую в комических ролях в пьесах Островского.
« Она еще слова не сказала, а ты уже смеешься»,- говорила А.С.
(….) Мы ходили всей компанией в кинотеатр «Колизей», причем садились на самые дешевые места. Это составляло значительное неудобство, так как благодаря высокому росту А.С. зрители, сидевшие позади нас, выражали неудовлетворение, шикали, требовали, чтобы она сняла шапку, села пониже и т.п.
Посещали мы с А.С. и Кукольный театр, который организовали художник Ефимов с женой. Он жил тогда в доме б. Афремова, у Красных ворот. А.С. с живым интересом смотрела игру кукол, прямо как ребенок. Она с детьми своего брата, Алешей и Катей, приезжала ко мне, а от меня мы пешком шли к Ефимовым.
(…) Она написала в часы досуга пьеску-сказку для кукольного театра. Пьеска эта не была напечатана, и А.С. хотела окончательно отделать ее для сцены и уже после этого предать ее Ефимовым. О дальнейшей судьбе пьески я не справлялся, но знаю, что А.С. закончила и обработала ее.
Вернусь несколько назад в моем повествовании. По поводу связи с Художественным театром мне вспоминается один эпизод. Однажды мы с А.С. пошли в этот театр. Раньше я никогда не замечал горельефа над входом в Художественный театр.
Мы шли по другой стороне улицы. Вдруг А.С. обратилась ко мне (мы тогда еще говорили друг другу «вы»).
«Смотрите, что вы видите?»
«Ничего, кроме изображения волны»,- говорю я.
«А чайку вы видите?»
«Убейте меня, не вижу».
Но когда ближе подошли, я увидел летящую над волной чайку. А.С. сказала мне, что мощь и выразительность искусства Художественного театра она воплотила в скульптурной гамме этой поднимающейся волны и летящей над ней чайки.
Она тогда же рассказала мне, что Станиславский пригласил ее без жюри и конкурса сделать такой скульптурный образ, который отразил бы искусство Художественного театра.
(….) Личная жизнь А.С. была вся сосредоточена в детях ее братьев, ее племянниках и племянницах.
(…) Чрезвычайно важную роль играла в жизни А.С. ее старшая сестра, Александра Семеновна Голубкина.
Александра Семеновна любила свою гениальную сестру той любовью, которая вся сосредоточивается на интересах и нуждах любимого человека: приезжая в Москву, она брала на себя все хлопоты о питании А.С., освобождала ее от всяких хозяйственных забот, энергично помогала ей в ее делах удерживала от опрометчивой продажи скульптуры, обдумывала условия заказов и т.д. Нужно сказать, что, несмотря на всю практичность в материальных вопросах, Александра Семеновна никогда не оказывала никакого воздействия на сестру в вопросах принципиального характера. В этом отношении между ними существовало глубочайшее взаимное доверие и уважение.
(…) В отношении к своему искусству она была подвижнически требовательна и сурова. Тем поразительнее ее отношение к искусству других художников. Она не только избегала произносить свой суд над ними, а сознательно не хотела присваивать себе этого права суда: она боялась, как бы не подумали, что она считала себя выше других
Но в редкие минуты возмущения кем-либо могла быть беспощадна сурова: но ведь так же беспощадно сурова она была и к самой себе. Кто близко знал Голубкину, тот помнит, сколько своих вещей, не удовлетворявших ее как художника, она раздробила в прах молотком, так что их и собрать было нельзя.
Говоря о непоколебимости принципов Голубкиной, я вспоминаю эпизод с Шаляпиным (имевший место в 1916 г.). Всем известно, на каком высоком пьедестале своей сценической славы стоял тогда Шаляпин. Он обратился к А.С. через одного из художников с предложением сделать его портрет в скульптуре.
А.С. наотрез отказалась.
Ольга Александровна была страстной поклонницей таланта Шаляпина и осаждала А.С. просьбами взять этот заказ, тем более, что Шаляпин предлагал за свой портрет большие деньги, но А.С. осталась непоколебимой в своем решении. В скором времени она явилась к нам возбужденная с горящими глазами. «Я сейчас Шаляпина из мастерской выгнала», - объявила она нам. «Не ползай на коленях перед царем!» - решительно отрезала А.С.
Она подразумевала здесь тот момент, когда Шаляпин, став на колени перед царем, пел «Боже царя храни!» и за это получил «Солиста его величества». Я обратил внимание А.С. на то, что ведь сама-то она лепила царя (бюст Александра II). А.С. возразила: «Тот царь сделал первое добро для народа, освободил крестьян, а я сама кровная крестьянка».
Так же тверда в своих принципах оставалась Голубкина всю жизнь. Даже самые тяжелые годы материальных испытаний не заставили ее ни разу сойти с этого пути, который она считала единственно правильным в искусстве, - с пути художественного реализма.
(…) За все время моей дружбы с Голубкиной я ни разу не слышал, чтобы она с кем-нибудь поделилась своим замыслом. Особенно затаенно держалась она, когда замысел зрел в ней: она боялась лишнего слова, избегала встреч со знакомыми. Ее лучший друг в жизни, любимая сестра Александра Семеновна Голубкина, уже после ее смерти говорила нам, что А.С. никогда не делилась с нею своими замыслами, но, окончив работу, звала ее смотреть законченную вещь и необыкновенно считалась с ее мнением. Часто Александра Семеновна нарочно для этого приезжала из Зарайска.
Немало вещей удалось ей спасти от сокрушающего молотка А.С.
Никогда не говорила она также и о том, как она достигла такой силы и высоты в искусстве. Ни разу не слышал я от нее и истолкования тематики ее работы. (кроме редких случаев, о которых скажу ниже.)
«Глядите», - кратко говорила она, когда я обращался к ней с вопросами.
(…) Вспышки творческой энергии в Голубкиной бывали иногда поразительны.
В Москву в 1913 году приехал немецкий трагик артист Сандро Моисси. А.С. видела его в пьесах Шекспира и других, и он настолько захватил ее своей игрой, что она, придя домой после одного из спектаклей, с удивительным усердием и рвением принялась резать из первого попавшегося камня голову Моисси (барельеф-голова Моисси в роли царя Эдиппа), и он сразу удался ей.
Эту свою работу А.С. очень любила. К своим оконченным работам Голубкина относилась без той болезненной замкнутости, которая сопутствовала ей в процессе выполнения творческого замысла.
(…) О скульптуре «Огонь» А.С. рассказывала мне следующее: «Я в детстве, как мальчишка, любила подолгу бродить одна. Однажды, начитавшись Тургенева, я вышла из дома и зашла далеко. Уже стемнело, я шла по лугу и вдруг увидела огонь костра и темные детские фигуры вокруг. Меня поразило «ощущение» огня, которое я вдруг почувствовала».
Передачу огня в скульптуре А.С. считала недосягаемой, а это ей прекрасно удалось изобразить.
Замечательной чертой в Голубкиной как в художнике была ее нелюбовь к похвалам.
Слыша хвалы себе, она хмурилась; терпеть не могла репортеров и всей той публики, которая приходила к ней в мастерскую, чтобы поглазеть на нее, а не на ее вещи.
Всегда живя в искусстве, она постоянно что-нибудь творила, и все, что отвлекало ее от творчества, тяготило ее.
Но серьезные отзывы о ее творчестве (которых было мало в дореволюционной печати) занимали ее внимание.
(…) В своем отношении к другим скульпторам А.С. Была редкостно честна и прямодушна. Всем сердцем любила она скульптора Ефимова, звала его «Ефишка» и скучала, если долго не видела.
(…) Талант Коненкова был высоко ценим Анной Семеновной. Она называла его талант громадным.
Интересовалась А.С. и творчеством скульптора Эрьзи, она его считала большим художником и реалистом, но он отталкивал ее эротичностью своей тематики в скульптуре. «Пропадает мужик», - говорила она про него.
(…) В воспоминаниях о Голубкиной ее друзей и знакомых немало говорится об ее исключительном внимании к людям и ее большой доброте. Я доброту души Голубкиной видел прежде всего в ее отношении к животным. Сам я страстный любитель животных и больше всего люблю лошадей. А.С. также любила лошадей, она даже избегала ездить на извозчиках, разве только в случаях крайней необходимость, а предпочитала ехать в трамвае. Если я предлагал взять извозчика, она говорила: «Не поеду я. Они лошадей бьют».
Так же горячо, как лошадей, любила она собак.
В Зарайске, в доме у Голубкиных они были друзьями семьи. Но кошек А.С. терпеть не могла.
«Возьми свою кошатину», - говорила она, едва только моя кошка направлялась к ней. Свою нелюбовь к кошкам она выместила на мне в дружеском шарже-портрете (камея), где изобразила меня с кошкой на руках.
В своих скульптурах она с большой любовью изображала животных.
Прекрасно знала анатомию лошадей и собак и на камне резала их без модели. Однажды, придя к нам, она вылепила из глины лежавшую перед нами на полу мою собаку и передала ее мне.
«Вот тебе твой любимец», - сказала она. Этот высохший слепок из глины до сих пр хранится у меня.
Свою знаменитую обезьяну она сделала поле посещения Зоологического сада. Вернувшись домой, она тут же, по памяти, вылепила ее из глины.
Я уже говорил о том, что последние годы жизни А.С. ознаменовались в ее искусстве необычайным подъемом. Она чувствовала себя хорошо и в нравственном отношении: настроение у ее было бодрое, она была ко всем расположена, всегда оживлена, более, чем всегда, разговорчива; перспектива работать большие статуи, о которых она мечтала всю жизнь, готова была осуществиться. В полном разгаре была работа над статуей «Девушка-березка»...