А. Костарев (Хэн)
Всемирная история
Древняя Русь и члены Совражества независимых государств
Составлено слесарем-сантехником ЖЭУ №10 Петром Сидоровым по мотивам учебника для 5 класса.
Умные люди говорят, что чукчи не по своей воле на Чукотку залезли. И правда, какой дурак добровольно в таком холоде поселится? Чукчи тоже не дураки.
Жили они некогда в тёплых краях, ели свинину с рисом, запивали чаем из фарфоровых кружек. А рядом с ними жили китайцы. Китайцы при встрече кланялись друг другу в пояс, говорили: “Цянь-цянь-цянь!”, или что-нибудь другое, ещё более неприличное. Увидев же мандарина, растягивались в пыли и целовали ему ботинок.
Чукчи в пояс не кланялись, “Цянь-цянь-цянь!” и другого, более неприличного, не говорили, они вместо этого тёрлись носами, а, завидев мандарина, били в бубен, думая, что это злой дух. Китайцы терпели-терпели, а потом осерчали и выгнали чукчей - китайцев уже тогда было больше.
Да не просто выгнали, а так рассердились, что гнали их пинками до самого полуострова, прозванного после Чукотским. Так бы и загнали китайцы чукчей в самый Ледовитый океан, но замёрзли, как цуцики, и повернули назад - строить свою стену.
Вот и со славянами то же самое приключилось. Ну, то же - не то же, но похоже.
Стали славян задирать гунны со своим Отеллой да родственнички-скифы, и не так, чтобы по-дружески, по-родственному, а нехорошо, обидно. То копьём кого проткнут для смеха, то конями затопчут шутки ради. Надавать бы им надо было по сусалам за такой юмор, но славяне решили: “Чего с дураками связываться?” и ушли от них в лес.
Гунны со скифами за ними не пошли. Они на лошадях были, а лошадь - не лось, к лесу не приспособлена. От каждого куста шугается. А славяне осмотрелись и смикитили, что в лесу-то жить баще. В степи весь день за сайгаком пробегаешь, уже настигнешь горбоносого, а он плюнет в тебя, что твой верблюд, и был таков. И не растёт там ни репа, ни редька - ни хрена, кроме ковыля. А здесь грибы да ягоды, да щавель с крапивою - щи варить, дичины - пропасть! Зайцы непуганные, рябчики жирные, а иной раз идёшь по лесу - сидит на ветке глухарь, заливается. Не видит, не слышит, не чует, хвост распустил, как павлин - во, дубина! Дубиной его и стукнешь, он - шмяк на землю, бери его, ощипывай да жарь.
Разомлели славяне от такой благодати, расслабились. Стали без толку природный ресурс изводить. Что набьют из дичи - не доедают. Собакам бросят, а те от одного запаха зайчатины блюют. Какие грибы-ягоды не сожрали - те вытоптали, какую дичь не перебили - ту распугали. Стало в лесу голодно.
Надумали тогда славяне лес рубить, вырубку выжигать и рожь на ней сеять. Год родится рожь, два родится, а на третий - ни травинки. Стали дальше рубить, выжигать, сеять, снова рубить да выжигать, и так без конца.
Вот только напрасно они это делали. Пополз на брошенные поля ковыль, а где ковыль - там и степь. Увидели то половцы с печенегами - степь перед ними. А для них всё, что степь, то ихнее. Принялись они славян набегами тревожить.
И тревожили ещё сильней, чем гунны со скифами. Те-то просто развлекались - ну, убьют там кого аль покалечат, а эти то украдут что-нибудь, то амбар подпалят, то избу, то девку уволокут. Напакостят и утекают. Житья от них не стало.
И появился тогда между славянами Кий - чьего роду-племени, неизвестно, откуда взялся - неведомо. Построил он возле Днепра сарай, да не простой - трёхэтажный, какой он в восточных землях - не то у Саид-шаха, не то у Шериф-хана, не то у Назара Ахмадырбаева видал. Обнёс сарай забором и сидит на третьем этаже, в окошко смотрит.
Пришли славяне тогда к Кию и спросили, зачем он такую хоромину отгрохал.
- А затем, что я князь, - ответил Кий.
Посмеялись славяне - вот, мол, придурочный! - да пошли по своим землянкам, избам, амбарам и овинам.
Скоро поняли они, для чего Кий сарай построил. Придут половцы с печенегами, у всех покрадут, пожгут, пограбят, в горницах насрут, девок перепортят, а до Кия в его сарае добраться не могут. Забор высокий, а печенеги с половцами - народы низкорослые. До третьего этажа, где Кий сидит, их стрелы не долетают. Сидит Кий у окошка, на печенегов и половцев со своей колокольни поплёвывает.
Задумались славяне. Годик подумали и сказали:
- Мы тоже будем князи!
И взялись строить сараи, заборами обносить.
Но не видали они, как у Саид-шаха сараи строят. У одного сарая стена оказалась вогнутая, словно грудак у чахоточного, у другого, напротив, выпучилась, будто брюхо бабы беременной, у третьего крыша набекрень.
А зима когда кончилась, снег сошёл, тут-то всё и видно стало - где венец вывалился, где крыша потекла, где забор рухнул, а один сарай вообще до головешек сгорел. Киев же сарай как стоял, так и стоит.
Пришёл Кий к мужикам, поправил им сараи. Зауважали Кия мужики.
- Буде ты, Кий, между нами набольшим князем, - говорят.
И, пока жив был Кий, не случалось ни споров, ни раздоров, ни пьяной поножовщины. Если что такое и намечалось, тут же звали Кия. Шлёпал Кий легонько ладошкой по столу, говорил тихонько:
- Ша, братва!
Стол разлетался в щепки, а повздорившие князья разбредались по своим сараям.
А как помер Кий, так и началась смута и делёжка Киева имущества. То один, то другой свой тюфяк в Киев сарай притащит, разляжется на нём и кричит с тюфяка:
- Я теперь набольший!
Прочие прибегут, почки ему поотшибают и выкинут из сарая вместе с тюфяком.
Зашёл в Киев сарай как-то мужик по прозванью Мономах. Мономаха все уважали, потому что у него шапка была знатная - из доброй овчины, норкой отороченная, а по всей овчине он стразы китайские попришивал. Зашёл Мономах без матраса и сел прямиком на стол.
- Ты чего это, Моня? - удивились князья. - Табуреток, что ли, мало?
- Сел на стол и сижу, - сказал Мономах, - и буду на нём сидеть!
Почесали репы князья, пошушукались и порешили:
- Буде ты, Моня, набольшим князем!
Но, как водится, помер и Мономах. Расселись князья вокруг стола, глаз с него не сводят, но ни один из них на стол сесть не решается - а вдруг скинут! Больно же будет!
Дверь распахнулась, шибанула о стену. Вздрогнул сарай, князья тоже вздрогнули, и вошёл в горницу Олег, которого потом Вещью прозвали. Так и говорили вполголоса, уважительно: “Олег - это Вещь!”.
Олег с юности отчаянным был. Разбойничал он с варягами вместе, да как-то по пьянке набил морду конунгу. Поэтому пришлось Олегу от варягов уносить ноги в срочном порядке - он конунгов нрав хорошо изучил. Ни за что конунг не вышел бы разобраться один на один во двор - берсерков бы позвал. А берсерки - ещё те ребята. Навалятся толпой, друг друга мимоходом изувечат, но и от тебя ничего пригодного для похорон не останется.
И пока берсерки храпели и пускали газы за стеной, переев до несварения кишков своих любимых мухоморов, Олег выпрыгнул из окна, угодив прямиком в ближайший драккар, поднял на нём парус и отправился к славянам.
- Об чём разговор ваш, славные воины? - спросил он, пинком закрывая дверь.
- Да вот, гадаем, кому на стол садиться, - отозвался князь Яромир. - Все опасаются.
- Чего? Что ножки у стола подломятся?
- Да не! Что скинут!
- Скинут? Вот я и сяду! Пусть только кто попробует скинуть!
И Олег уселся на стол. Стол заскрипел, но не подломился. Как-никак, его ещё сам Кий мастерил.
- Ну, значит, тебе на нём и сидеть, - вздохнули князья.
Но не сиделось Олегу на столе. Неугомонный был у него характер. Надумал он сходить в Царьград, к грекам, да померяться силами с грецким князем. У него, у грецкого князя, ещё имя смешное было, на травку базилик похожее. Спрыгнул Олег со стола, взял щит свой да меч скандинавский, варяжий, и отправился в греки той тропой, по которой он в них из варягов хаживал. Так себе тропа была - то по воде, то посуху, а то и вовсе по болоту. Не единый раз он ноги промочил, пока дошёл.
Но вот, пришёл Олег к воротам Царьграда. Греки поверх ворот головы слегка высунули, спросили:
- Кто таков? Чего надо?
- Я, - отвечает он, - Олег. Варяги Хельгом звали. Пришёл с вашим овощем Базиликом сразиться.
Греки захихикали, головы спрятали. Понял Олег, что ворота они отпирать не собираются. Ударил он мечом в сердцах по воротам, но ворота из четырёхдюймовой тесовины дубовой были, оцинкованной жестью обиты. Зазря иззубрил Олег хорший меч. Достал он из кармана четыре калёных гвоздя и приколотил рукоятью меча свой щит к воротам. Всё равно, как если бы написал на них: “Здесь был Олег”.
Вернулся Олег в Киев сарай и узнал, что пока он был в командировке, в сарай проникли вероломные хазары. Всё, что смогли утащить, утащили, остальное попортили. Вознегодовал Олег, решил немедленно отмстить - даже в баньку с дороги не сходил. Лишь выпил ведёрко браги и пошёл вершить правый суд.
Но коварные хазары знали, какой дорогой пойдёт Олег, и подложили на его пути конский череп с гадюкой внутри. Увидел Олег череп, закипела в нём ярость, обрушил он на череп кованый каблук и закричал:
- Вот так и проломлю я головы хазарам!
Гадюка ужом выскользнула из черепа и с перепугу цапнула Олега чуть повыше щиколотки. Змею хазары выбрали особо ядовитую, так что умер Олег очень быстро, но в страшных мучениях.
После смерти Олега на Киевский стол воссела его родственница Ольга. Нрав у неё был под стать Олегову, такой же необузданный и буйный, поэтому она влезла на стол с ногами, топнула каблуком и заявила князьям:
- Я выше всех сижу, то есть стою, а потому гоните-ка мне дань!
Зароптали мужики, загомонили:
- Не станем мы, князья, под бабьим каблуком ходить!
Тут Ольга сделала вид, что идёт в отказ, проговорила миролюбиво:
- Ну, не хотите - не ходите.
А после разобралась с самыми громкоголосыми по-своему, по-женски - кого в речке утопила, кого живьём в сарае сожгла, кого попросту на берёзе повесила. А те, что остались в живых, перечить Ольге убоялись и притащили ей в дань всякую рухлядь - и мягкую, и твёрдую, и червоную, и червивую, и драную, и сраную - короче, всю, которая самим не нужна была.
Свалила Ольга рухлядь в подвал, заперла на засов, замкнула амбарным замком - авось, пригодится. Вдруг с папуасами африканскими торговать будем? А сама села у окошка и стала смотреть.
Высмотрела Ольга, что мужики, хоть дань и приволокли, так несогласными и остались. Как браги напьются, так за дубинки хватаются, машут ими и кричат:
- Поколотить надо бабу! Небитая баба - что корова недоенная!
А вокруг сарая, заметила Ольга, зашныряли половцы. Пронюхали, видать, что Ольга подвалы добром набивала, а каким - не разглядели. Да им и без разницы. Хоть котлом худым, хоть зипуном дырявым поживиться - всё добыча.
Оставила Ольга исполняющим обязанности князя несовершеннолетнего Владимира да пошла в греки. Ну, не одна, ясное дело, пошла, а с дружками воинскими. Плутали они долго - где посуху, там тропа вконец бурьяном заросла, а где болото, так кикиморы развелись. Вышли кое-как, все в репьях да в тине, к вратам Царьградским. Снова высунулись греки, ухмыльнулись:
- Никак русичи? Опять базилевса на бой вызывать пришли?
Щит-то Олегов они давно от ворот оторвали и на помойку выбросили.
- За помощью я пришла, - сказала Ольга. - Мужики мои вконец распоясались, половцы всюду снуют, как тараканы, лифляндцы с курляндцами из своей Курвляндии носы высунули.
- Ну, заходи. Только братву свою за порогом оставь.
Встретил Ольгу сам цезарь ихний, важный, в порфире и золоте, но плешивый. Глаз один прищурил, другой выпучил, потом обоими глазами на неё вылупился, так внимательно, что аж лысина вспотела.
- Помогу тебе, - промолвил он, - с радостью. Если в веру грецкую окрестишься.
Делать нечего, окрестилась Ольга в веру грецкую, и дали ей впридачу, окромя креста, грека одного, по прозванью Феофан. Страшный был грек, чёрный, бородатый. Сам тощий, костлявый, зато как глазами зыркнет, так прямо оторопь берёт. Кощей взаправдашний, да и только.
- Наш Фефаня у тебя всех напугает, - говорит грецкий князь, а сам на Ольгу смотрит и облизывается. Поблагодарила Ольга базилевса, да как рванёт из евонного сарая вон. У самых ворот обернулась - где ж Фефаня этот страхолюдный? А Фефаня следом телепается и ларь огромный волокёт - пыхтит, сопит, но тащит.
Протиснулась Ольга в ворота, за ней Феофан с ларём. Дружки Ольгины, Феофана увидев, друг за дружку попрятались - всяких видали, но такого не приводилось. А он зыркнул на них, тыкнул в ларь костлявым пальцем и приказал:
- Тащите! Сундук!
Слово “тащите” дружки поняли, и чего тащить - тоже, а что есть “сундук” - не уразумели. Может, ругательство какое грецкое, а, может, Сундук - это грек ещё один, куда жутче этого, и этот их своим Сундуком стращает. Мол, если не потащите, Сундук вам всем придёт. Подхватили дружки ларь и понесли.
Ларь тяжеленным оказался. Стало дружкам любопытно, что же в ларе такое лежит? Как только Феофан на колени бухнулся, забормотал по-своему - ну точно глухарь на току! - осмелились они крышку слегка приподнять. Думали, золото там, а там - дрянь. Книги. Дружки, ясное дело, не знали, что такое книги, но сразу догадались - дрянь.
Долго ли, коротко, пришли они к Киеву сараю. А там уже бунт, мятеж и феодальная революция. Князья собрались всей толпой, кольями в ворота долбят, обзывают Владимира по матери и кричат:
- Вовка, твою мать! Вертай наше добро взад!
А Владимир, от злости зелёный, тычет им из окошка кукишем.
Феофан, узрев такое безобразие, воздел к небу палец, глазищами заворочал, хотел что-то сказать, но закашлялся. Да так громко, что все на Феофана воззрились, а как рассмотрели его внимательно, так рты и раззявили, оцепенев. Даже дружки, что с Ольгой были, - и те остолбенели. И от остолбенения уронили ларь.
Тут к Феофану вернулся голос. Он как рявкнет на всю округу:
- Сундук!!!
Князья, холопы, дружки и все прочие перепугались вусмерть. Князья побросали дубины с кольями и бросились стремглав хорониться по подвалам и подклетям. Один впопыхах залез в собачью конуру и был покусан.
Глазом моргнуть не успела Ольга, как близ сарая не осталось никого, кроме неё и Феофана, да ещё между ними ларь Феофанов валялся.
Так и пошло отныне - никто носа высунуть не смеет, все по сараям, амбарам да погребам сидят, Феофана боятся. Один Владимир не боится, но ходит угрюмый, как сыч. Феофан же в углу сидит, то бормочет по-грецки, то у гуся перо выдерет и закорючки этим пером рисует. Ларь-то они с Владимиром на третий этаж затащили, с тех пор перестал Феофан страшного Сундука звать.
А Ольга всё в окошко смотрит - высоко сижу, далеко гляжу! И глядит она - крадутся половцы, прямиком к Киеву сараю! Решили, видать, что раз у русичей князья брагу не пьют, морды не бьют, холопы в лавку не бегают, девки не визжат - никто, стало быть, их за сиськи не хватает, - то значит, что никого дома нет, ушли все поголовно к варягам или к грекам.
А к Киеву сараю они крадутся потому, что видели, как Ольга самолично добро в подпол таскала.
Вскинулась Ольга птицей испуганной, закричала в голос:
- Фенюша, выручай! Половцы, тати, идут! Грабить хотят, суки лагерные!
Сидит в углу Феофан, бубнит по-грецки, Ольгу не слышит.
- Фенюша! - пуще пущего кричит Ольга. - Спасай, родимый, грек ты черномазый! Пужни их Сундаком своим - ой, прости господи, слово-то какое, свят, свят!
А половцы тем временем друг другу на плечи встают, на забор лезут.
- Феофаша! - заходится Ольга. - Зови Сундака!
Встал Феофан, вышел на крыльцо резное, глазищи вытаращил да как рявкнет:
- Сундук!
Половцы со смеху покатились. Особенно нижние, те, что верхних держали. А верхние ещё крепче за забор ухватились, хохочут, но держатся.
- Эй, ты, пугало! - орут половцы Феофану. - А в сундуке-то чаво?
На счастье, любопытство человеческое помогло. Кошку оно сгубило, а русичей выручило. Князья, дружки, челядь и всякая другая людь, позабыв про страх, разом из окошек, люков да схоронных убежищ повысовывались. Кому не любопытно узнать, что за толпа, конопли объевшись, снаружи табуном лошадей ржёт?
Увидали это половцы, струхнули:
- Прослышали мы, у вас тут чучело страшное завелось. Посмотрели, насмеялись так, что теперь сто лет никого ни жечь, ни грабить не захочется. Пойдём в степь, расскажем всем, какого страхолюда урусы бесплатно показывают!
И посыпались с забора, как червивые яблоки с вишни. Но Ольга-то за ними в оба глаза смотрела. Остановились они за ближайшей рощей, костры развели, стали бешбармак варить да свои половецкие пляски плясать.
Позвала Ольга Владимира и говорит:
- Идти теперь тебе до греков. Скажи им, пускай пришлют кого пострашнее. Сундука пускай шлют!
И пошёл Владимир до греков. Плутал долго, потому что забыла ему Ольга подробную карту нарисовать. Сказала, мол: “Иди на полдень, а как два дня пройдёшь, на закат поверни”. Вот и летел он, как сейчас бы сказали, по пачке “Беломора”. У встречных спрашивал: “Как дойти до главного сарая грецкого?”. Встречные же, как назло, незнающие да необразованные попадались, либо по-русски не разумели. Один татарин, так тот Владимира вместо главного грецкого сарая в какой-то Константинополь послал, Владимир едва к туркам не забрёл. Турки в ту пору ещё страшнее греков были. Это сейчас у них курорты, турецкие бани и дублёнки, а тогда одни янычары водились, в тюрбанах и с ятаганами.
Но дошёл Владимир, наконец, до Царьграда. Греки его поначалу пускать не хотели - мало ли, кто такой? Вдруг вор или беглый каторжник! Но Владимир настоял на своём:
- Васю мне вашего позарез видеть надобно!
Васей он по простоте душевной базилевса грецкого называл.
Подумали греки, что Владимир денег пришёл занимать. Базилевс частенько взаймы давал, но процент начислял просто грабительский. Оттого он так богато и жил.
Пустили греки Владимира к базилевсу.
- Здравствуй, Василий, прости, не знаю, как по отчеству! - сказал Владимир. - Помнишь, был у тебя с княгиней Ольгой договор?
Прищурил глаз грецкий властитель, задумался. Вспомнил:
- Ну, был.
- Не боятся половцы поганые твоего Феофана! Сундук нам нужен!
- Сундук мне самому необходим, - говорит базилевс. А у него в подвалах и судуков, и ларей, и несгораемых шкафов немеряно-несчитано. Все на кодовые замки заперты, и во всех добро хранится.
А, между тем, трёт базилевс свою лысину и размышляет, какую он выгоду может из Владимировой просьбы извлечь.
- Помогу я тебе, чем смогу, - отвечает он, - если ты всех русичей в веру грецкую окрестишь.
- Да как же я их окрещу?! - закричал Владимир. - Мне их всех одному не переловить! Дал бы ты мне греков твоих дюжину, авось тогда бы справились.
- Дюжина - это много, - торгуется грецкий князь. - Полдюжины, разве что, дам.
Долго они спорили и сговорились на десяти греках. Греков базилевс, к его чести, подобрал, каких надо - чёрных, бородатых, каждый из десяти в десять раз страшнее Феофана. Владимир, и тот напугался, но страх превозмог и повёл их в русскую землю.
А половцы, пока Владимир к грекам ходил, сидели-сидели за рощей, весь бешбармак съели, все пляски сплясали, а потом сидеть им надоело, и ушли они в степь, бешбармака несолоно похлебавши. Понятное дело - откуда у них соль возьмётся? Всю соль каган хазарский скупил.
И вот, пришёл Владимир с греками на Русь. Греки вдесятером всех русичей, кого сумели, переловили и загнали в реку. А которые несловленными остались, те на север, к варягам утекли. Их потом поморами стали называть.
Стоят переловленные русичи в реке, в воде по пояс, и думают, что греки и Владимир, сукин сын, топить их собрались. Греки же Владимиру что-то в оба уха шепчут, Владимир после этого начинает говорить - переводит с грецкого на русский.
- Вы, - глаголет он, - ткните себя перстами в лоб, затем в пуп, затем в одно плечо, затем в другое, а после можете вылезать из реки и идти по своим сараям.
Почесали мужики лоб, почесали пуп, да обеими руками за плечи и схватились - вода-то холодная!
- Не так, дурачьё! - кричит Владимир. - Попеременно нужно! Дланью за одно плечо, а после - за второе!
- Так ведь зябко! - отвечают русичи. - Одной дланью не согреешься!
- А вы это быстрее делайте! В лоб, в пуп, в плечо, в другое, и харями об воду - поклон, называется. Короче, физзарядка!
Попробовали мужики так сделать - вроде бы, теплее стало. Научились славяне греться по-грецки.
Вылезли они из реки, пошли по своим сараям, гутарили между собой:
- Умный мужик Владимир! Обучился у греков и нас обучил!
Зима в том году суровая выдалась, а русичи, как водится, дров не запасли. Всё в своих сараях пожгли - и столы, и табуретки, всех идолов деревянных на дрова пустили - Перуна, Сварога и прочих, а не помогло. В лес за дровами идти лениво было, вот и стали по-грецки греться. Кто-то, понятно, так и замёрз насмерть, а иным грецкая физзарядка по душе пришлась. Некоторые из этих иных настолько усердствовали, поклоны делая, что задницы у них к небу задирались. Так их и прозвали - попы. Лишь несколько веков спустя ударение сменилось - попы.
А далее лифляндцы с курляндцами из своей Ливонии пришли - посмотреть, что у русичей творится, и нельзя ли у них чего-нибудь украсть. Увидали лифляндцы с курляндцами греков - испугались. Греков-то тогда все боялись, кроме турков. Турки же не боялись никого, на то они и турки.
Лифляндцы пришли с копьями, на копьях тряпки болтались, на тряпках было всякое намалёвано - где конь, изо лба у которого торчит дубина, где ворона двухголовая - результат мутации, наверное, где вообще непонятно что - хвост крысиный, голова птичья, крылья взяты напрокат у летучей мыши, и зовётся всё это почти что так, как и грецкий начальник - Василиском. А ещё у лифляндцев были жилетки железные и юбки из того же материала. Увидели это славянские девки и бабы, и захотели себе такие же наряды сделать. И красиво, и функционально - жилетка железная, никто за титьки не ухватит. Только железа они не нашли - всё железо у мужиков, а этих козлов хрен когда допросишься! Пришлось бабам с девками защитные лифляндские жилетки из тряпья шить. Да и тряпья не хватило, каждой досталось по кусочку - сиськи прикрыть.
Так и возникло, благодаря лифляндцам, слово “лифчик”.
Посмотрели лифляндцы с курляндцами, увидели греков страшных, поняли, чио украсть ничего не получится, и ушли. А после них всякие разные приходили - и татары, и монголы, и германцы, и французы, но как приходили, так и уходили. И на стол всякие лезли - кто в лаптях, кто в сапогах кирзовых, кто в лаковых ботинках.
Но это уже другая история...
11 февраля 2006 г