Враги. Историческая повесть

               
  Шёл март 1917 года. Потянулись первые фронтовики с Германской войны. Были такие и в Луговом. От них селяне услышали о «перевороте», который произошёл в Петербурге, о Временном Правительстве, о состоянии дел на фронтах. Взросшие на вере в Бога и Царя, многие дивились названию «Временное Правительство»! «Надолго ли  их поставили? – недоумевали крестьяне, - Почему же так назвали?» Последующие октябрьские события не особо всколыхнули алтайскую деревню, которая безбедно жила сотни лет с екатерининских времён.  Тревожно и непонятно было от того, что происходит в России.
  Начавшаяся гражданская война во многом поставила сибирское крестьянство в безвыходное положение. Прожив на привольных алтайских землях, имея крепкие хозяйства, крестьяне не могли принять продразвёрстку, навязываемые коммуны, запрет на торговлю. А угроза потерять землю поставила их на сторону белых. Многие ушли воевать в армию Колчака.
  Осенью 1918 года Калина Самсонович Зыков вместе с сыновьями, ещё юными и неженатыми,  тоже ушёл к белым. Хотя для селян что белые, что красные были едины – «бандиты», которые грабили и угоняли лошадей, скот, изымали всё зерно, пользуясь «заварушкой».
- Пойдём со мной, Анисим, - обратился к брату Калина, - большевики нас не оставят в покое. Ты что думаешь, они не отберут твою мельницу и землю? Как же, жди! Пойдём, братка, семью защищать! Тятя, если бы был жив, тебе бы то же сказал.
- Нет, не могу я. Сынишки маленькие, да Дуняшка на сносях…. Да и настрелялся, навоевался я. Людей убивать не можно. Не буду я стрелять, не хочу. И тебе не советую. Брат, живём мы честно, трудимся, ну чего нам бояться? Ведь у тебя тоже дочки маленькие дома, жена, что с ними будет, если красные придут? – уговаривал в ответ Анисим.
- Они и без этого отберут у нас всё! Если я уйду к Колчаку, тебе не поздоровится! Знай это и прощай, брат!Калина пинком открыл дверь и вышел из дому.
               
   Лихолетье 18-ого года. Прошли через алтайские сёла чехи, белополяки, колчаковцы…. Много кровавых расправ чинило белое войско. Село Луговое миновали эти казни. Селяне, ничего так и не разобравшие в сути «переворота», ещё крепче вцепились в землицу, хозяйствовали и не лезли в классовые битвы. Но в ближайшем городе Камне всё обстояло не так. Там утвердились Советы, и везде, где воцарилась эта власть, вскоре пролилась кровушка. Иноземцы, белочехи и белополяки, как смерч, пронеслись по степному Алтаю, свергнув Советы и обеспечив победу белым. Ну а те не скупились на пули и плети.

Жители сёл отсиживались в своих погребах во время этого нашествия. Анисим вместе с женой и ребятишками однажды так  сряду четыре дня пробыли в погребе, пока не стало тихо. А как вышли наружу, то увидели разгром в хозяйстве и в доме. В избе выпотрошили всё, что можно было, в сараях перерыли сено, в огородах вырвали, вытоптали лошадьми грядки в поисках съестного и корма для лошадей, благо, что успели люди домашний скот увести в лога. Крестьян не покидал страх, что иноземцы могут дома да постройки пожечь, но обошлось, видно, времени возиться, у них не было. Говорили, что во Владивосток спешили, на корабли, а оттуда -  до дому…. В Луговом сторону красных никто не держал. Однако мобилизация в армию, объявленная Колчаком среди крестьян, а также жёсткие меры по изъятию продовольствия, кормов, лошадей,  отшатнула крестьян от белых и побудила направить против них своё оружие. В соседнем с Луговым  селе  белые учинили такую жестокую расправу над крестьянами, отказывавшимися сдавать зерно и отдавать лошадей, что все жители ближайших сёл содрогнулись. Более сотни крестьян были наказаны поркой в количестве пятидесяти ударов плетью каждому, а тем, кто оказал более активное сопротивление, пожгли дома. Ответом на кровавые расправы беляков над алтайским крестьянством стала развернувшаяся широкая партизанская война, вновь открывшая дорогу Советам.

   Зимним утром отряд местных крестьян - колчаковцев оказался окружённым эскадроном красных, попав под обстрел и видя безвыходность своего положения, в панике они бросились разбегаться по два и по три человека по степи и бору. Целый день в округе Лугового шёл бой. В этом бою красными было захвачено двадцать человек пленных, часть была убита, винтовки и прочие боеприпасы, а так же лошади были взяты в качестве трофея. Среди убитых и пленных Калины не было.                Под прикрытием декабрьской ночи Калина постучал в окно дома Анисима.  Он сразу понял, что это старший брат. Как только из села ушли колчаковцы, стало очевидным, что следом идут красные…. Анисим не верил, что брат уйдёт с белыми в Маньчжурию, ждал его каждую ночь.
- Анисим, я пришёл за тобой. Пойдём вместе в леса, говорят, там собирается новое войско, которое будет воевать за крестьянскую свободу от белых и красных,- начал Калина, - времени нет. Собирайся быстро, сгоноши харч мне, сынам и себе на пару дней. В горы пойдём, там войско формируется. Баб да малых детей красные не тронут, а тебе несдобровать. Пошли…. Имущество всё равно отберут, не устережёшь.
- Что я им? Никого не трогаю, оружия в руки не беру. Не пойду из дому. Вот вы воюете, год почитай, только разор от бойни этой. Власть любую кормить надо, а окромя крестьянина этого никто не сделает. Что белые, что красные, что твоё вольное войско, всё едино, всем лошадей да харч подавай. А кто работать будет на земле?  Ты подумай, что с твоей Алёной и с дочками будет? Не ходи, брат, вернись в дом!
- Не будет прежней жизни, неужели не видишь. Вот и хочу вернуть крестьянину свободу и землю! Красные ведь всё почистят, как саранча! Да и не забудут, на чьей я стороне воевал. Ладно, поступай, как знаешь, но помоги моей семье, Алёне помоги с девчонками! Боязно мне за них!- закончил Калина.
- Об этом не волнуйся, брат! Бери узел с пропитанием, здесь вам на три-четыре дня будет, лошадей смени, а то твои ослабели. Если что, вертайся…. Обнимемся Калина,- сказав это, Анисим крепко обнял и поцеловал старшего брата.
Выйдя на крыльцо, поцеловав племянников, которые поджидали отца возле сарая, перекрестив всех, простился и взволнованным вернулся в дом. Евдокия, успевшая во время короткого разговора собрать узел с едой, с тревогой взглянула на мужа своими лучистыми глазами.
- Что, неужли ушёл Калинушка? О, Боженька, что же будет? Как же Алёна с девчонками жить будет без него? Анисим, страшно мне, что же с нашими детушками станет, с нами? Сказывают, не жалуют красные родню беляков? – разволновавшись, негромко, словно напричётывала Евдокия.
Анисим, погладив по голове разволновавшуюся жену и поцеловав в глаза, пытался её успокоить.
- Ну что ты, родная, всё будет хорошо, родишь мне ещё дочку такую же красавицу, как ты. Что бы ни было, а руки мои не в крови, селяне уважают, хозяйство крепкое держу. Кому мешаю? – ласково, словно с маленькой девочкой разговаривая, успокаивал Дусю Анисим. Так уж повелось у них, будучи старше жены всего на два года, Анисим всегда казался много пожившим и повидавшим. Когда-то зародившееся чувство с годами стало только теплее и дороже. Вовсе не похожий на своего старшего брата ни лицом, ни характером, Анисим Самсонович был терпелив и степенен, жизнь его шла размеренно и неспешно. Он всегда верил, что добро человек помнит и ценит, несмотря на большое количество работников в хозяйстве, он трудился вместе со всеми, относился к ним с уважением и с пониманием того, что не каждому бог даёт достаток, и не кичился этим.

  Ночь не спали…. Ждали, что вот-вот в село войдут красные. Так оно и случилось. Ранним утром загремели повозки, и послышалась конница. И тут же кто-то постучал в окно. Это был сосед Гамозов Василий.
- Анисим, Анисим Самсонович, - забарабанил он в окно,- Калину вместе с сыновьями красные поймали. К дому ихнему ведут!
Услышав эту новость, Анисим, накинув шубейку и сказав жене быть в доме, побежал в центр села, где стоял двухэтажный дом старшего брата. Туда уже согнали почитай всех жителей. На улице по-зимнему было морозно. Селяне ёжились, с испугом поглядывая на одетых в кожанки и в тулупчики с красными повязками вооружённых людей. Светало, крепчал мороз. Из сарая, где стояли два часовых с винтовками, вывели раздетого и окровавленного Калину и связанных босоногих его сыновей. Женщины с испугом запричитали, поднялся вой, плач. Анисим как застывший глядел на старшего брата и племянников. Калина глазами отыскал его, смотрел строго, но без упрёка, будто напоминая недавний разговор. Племянники, испуганные юнцы, шли за отцом, озираясь по сторонам, удивлённо смотря на происходящее. Были они погодки, старшему минуло восемнадцать, оба похожие на отца, черноволосые и голубоглазые, схожи между собой так, что Анисим их часто путал.

Конвойные вывели пленных в центр усадебной ограды. Шеренга солдат выстроилась напротив них. Тот, кто был в кожанке, громко выкрикнул:
- За участие в колчаковской банде и вооружённую борьбу против советской власти Зыков Калина с сыновьями приговаривается к расстрелу!
В это мгновение из дому вытолкали перепуганную жену Калины Алёну и трёх дочек, прямо в ночных сорочках и босиком. Дом, уже обложенный соломой, тут же вспыхнул ярким пламенем. От огненных языков стало жарко. Алёна с криком бросилась к мужу, девочки за ней. Младшей Федоре было пять годков, старшей Татьяне восемь. Девочки отчаянно плакали и тянули мать за рубашку. Солдаты отталкивали плачущих к горевшему дому. Грянул залп….  Алёна вскрикнула и безумными глазами стала осматривать окружающих. Было очевидным, что женщина лишилась разума. Девочки, напуганные увиденным и безумными глазами матери, громко заголосили. Всё произошло так быстро, что Анисим не успел даже осознать этого. Собравшиеся притихли. Тот, что был в кожанке, вновь громко прокричал:
- Семье не помогать! Не кормить! Замеченные будут расстреляны!
Дом горел, пламя вздымалось высоко в розовеющее небо. Жар растекался и обжигал стоящих. Ополоумевшая Алёна  с восторгом бегала вдоль пожарища и отгоняла стоящих селян. Смотреть на безумную женщину с плачущими девочками было ещё страшнее, чем на состоявшуюся казнь. Солдаты стали разгонять людей. Анисим порывался взять девочек за руки и повести к себе домой, но «кожанка» окрикнул его:
- До тебя, брательник, ещё доберёмся! А ну прочь! – и поднял на него ружьё.
Все разбрелись по домам. Каждый думал, что такое может произойти и с ним, ведь к белым по мобилизации  ушло много мужчин.
Анисим спешно зашагал к дому. В висках стучало, мыслил только об одном: «Спасти, защитить Алёну и племянниц». Евдокия встретила его с испуганными глазами,  передававшими её  смятение.
- Дуня, быстро собери из тёплой одежды что-то для Алёны и девочек да что-нибудь из еды, - скороговоркой вымолвил Анисим, ничего не сообщая о произошедшем и подчёркивая срочность и важность просьбы.
Дуняша по зареву огня, увиденного из окна, по оружейному залпу поняла о разыгравшейся трагедии без рассказа мужа.
- Где они?- только и спросила Дуня.
- Там, на углях сгоревшего дома,  жару хватит, пока не замерзнут. А я за мужиками, землянку выкопаем да печь сложим по-быстрому, - взяв лом, лопаты и верхонки, спешно пояснил Анисим.
- Что же красные? Ведь поубивают? – испуганно проронила Дуняша.
- А мы там, знаешь, между леском и кладбищем выкопаем, не найдут и не увидят. А ты  с бабами нашими поговори, чтоб кормёжку организовали по очереди. Не откажут, - уже закрывая двери, закончил Анисим.
Он пошёл по соседям, обошёл Гамозовых, Храмовых, Куликовых…. Мужики без лишних слов, взяв ломы и лопаты, тут же собрались и  пошли к назначенному Анисимом месту. Отбросав снег, оголив ещё не промёрзшую землю, дружно и молча начали работу. В течение часа к ним присоединились ещё пять человек. Жители села, многие из которых держались «старой веры», уважавшие Зыковых за  веру, трудолюбие и честность, взялись за спасение семьи Калины Самсоновича, не сговариваясь. К вечеру землянка с выложенной печью, была готова. Анисим чуть ли не бегом бросился за погорельцами.
   Приблизившись к пожарищу, он увидел Алёну, сидящую на обгорелом бревне и молчаливо присевших рядом девочек. Алёна, так и не пришедшая в себя, широко раскрытыми глазами смотрела в одну точку. Было очевидно, что она не очнулась, покинувший разум так и не вернулся к несчастной женщине. Девочки, понимая, что спасения не будет, от холода перестали плакать и беспомощно жались к матери. Охрана с усилением к вечеру мороза ушла, бросив страдальцев. Из - за сарая вышла Евдокия, держа в руках одежду. Анисим, схватив за руки девочек и Алёну, набросив тулупчики и надев валенки, потянул их к окраине села. Алёна шла покорно, но явно не узнавала ни Анисима, ни дочерей. Взгляд был мутным и отрешённым. До вырытой землянки добежали быстро. Это жилище представляло собой яму, в которую вели земляные ступени. Сверху  были набросаны доски, ветки деревьев и выходила небольшая труба. Спустившись вовнутрь ямы, девочки припали к топившейся и изрядно поддымливавшей печи. Евдокия на перевёрнутой бочке наладила стол со скромным съестным. Девчонки набросились на картошку, хлеб и молоко как галчата. В стенах были выкопаны углубления, в них настелили соломы, тряпок, это должно было служить кроватями и постелью. Алёна молча повиновалась, она немного поела и легла в отведённую ей «кровать».
- Танюшка, - обратился к старшей племяннице Анисим,- мамка заболела, тебе придётся быть за старшую.
- Я знаю, мамка стала убогонькой, и теперь её Боженька пожалеет. Только бы не померла! Я, дяденька Анисим, всё понимаю!   Будем здесь зимовать тихо-тихо, нас никто и не заметит. Печку буду топить ветками по ночам, а днём выходить не будем. Я девчонкам так накажу. Вы только не бросайте нас! Я справлюсь!- по - взрослому рассуждала восьмилетняя Татьяна.
- Ну что ты, что ты, милушка, кто ж вас бросит! – приласкав девочку, чуть не плача сказала Дуняша,- к вам каждую ночь будут наши бабы приходить, еду носить, кто, что сможет. Дядя Анисим и я обязательно навещать вас будем. А весной к нам переедете, а может и раньше. Вот всё уляжется, и к нам переведём вас. Лампея с Федорой подошли к Дусе, обхватили её ручонками и дружно начали реветь.
- Ну ладно вам реветь, - строго остановила плачь Татьяна,- дяденьки и тётеньки идти надо, а то ну как заметят. Девочки тот час попритихли.
Попрощавшись с племянницами, Анисим и Евдокия заспешили домой. Дома мальчишки продолжали крепко спать, радуясь, что их никто не беспокоит. Приготовленная им еда была съедена, дом истоплен, со стола убрано, и чугунок с борщом стоял в загнете печи.

   С наступлением утра луговчане со страхом ждали, что предпримут красные, обнаружив исчезновение несчастных жертв, что ждёт селян, семью Анисима Самсоновича. Но с наступлением утра, войска покинули село, оставив созданную ими комячейку (ячейка коммунистов) и небольшой военный гарнизон, который не проявил никакого интереса к погорельцам.
   По ночам женщины вместе с Евдокией поочерёдно носили еду страдальцам, Анисим занимался заготовкой дров, печью, которая нещадно дымила от сырости и спешности кладки. Хуже всего было с Алёной. Женщина не только не пришла в себя, но стала отказываться от пищи и через два месяца померла. Схоронили её тоже ночью, на сельском кладбище, рядом с тестем Самсоном Дмитриевичем Зыковым. Девочки вели себя смирно, Танюшка научилась готовить простую пищу, штопать, шить. Её детство  быстро закончилось. Сёстры слушались её. Они боялись, что и их старшая сестрёнка, как мать, лишится разума и умрёт. Поэтому они не шалили, безропотно подчинялись старшей сестре.
  Зима была не злая на морозы. Пришла весна 1919 года.
  В Луговом, как и везде, Советы создали коммуну «Заря». Председатель коммуны Иван Прозоров был не из луговских, прислали его из Камня. Он был большевик, человек энергичный, много умеющий делать руками, мастеровой. С ним пришла его семья и ещё несколько городских человек, а также российские переселенцы из других сёл. Из Лугового в коммуну вступили бывшие работники и батраки, не связанные хозяйством. Земли коммунары отвели себе достаточно, но обрабатывать её было нечем. Кое-что привезли с собой коммунары из Камня, но лошадей не было, землю пахали на себе.
  Крестьян же не трогали. Но зависть и ненависть коммунаров к   прежним крестьянским  хозяевам нарастала. Было запрещено использовать батрацкий труд, то есть «эксплуатировать» людей. Крепкие крестьянские хозяйства остались без работников, и надеяться оставалось только на себя.
   Анисим Самсонович, как и многие другие крестьяне, вынужденно сократил количество пашни. Торговать Советы запретили. Основной кормилицей стала паровая механическая мельница, которая обслуживала всех: и коммунаров, и крестьян, и не только луговских. К весне Дуняша родила дочку, назвали её Аксиньюшкой. Про дочек Калины Самсоновича власть, казалось, забыла, но в село  возвращаться им было запрещено. Так и не смог Анисим забрать племянниц к себе в дом. Девочки по - прежнему жили в землянке, поправленной летом дядей. Даже развезти огород им было запрещено, как семье «врага народа». Анисим с Евдокией, как могли, помогали племянницам. Карательная сила новой власти обрушилась на сестру Анисима Анну Самсоновну, муж которой воевал на стороне Колчака и ушёл на восток. Случилось это летом 1920 года, после окончательного разгрома армии Колчака. В сёлах была проведена конфискация имущества у семейств бандитов. Конфискованный скот направили на продпункты (продовольственные пункты), а лошадей отправили в военные части. Дом и всю мелкую живность со всем прочим хозяйственным скарбом забрали коммунары. Из разобранного дома сложили на территории коммуны избу-читальню. Пришлось Анисиму строить ещё одну яму, где и стала жить Анна, как жена "врага народа". В семью Анисима пришла младшая сестра Прасковья Самсоновна, которая будучи не замужем, жила в родительском доме с младшим братом Григорием и его семьёй. Родовой дом Зыковых коммунары тоже разобрали. Марье, жене Григория Самсоновича, пришлось вернуться в отчий дом Носковых.
 
   С 21-ого года разрешили торговлю. Анисим значительно увеличил земельную запашку и  продавал муку, пшено, скот. Несколько коммунаров вернулись к нему в качестве работников. Хозяйство стало налаживаться. Душа болела за племянниц и сестру. «Ограниченным в правах» им запрещалось селиться в деревнях, выезжать, вести своё хозяйство и работать по найму, запрещалось посещать избу-читальню, участвовать в жизни села и коммуны, ограничено общение с жителями села. Люди попросту боялись даже разговаривать с ними, да и с семьёй Анисима Самсоновича тоже. Однако никто из односельчан не отказал в помощи страдальцам, особенно в зимнее время. Но налаживающееся хозяйство рухнуло с началом коллективизации….

   Январь 1928 года …. Приезд Сталина в Барнаул, его выступление перед партийно-советским активом о государственных закупках зерна и темпах коллективизации на Алтае, выраженное неудовольствие слишком лояльным отношением к «кулаку» предрешило многое в судьбах алтайских крестьян ….

   Поздней зимой того же года ночью в окно Зыкова Анисима Самсоновича  кто-то громко постучал.
- Зыков Анисим Самсонович с семьёй здесь проживает? – раздался чужой ледяной голос и, не дождавшись ответа, резко оборвал – Собирайтесь! Мы за тобой!
- Не добрые это люди,- заволновалась Дуняша.
Анисим, набросив тулуп, вышел в сени и открыл дверь. В горницу вошли трое вооружённых людей в кожанках, ещё несколько остались во дворе.
- Так значит, ты Анисим Самсонович Зыков? – спросил один из них, видимо старший. Голос был уставший, сопровождающие его люди тоже выглядели долго не спавшими и замотанными.
- Да, это я,- спокойно ответил Анисим.
- Кто здесь ещё проживает? – продолжил задавать вопросы говоривший.
- Жена, Евдокия Иосифовна, сестра Прасковья Самсоновна, сыны, ещё ребятишки, да  дочки две, - удивлённо отвечал Анисим, - Я за главу семьи значусь.
- Вам необходимо всей семьёй быстро собраться, взять только самое необходимое в дорогу. По постановлению Каменского окружного ОГПУ ты, как брат белогвардейца, и вся твоя семья, представляющая собой чуждый, враждебный Советской власти кулацкий элемент, арестованы, - говорил он это, как заученную фразу, заезженную многократным повторением, не оставив никаких эмоциональных оттенков, произносил как стенам, а не людям. Остальные безмолвствовали.
На громкую чужую речь проснулись все домочадцы. Видимо в подобной ситуации вошедшие были многократно, поэтому сразу резко и грубо оборвал всё тот же, старший в группе:
- На сборы - тридцать минут,- и непрошенные гости вышли из дому.
Прасковья заплакала, за ней заревели девчонки. Евдокия, опустив руки, застыла.
- Что же это будет? – причитала Прасковья, - Как же это так? Как же детки – то?
- Женщины, давайте вяжите быстрее узлы! Главное взять тёплую одежду, одеял побольше, охотничью палатку и всё обмундирование, лопаты, лом, рабочий инвентарь взять нужно и еды побольше. Другой скарб потом, если успеете. Собираемся быстро! – пытался организовать семью на сборы Анисим, сам изрядно волнуясь.
- Тятя, тятя, мы, что в гости к кому-нибудь поедем? – спросила младшая Машенька, потирая непроснувшиеся глазки кулачками.
- Мы поедем в далёкие-далёкие страны, туда, где ещё не бывал никто,- как можно спокойнее говорил Анисим, чтобы не испугать детей.
Мальчишки, уже смышлёные подростки, не задавали вопросов, кинулись  исполнять решение отца и стали собирать рабочий инвентарь и инструменты в большой деревянный, приспособленный для этого короб. Евдокия, открыв сундук, бросала тулупы, шубы, шапки, всё шерстяное, одеяла…. Через полчаса в дом вновь вошли вооружённые люди,  оказалось их пять человек.
- Ну что готовы? – спросил всё тот же человек, - учтите за вами всего одна подвода, а вас и самих пальцев на руках не хватит, так, что не войдёте, решайте, что бросите.
- Я ещё должен племянниц забрать. Это три девочки, они не помешают! – возразил Анисим.
- Ни о каких племянницах речи не идёт. Постановление касается только семьи Анисима Самсоновича Зыкова,- не терпящим возражения голосом продолжил старший группы вооружённых людей.
- Но это дочери моего брата, того самого белогвардейца о котором Вы говорили, они сироты, я должен их взять с собой! - продолжал возражать Анисим.
И тут не проронивший ни слова солдат, зайдя со спины, ударил прикладом его по голове.
- А, контра, ты ещё права качаешь! Ещё врезать? – с яростью выругался он.
Анисим чуть не потерял сознание, его оглушило, в голове стоял невероятный гул. Евдокия, вскрикнув, подхватила мужа и повела его из дому на стоявшую во дворе подводу, девочки заплакали. Растолкав скарб, узлы, закутав в тулупы детей, Евдокия с Прасковьей Самсоновной кое-как уселись и сами. Сани медленно тронулись, возница, тоже вооружённый солдат, потянул за возжи запряжённого в сани рыжего коня Анисима. Все молчали.  Вооружённый конвой шёл рядом с санями. На востоке зимнее небо стало розоветь. Начинался новый день….
  Когда выезжали из деревни, то впереди увидели ещё сани, какая-то женщина сильно плакала.
- Это Носковы, Куприян Назарович с семьёй,- тихо прошептала Евдокия, - видно не одни мы такие.   
Каждое утро проснувшись, селяне смотрели на дымы топившихся изб. Уже знали, что если дыма нет, то в доме прошли аресты и несчастные пропали в неизвестности….

К вечеру следующего дня приехали в Новосибирск. Возле обской пристани  собралось большое количество таких же саней с раскулаченными «враждебными элементами». Это были десятки повозок с жертвами советской коллективизации в Сибири. Тысячи людей на подводах в сопровождении вооружённого конвоя двинулись по застывшей реке на север. Сани шли на приличном расстоянии друг от друга, видно конвоиры боялись, что несчастные могут объединиться и учинить бунт. Поэтому каждую подводу сопровождал отдельный вооружённый конвоир. Общаться и даже видеть своих попутчиков арестованные не могли.
День за днём в мороз, в метель, с небольшими передышками двигался трагический караван. Заканчивалась пища, дети, старики простывали и умирали в пути, а отчаявшиеся родичи даже не имели возможности похоронить умерших, закапывали их в снег. Обмороженные и ослабленные от голода и болезней множество арестантов было погребено в этом «белом саване безмолвия». Было не понятно, сколько их движется по назначенному кем-то пути, все  движутся в одном направлении или нет?
Нелегко было и Анисиму с Евдокией сохранить своих детей. Вот уже месяц они в пути! Съедены все припасы. Конвой тоже терпел нужду. Несмотря на то, что конвоиры были в тёплых тулупах и с пайком,  они выбивались из сил, и  переносили суровую сибирскую зиму в тайге непросто.
  В один день  подвода Анисима нагнала сбившихся в  кучку людей снятых с впереди едущих саней. Здесь было  определено поселение. Среди поселенцев оказалось больше женщин. Они стояли, обхватив своих ребятишек в возрасте  трёх  - десяти лет.
- Стой! – обратившись к конвоиру Анисима, закричал старший конвоя, - здесь не хватает двоих! У вас в обозе много людей, через край, оставьте здесь кого-то, всё равно в одном месте всем не позволят быть!
- Да возьмите вот пацанов! Окурат двое их! – отозвался  конвоир. И стал с саней за руки стягивать мальчиков.
- Да побойтесь Бога! Это же сыновья мои! – закричал Анисим, а Евдокия тут же запричитала. – Оставьте их в семье, ведь погибнут мальцы!
- Не сдохнут! Вон их тут сколько! Так по нормативу положено! – грозно ответил конвойный.
Мальчиков прикладами ружей отбили от крепко держащей их руками Евдокии, которая голосила и кричала, несчастная женщина не знала, как уберечь детей. Она просила о пощаде, о милости, просила конвойных взять, что они только пожелают, но всё было бесполезно.
Молчащие люди глядя на метущуюся мать и плачущих детей тоже стали кричать и рыдать. Оказалось, этапированных распределяют в каждой точке по количеству, их вовсе не интересовали семьи, поэтому дети часто попадали без родителей в назначенное для поселения место. И это было  трагедией для оставшихся в живых. Сыновей Анисима втолкнули к стоящим людям, он только успел бросить им кое-что из одежды и инструмента. Долго ещё девочки и женщины оплакивали потерянных в бесконечной тайге детей. Обоз продолжил путь.
  Таёжный зимник вывел их на небольшую речку, которая извилистым овражком бесконечно петляла по тайге. На берегу речки Таванги и остановился караван из нескольких саней, на которых было от силы человек десять взрослых.
- Вот и закончилось ваше путешествие. Располагайтесь кулацкие недобитки! Может, здесь сами сдохните, и руки о вас пачкать не надо будет!- сказал на прощание возница и повернул лошадей назад. Всех выбросили прямо в снег, напоследок прихватив что-нибудь из понравившегося  имущества новых «переселенцев».
  Вечерело, близилась ночь. Женщины и дети заголосили. Надо было устроить ночлег. Как никогда пригодилась охотничья палатка Анисима, куда разместили детей. Мужчины и мальчики-подростки взялись за заготовку дров. Сколько было топоров, все пошли в работу, наполняя зимнюю тайгу  новым стуком. Остальные принялись заготавливать хворост. Никогда ещё Анисим не видел таких могучих деревьев. Они стояли непроходимой стеной. Снежные шапки на их верхушках сливались с небом, толщина стволов не охватывалась руками одного человека. Поселенцы сложили большой костёр. Взрослые устраивались на ночлег возле него. Анисим распределил дежурство возле огня.  Так прошла первая ночь в необжитом, суровом таёжном северном крае, таком непохожем на степной Алтай.   
   Утром на лошадях подошёл охранный дозор. Проверили наличие всех переселенцев, открыв учётную карточку на каждого сосланного, даже на ребёнка. Оказалось, что в десяти-двенадцати километрах от места определённого для репрессированных крестьян, располагалась в селе Пудино спецкомендатура. И оттуда приезжали энкэвэдэшники, проверяли наличие людей на месте определения поселения.  Евдокия кинулась в ноги одному из них и с мольбой стала просить о том, что бы сказали ей, где же сыночки. Ответа не последовало, сочувствия тоже. Стражники объявили об условиях  проживания:
- обживаетесь самостоятельно, на помощь не рассчитывайте, на харч тоже, врачей вам не подготовили, кругом тайга на десятки вёрст, бежать некуда. Летом – болота. За вами ничего нет! Так что осваивайте новые места! – с издёвкой в голосе озвучил один из  конвоиров.
- Вас даже охранять не надо! Побежите – погибель верная!                Погарцевав на лошадях, они скрылись в тайге.

  Всю зиму три семьи жили вместе в выкопанной землянке, питались дичью, заваривали еловую хвою, наладились муку делать из кореньев и засохшей лебеды, от такой «пищи» часто болели. За зиму из девятнадцати человек умерли от цинги четверо. Семья Анисима, не считая сыновей, встретила первую весну в таёжном крае без потерь. Мужчины заготавливали лес, чтобы летом приступить к строительству домов, пушнину на будущие шубы. Первая зимовка показалось бесконечной. Положение спецпереселенцев, выгрузившихся в дремучей тайге, было чем-то средним между положением отшельников отвергнутых обществом и положением заключённых. Весь смысл их существования состоял только в одном – приспособлении к условиям суровой природы и стремлении не умереть от голода или мороза до наступления следующего дня. Островки этой мученической жизни, разбросанные по всему таёжному северному краю, были своего рода заповедниками, где непрерывно шёл эксперимент по естественному отбору людей.
  Пришла весна. Надо было отвоёвывать землю у тайги. Вековые деревья пилили, корчевали вручную, лошадей не было. Анисим со своей семьёй тоже раскорчевал своё поле, посеял зерно, посадил картошку, овощи, срубил избу. Из трёх семей появилось небольшое поселение – Средняя Таванга. Оказалось, что уже есть Нижняя и Верхняя, а теперь появилась Средняя. Хлеб и кое-что из товаров служба комендатуры завозила раз в месяц, отоваривали под будущий урожай. Как выяснилось, в ближайших сёлах большая часть населения – раскулаченные крестьяне со всей России. Анисиму с большим трудом удалось узнать, что его сын Галактион живёт в Нижней Таванге в одной семье, но вот другой сын,  Илья, умер, не пережил зимы. Это была тяжелая потеря! Всей семьёй оплакивали сыночка. Галактиону дать о себе знать не получалось. Переписка была запрещена. Один из конвоиров за пушного зверька согласился передать устно сыну об его семье и принести ответное слово, как только будет возможность.

  Пришла весна и в Луговое. Дочки Калины Самсоновича и Анна Самсоновна так и жили в землянках на подаянии селян. Анна Самсоновна, вместе с девочками, заготавливала чайные и целебные травы, сушила грибы, лесную ягоду, благо в лес не запрещалось ходить. Все, что там съестного произрастало, солилось, сушилось, варилось впрок. Летом было легче. Зимой одолевал мороз, сказывались проблемы с дровами, поэтому летом собирали и сушили кизяк, заготавливали валежник.       Таким образом, выживали.

Весной 1928 года в Луговое вернулся из австрийского плена Григорий Самсонович Зыков, на которого его жена, Марья Назаровна, в марте 1915 года получила известие о его гибели.
Днём его увидел Гамозов Василий, стоящим на пустыре, где прежде был родовой дом Зыковых, а теперь дружно всходил бурьян, а от построек даже следа не осталось. Григорий в солдатской шинели с вещмешком за плечами как будто только что демобилизовался из действующей армии стоял на месте своего дома.
- Григорий, ты что ли? – ахнув, воскликнул он, - как же это? Где ж ты был столько годов?
- Вот был…. Об этом после. Ты - Василий Гамозов? А где же мои? - не дожидаясь ответа, спросил Григорий Самсонович.
- Дак Марью Назаровну твою раскулачили за братьёв, что с белыми ушли, дом ваш разобрали коммунары, а теперь в нём колхозная контора располагается, а она, Марья твоя, родительский дом заняла. Там и живёт с сыночком Савушкой, – суетясь, скороговоркой выпалил Гамозов, - Это надо же так! Бывает же такое! – не перестал охать и удивляться Василий.
 Не дослушав его, Григорий пошёл в другую сторону села, к дому, из которого когда-то сватал свою жену. Его встречали односельчане. Многие не узнавали, а кто признал, тот долго глядел во след солдату. Григорий подошёл к дому. Вид у него был жалкий, хотя когда-то Носковы были крепкими хозяевами, торговали лесом, и дом их был один из лучших на селе. Много лет к нему не прикасалась мужская рука, весь он врос в землю, почерневшая крыша явно давала течь, а от больших ворот осталась только половина и та не знала, на какую сторону упасть. Возле дома он увидел юношу, который точил лопаты, готовясь к огородным работам. Григорий даже не понял, что этот юноша делает возле марьиного дома, и только через некоторое время осознал, что это же Савва! Когда он уходил на фронт в 14-ом году, ему всего два годика было, а сейчас… шестнадцать годов!
- Ну что, сынок, инвентарь к пахотным работам готовишь? Дело! А мамка дома?
- Дома, дяденька. А ты к нам что ли? Чей будешь? – вопросом на вопрос ответил юноша незнакомцу.
- Я – отец твой, Григорий Самсонович Зыков, - как можно спокойнее ответил он.
- Нет, дяденька, мой тятя на фронте в пятнадцатом году погиб! – с удивлением возразил юноша.
- Да пойдём в дом, милый, там всё и объясню! – с нескрываемым волнением обратился к сыну Григорий.
Он сам открыл дверь, а Савва нерешительно шёл за ним. Марья ухватом что-то делала в печи, не глядя на вошедшего в дверь, бросила:
- Савушка, водички надо бы натаскать в дом, да корову напой. Сделай сынок по - быстрому, да отобедаем,- не поворачиваясь, обратилась она к сыну.
- Здравствуй, Марья! Это - я, Григорий! – с волнением в сердце сказал Григорий Самсонович.
Жена не поворачиваясь, словно боялась, что видение исчезнет, сказала:
- Григорий, и впрямь ты что ли?
- Марья, да ты погляди на меня, не бойся, не призрак я! – всё больше волнуясь, продолжал Григорий.
Марья Назаровна резко развернулась, увидев мужа, рухнула без чувств Григорию на руки.
- Мамка, мамка! - с испугом закричал Савва.
Через несколько минут Марья открыла глаза, руками ощупала лицо Гриши и заголосила. Откуда только она вспомнила причёты, или они всегда живут внутри русской женщины до случая, ну вот он и представился Марье Назаровне.
- Из плену я, из Австрии, год почитай иду, - дрожащим голосом пытался  объяснить своё появление Григорий Самсонович.
- Насмотрелся я в России что делается! Сколько кровушки людской льётся! Колхозы создают! Ладно, посмотрим, как жить будем, всё потом….
 Любопытные селяне толком ничего не узнали о Григории, да и он почти ничего не объяснял. Говорил, как отпустили из плена и довезли до границы с Белоруссией, а дальше пешком через всю Россию прошагал до дому. Печаль накатилась на Григория: нет ни братьев, ни хозяйства, ни дома своего родового!
Из рассказов Марьи узнал он о гибели своего старшего брата с сыновьями. Что тела их даже не дали предать земле, а бросили в пылающий огонь горящего дома, про племянниц и жену Калины, про исчезнувшую внезапно семью Анисима, о тесте и многих сородичах, кои погибли, исчезли в классовых битвах Гражданской войны.
  Через неделю свою единственную коровёнку, под рёв Марьи, он сдал в колхоз, в который попросился его записать. Председательствовал всё тот же бывший коммунар Иван Прозоров. По своей натуре он был не злоблив, Зыкову Анисиму сочувствовал даже.
- Ну что ж за такую сознательность, Григорий Самсонович, принимаем тебя и твою жену в колхоз! Пусть смотрят единоличники на твой пример! – не растерявшись, огласил своё быстрое решение председатель,- и корову твою берём в колхозное стадо, о чём сейчас выдам тебе документ, а ты напиши самолично заявление о вступлении в колхоз.

  Григорий понимал, как опасно сейчас любое неповиновение. Под угрозой жена и сын! Узнать об Анисиме ничего не удалось. Его ознакомили только с решением окружного ОГПУ о выселке на спецпоселение семьи Анисима, но куда, конкретно никто не говорил. Понимал, что активные поиски брата сейчас опасны, необходимо подождать. Григорий стал  помогать племянницам и сестре Анне Самсоновне, которые очень обрадовались появлению дяди и брата. Однако в положении племянниц и сестры ничего изменить было нельзя - «семьи врагов народа». Марья тоже всё стонала, что навлечёт Григорий своими племянницами и на них беду. Пришлось вести себя тихо. В семье оставшихся женщин появился мужчина. Это сразу стало видно по поправленым воротам, обновлённой крыше, ограде. Григорий обустроил землянки племянниц и сестры, но ходить к ним средь бела дня не решался.

   Тавангинские поселенцы за лето поставили три избы и кое-какие постройки. Старшим в поселении комендатурой был назначен Анисим Самсонович. Ссыльные на разбитых огородах и запашных клиньях посадили и посеяли свой будущий урожай. Трудились семьями от рассвета до глубокой ночи. Скотину завести не разрешили. Но с сентября на поселенцев была наложена трудовая повинность. Принудительный труд забирал много времени, так что домашние дела во многом легли на женщин и детей. Мужчинам же и юношам-подросткам вменялось строительство длинных бараков и обустройство их. Поселенцы понимали, что энкэвэдэшники готовятся принять «пополнение». И в двадцать девятом, особенно в тридцатом, тридцать четвёртом репрессированные крестьяне пошли партиями. Если первые прибывшие в места поселения репрессированные жили как единоличники, то в тридцатые годы сосланных объединяли в трудовые лагеря.

 Летом на плотах их в огромном количестве доставляли в поселение. Анисим, как старший, пытался хоть как-то наладить жизнь, вновь прибывающих людей. Двигаясь на баржах по Оби, а потом на плотах по таёжным речкам, они ничего не могли брать с собой. Смертность была настолько велика, что погосты росли быстрее, чем численность поселенцев. Ни продуктов, ни медикаментов им было не положено. Истощённые они умирали от голодной дистрофии, дизентерии. Начались эпидемии, не раз прошёлся по людям сыпной тиф. Оставшиеся в живых также отвоёвывали землю у тайги, но не все выдерживали и это испытание. Однако численность поселений значительно выросла. Как правило, первые три года переселенцы жили в трудовых лагерях, занимаясь лесозаготовками, за тем их переводили на поселение. Тавангинские спецпоселения превратились в большие сёла. До 1934 года семьи жили единоличными хозяйствами. Переписка была запрещена. Анисим не знал ничего об оставшихся в родном Луговом родичах. Да и остался ли кто? Весной тридцать четвёртого года репрессированных и прочих поселенцев ссыльного таёжного края стали приписывать в колхозы. Анисим Самсонович пережил вторую волну коллективизации. Поднявшись своим трудом на северной земле, он сдал свой скот и инвентарь в колхоз «Красная звезда».

   Прошли годы… Карательно-надзорные меры в стране в отношении к «врагам народа» продолжались вплоть до 1957 года.  Отгрохотали залпы Великой Отечественной войны. В тылу и на фронте  оказалось немало из тех, кто ранее подвергся репрессиям. Они проявили самоотверженность в борьбе с врагом, ковали победу своим трудом.
 
      Для обеспечения нужд военного времени  Анисим Самсонове Зыков, имея уже солидный возраст, вместе с женщинами, шестнадцатилетними студентками Колпашевского педагогического училища, которых направляли регулярно, работал на лесоповале: валил, кряжевал в тайге вековой кедрач, сосну, лиственницу. Почти всю войну прожил в тайге. Что могли сделать шестнадцатилетние девчушки, которые буквально падали от тяжёлой физической работы! За  самоотверженный труд Анисим Самсонович был награждён Почётной грамотой,  подписанной самим Сталиным, которую он потом тайно сжёг. Слишком тяжелы были воспоминания пережитого.      

   В конце пятидесятых годов репрессированным было разрешено вернуться в родные места. Анисим Самсонович понимал, что братьев в живых нет, да и возраст солидный, ему уже девятый десяток шёл. Всё это не оставляло надежд на возможную встречу с сородичами.  Семья решила остаться в этом суровом крае. Многие же люди вновь двинулись с мест,  уехали они и из таёжных тавангинских сёл. Из десяти «обмелевших» колхозов создали один объединённый колхоз «Имени Чапаева» с центральной усадьбой в селе Нижняя Таванга.  Годы летели, словно суровые зимние метели, кружили, засыпая голову снегом. Но силушка, слава Богу, не иссякала. Анисим  вместе с Евдокией Иосифовной  и дочерью Аксиньей жили всё в том же доме, отстроенном в тридцатом году переселенцами Зыковыми. В сараях теснилась живность: две коровы, пара кабанчиков, козы, птица, обрабатывали большой огород. Заботы хватало. " Ну да ничего, Бог дал здоровье, а остальное приложится" - размышлял Анисим Самсонович.
  Аксинью он сильно жалел. Не повезло дочери. Ушёл Василий, как и все тавангинские мужики, летом 1941 года на фронт, но к жене не вернулся. Нет, не погиб, слава тебе, Господи! Ранило его в 43-ем, в госпитале  где-то на Урале несколько месяцев отлежал, а потом опять на фронт ушёл и до Победы, до взятия Берлина военными дорогами прошагал. Честно воевал, был награждён. Письма жене писал, а домой не вернулся. Осталась Аксинья с дочерью. Ждала, ждала его, а он не вертался и не вертался. И вдруг осенью 45-ого от него письмо пришло с Урала. Просил развод у Аксиньи. Оказалось, когда был на излечении в госпитале с ранением, завёл шашни с тамошней медицинской сестрой, к которой и пришёл сразу после демобилизации в мае 45-ого! А к дочери не вернулся, даже не показался домой! А она, как и все бабы, всю войну в трудармии лямку тянула. Что тут поделаешь? Суди не суди, осталась ни вдовой и ни солдаткой, а мужа потеряла. Тоже война виновата. Одной без мужика тяжко в деревне, вот и позвал Анисим дочку в родительский дом вернуться. Приехали в Тавангу с внучкой Машей той же осенью. Маша уже большая была, в школе училась. Так и жили, а Анисим Самсонович за главу семьи значился.  Горе пережили. Евдокия Иосифовна, супруга, верный спутник и друг сердечный, ушла из жизни в 1961-ом на девяностом году. Умерла тихо, легко и не болела даже. Почувствовала, что утомилась, прилегла отдохнуть, уснула вроде, а сама дышать перестала. Устало видать сердце у неё, и душа к Богу запросилась. Схоронили с дочкой, сынок с детьми подъехал, Маша из Томска, куда учиться уехала. Проводили Евдокию в последний путь, помолился Анисим за новопреставленную рабу Божью Евдокию. Вскоре за женой последовала и сестра Прасковья Самсоновна, разделившая участь своего брата и его семьи в этом суровом северном крае. И остались они с дочкой вдвоём.
               
   В начале семидесятых Анисиму Самсоновичу сто лет исполнилось. Приехал в село как раз в тот год корреспондент из районной газеты о колхозе, да передовиках производства писать. Остановилась машина, август уже был. Видит журналист, дед возле дома траву косит, да так ловко, красиво, легко. Засмотрелся на бородача, до чего же крепок старик! Подошёл к нему, спрашивает:
- Здравствуй дед! Не подскажешь ли, кто тут у вас в деревне из старожилов живёт? О Таванге вашей, да о людях хороших хочу в газету написать.
- Да, сынок, людей хороших много у нас. А я должно быть и есть самый старый и самый первый житель нашего села. Анисимом меня зовут.
- Сколько же тебе лет, Анисим?
- Сто первый год пошёл, сынок!
- Дед, правда что-ли! Ну и силён же ты! А как отчество твоё? А здоровье?
- Величают меня Анисимом Самсоновичем, а здоровьем, слава Богу, не обижен. Два года назад приболел малость, да ничего, прошла хворость. Больше не болею, да и некогда болеть то! Вон видишь стоит телега, а в ней инструмент всякий: лопатки, грабельки, вилы, метёлки. Кажный год всё это делаю для людей наших. Ещё не закончил нынче, надо торопиться, а то уж скоро потребуется инвентарь. Да ты в дом, сынок, может зайдёшь, чайку со свежим медком попьёшь, а то, что мы тут с тобой стоим?

  Такому старожилу был очень удивлён корреспондент. В дом зайти не отказался. Так в газете появилась статья о Зыкове Анисиме Самсоновиче.

  ***
   В Луговом жизнь налаживалась. После возвращения в 1946 году из армии сына Григория Самсоновича Савелия жить семье стало значительно легче. Григорий Самсонович с женой перешёл жить в дом к сыну, тяжеловато уже одним было. Григорий не терял надежды найти сведения о своём исчезнувшем в страшные годы брате. Но время ещё для этого не подошло. Жили и внутренне боялись ареста, ведь со всех сторон родственники - "враги народа": братья и сёстры Григория Самсоновича, да и у Дарьи, снохи, отца арестовали ещё в 37-ом году. Тихо жили, опасались доноса органам на заграничную жизнь Григория.

   Спасали семью ордена сына. Савва почти всю войну в артиллерийской разведке прошёл, а после взятия Берлина ещё год служил в Варшавской комендатуре в качестве заместителя главного бухгалтера, занимаясь обеспечением продовольствия населения города и размещённых в гарнизоне советских войск.

   Вскоре Савелия перевели в районный центр, в город Камень, где он возглавил районную торговую сеть. Внуки подрастали, всё шло ладно. После смерти Сталина Григорий Самсонович решил, что время для поиска брата пришло. Но тут, как гром среди ясного неба, грянуло потрясение, которое поставило семью опять на грань ареста.

***
   Было это уже в 1955 году. Пригласили Савву в отдел Каменского КГБ. Одно это известие вселило ужас! Дети ничего не знали о своих пропавших родственниках. Зачем им знать о тяжких испытаниях, которые выпали на долю их родителей и дедов. Всю ночь старики, Савелий с женой Дарьей не спали. К утру, Савелий Григорьевич, вовсе не ложмвшийся в постель, просидевший с женой в горнице, простился с родителями, с Дашей и пошёл в назначенное время в КГБ.
   
   Стояло свежее летнее утро. Над Обью разливался лёгкий туман, который сулил знойный июльский день. Тополя на улице Ленина блестели яркой зеленью листьев. Городок просыпался, ещё ощущая  ночную прохладу и свежесть. О многом передумал Савелий пока дошёл до старинного, выложенного из красного кирпича, здания Камеснкого отдела КГБ, которое размещалось в центре города. Вспомнились ему годы юности, которые он прожил с матерью, ведь отец значился погибшим на фронте Первой мировой войны, и как трудно было поверить в его возвращение. Они долго скрывали его затянувшийся австрийский плен. Вспомнил про расстрел старшего брата отца, про исчезновение другого брата, про арест отца жены. Савва понимал, что его визит непременно связан с его семьёй и мысленно был готов к аресту.
 
  На входе в здание он предъявил повестку. Поправив военный френч, в послевоенные годы многие носили одежду военного покроя, и широкий ремень, Савелий постучал в дверь.
 - Войдите, - тот час раздалось в ответ.
Савелий зашёл, открыв лёгкую деревянную дверь.

***
   Комната была почти пуста, лишь возле окна стоял небольшой стол к которому был приставлен стул для посетителей. Савва показал повестку сидевшему за столом худощавому человеку в военной форме в звании майора.

- Присаживайтесь, присаживайтесь, Савелий Григорьевич,- сказал он весьма гостеприимно, при этом открывая окно на улицу.

- Как живёте, Савелий Григорьевич? - задал он "дежурный" вопрос.

- Как все,- несколько растерявшись, ответил Савелий.

- Ну, не совсем так. Вас можно поздравить с быстрым карьерным ростом, с повышением в должности. Вы теперь руководитель районного масштаба, весьма ответственная должность, - продолжал разговор ни о чём майор.

- Так, давайте приступим к делу,- выдержав многозначительную паузу, вновь продолжил он, - мы Вас пригласили, учитывая Ваше героическое военное прошлое, для того, чтобы просить Вас о сотрудничестве с нами. Вы, как опытный разведчик, теперь являющийся ответственным руководителем, в подчинении которого находится много людей, подходите нам. 

Закончив этот небольшой монолог, майор своими невыразительными и бесцветными глазами вопросительно посмотрел на Савелия, тот молча выжидал продолжения. 

- Мы хотим Вам дать не сложное, но ответственное и важное для нас поручение. Вы, как человек, прошедший всю войну в разведке, несомненно справитесь с ним без особого труда, - продолжил он. И вновь многозначительная пауза с испытывающим взглядом, обращённая на Савву, просверлила его глаза.

- Да что там, будем говорить прямо, товарищ Зыков. Нас интересуют сведения по некоторым хорошо известным Вам людям, которые проживают здесь, в Камне. Вы должны будете еженедельно в письменном виде сообщать нам о них: чем занимались, куда отлучались, с кем встречались, также о членах семьи. Вот собственно и всё. Люди эти рядом с Вами, поэтому труда для Вас не составит предоставлять нам эту информацию. Ну, как, Савелий Григорьевич, по рукам?- закончил майор дружественным тоном.

   Савелия обдало жаром. Его хотят сделать осведомителем! Они, органы, считают, что он, честно воевавший, не прятавшийся за чьи-то спины , способен доносить на людей, ничего не подозревавшим об этом, и, скорее всего, ни в чём не повинным! Как они могли даже подумать о том, что он способен на такое! Буря чувств поднялась в душе Савелия.  "Нет, будь, что будет, но этого я делать не буду никогда и ни при каких обстоятельствах!". Всё внутри клокотало негодованием.

- Товарищ майор, я не буду этого делать, - спокойно ответил Савелий, давая понять, что разговор на этом завершён.

- Вы хорошо подумали, прежде чем дать такой ответ, Савелий Григорьевич? Нам известна история Вашей семьи, которая сплошь состоит из "врагов народа"! Мы, несмотря на это, всё-таки надеемся на Ваше понимание и сотрудничество. Вы будете сотрудничать? 

- Нет. Я понимаю все последствия моего отказа, но эта подлая работа не для меня, ищите другого! - несколько взволнованно ответил Савва.

- Да, мы найдём "другого"! Можете в этом не сомневаться! Но только этот, "другой", в отличие от Вас будет доносить нам о Ваших действиях и поступках, о Ваших детях, которые у Вас успешно обучаются в вузах, так ведь, Савелий Григорьевич?

Дружественный тон сменился. Майор угрожал, показывая свою осведомлённость и возможность давления на него, Савелия.

- Я больше ничего не могу добавить к сказанному, - решительно произнёс Савелий.

- Что же, товарищ Зыков, благодарите свои боевые награды и рекомендацию Вашего непосредственного начальника Варшавской комендатуры. Но помните, что теперь в поле зрения у нас будет вся Ваша семья, роскошная жизнь для Вас завершилась, теперь возникнут определённые трудности и неприятности. Однако мы к Вам больше не обратимся. Можете быть свободным!

  Савелий быстро встал и вышел из кабинета. Он ждал, что его тут же арестуют, но этого не произошло. Он не помнил, как пришёл домой.

***
   Домочадцы ждали его или известия о нём. Отец, Григорий Самсонович, завидя сына ещё на улице, спешно зашёл в дом и объявил о возвращении сына. Савелий зашёл в дом.

  После долгого семейного совета, Савелий Григорьевич решил написать заявление об увольнении его с должности и направлении на работу в родное Луговое. Оставаться в Камне на прежнем месте было опасно. Семья понимала, что в покое их не оставят. Этим же летом Зыковы вернулись в Луговое.

  В селе шли большие преобразования. Строился современный маслозавод как базовое предприятие барнаульского масло-молочнонго комбината. Вместо небольшого колхоза возник крупный совхоз. Савелия назначили на должность председателя Рабкоопа (рабоче-крестьянская кооперативная торговля), в подчинении у него были два магазина, столовая, пекарня, пошивочная мастерская и ещё небольшие магазинчики в малых сёлах отделений совхоза.. Многие, знавшие Савелия люди, были удивлены таким поворотом судьбы их товарища.
 
  Вновь над семьёй нависла незримая опасность. Савелий точно знал, что за ним следят и даже догадывался кто.

  Григорий Самсонович отложил поиск своего брата Анисима. Прошло несколько лет. Никто не тревожил Зыковых. И всё как-то успокоилось, хотя никто и никогда из домашних не забывал об опасности, которая в любую минуту могла вылиться новой бедой на семью.

  ***
В середине 60-ых годов., после 20-ого съезда партии и разоблачения культа личности Сталина, Григорий Самсонович вновь вернулся к поискам. В 1967 году он написал брату в Томскую область своё первое письмо! В ту пору ему шёл девяносто пятый, а Анисиму Самсоновичу девяносто шестой год.
   
  Получив письмо от брата, Анисим Самсонович был взволнован! Оказалось, что его брат выжил! Жгучие слёзы струились по щекам. Письмо шло долго, больше месяца, судя по штампам на конверте. Как колотилось его сердце! Как жаль, что Евдокия не дожила до этого известия!

- Евдокия, слышишь, жив мой братка Григорий! Оказывается мы с тобой не осиротели навовсе, - рассуждал он вслух, перечитывая неоднократно полученное от брата письмо.

  Сколько воспоминаний навалилось! Вся жизнь прошла перед глазами, тяжёлая, несправедливая и суровая, прожитая жизнь. Аксинья видела, какой стресс переживает отец. Она успокаивала его, говорила о той радости обретения, которое принесло письмо. Но старость, старость не позволяла что-то изменить в этой жизни.  Пошли письма, слались фотографии детей, внуков, правнуков, которых было достаточно у обоих. Это была крупица счастья, отпущенная старикам. Из писем брата Анисим узнал о судьбе сестры Анны, которая до самой смерти прожила в Луговом в земляной яме, вырытой когда-то Анисимом. Кладбище за много лет приблизилось к её жилищу вплотную. Так и умерла она захороненная в своём доме-могиле. Прочёл о том, что Татьяна Калинична Зыкова вырастила своих сетёр. Много работала в колхозе, потом в совхозе трактористом, шофёром, ухаживала за скотом, до самой смерти ни дня не жила без работы. Вновь прошли годы. Братьям встретиться  так и не удалось, старость тому была причиной. Им уже было за сто лет.

   Сто десять лет прожил Анисим Самсонович Зыков и сто три года Григорий Самсонович Зыков. Постепенно стали зарастать когда-то отвоёванные у тайги тавангинские земли. Вот и Зыковский клин уже зазеленел молодыми берёзками. Представлялось, что и следа скоро не останется от прошлых лет. А память? Как с ней?

На Алтае и по сей день живёт село Зыково, заложенное в семнадцатом веке российскими переселенцами Зыковыми.