Глава тридцать третья
Лето накануне выпускного курса.
…Мы унесём с собою небо голубое,
Детства безоблачный светлый сон,
Суворовский алый погон
Из песни 18-го выпуска
Калининского суворовского
военного училища (1966 г)
(сегодня ровно 50 лет 18-му выпуску)
На станции Лазарево пассажирский поезд остановился, можно даже сказать, притормозил на одну минуту, и суворовец Константин Николаев успел сделать всего несколько шагов по низкой платформе с выщербленным асфальтовым покрытием, когда электровоз дал короткий свисток, состав тронулся, лязгнув вагонами, и стал набирать скорость.
Костя окунулся в темноту, которая окончательно сгустилась, едва проплыли мимо концевые вагоны, унося с собой отблески света, вырывавшегося из окон.
Зато на небе царил чарующий праздник, который обычно особенно ярко сверкает мириадами звёзд во второй половине лета.
Стоял июль. Темнело поздно,
И ночью было не до сна.
Торжественно на небе звёздном
Пылала полная луна.
Впрочем, эти строки Костя ещё сложить не мог, а точнее, не пытался складывать. Это придёт позднее, значительно позднее. А пока мысли его были ещё в прошлом, потому что он не успел осознать, что наступил отпуск, второй суворовский отпуск – это в школе каникулы, а в суворовском училище, конечно же, отпуск, потому что это звучит уже как-то по-взрослому.
Итак, второй отпуск перед выпускным курсом. На этот раз Костя уезжал в него не как обычно, из училища, из Калинина, а из Ленинграда, поскольку там, после окончания спартакиады суворовских военных училищ, участникам её выдали отпускные билеты и проездные документы на путь следования от Ленинграда до места отдыха и обратно, уже до Калинина.
Соревнования стрелковых команд проходили в Выборге. Костя выступил не слишком удачно, во всяком случае, не полностью оправдал надежд, которые возлагал на него руководитель команды майор Глухонький. Но что поделаешь – говорят, что стрельба, отчасти, лотерея, и это определение тем более точно, чем менее опытен стрелок. Неудачное выступление конечно огорчило, и огорчение это не проходило до сих пор.
В Москве Костя не стал долго задерживаться. Зной, пыль, расплавленный асфальт. Тянуло на свободу, в просторы полей и лесов, на небольшую речушку, в село Спасское, с которым столько связано.
Маленький вокзальчик был освещён снаружи подслеповатыми фонарями, вокруг которых роились мошки. Здание типовое, послевоенной постройки, одноэтажное, серо-жёлтой покраски, которая, возможно, когда-то могла быть и ярко жёлтой. Ночь скрадывала следы копоти, неизбежно выпадающей на стены от проносящихся по оживлённой железнодорожной магистрали составов. Всё-таки южное направление – Кавказское и Крымское. Пока Костя шёл до здания вокзала, его обогнал скорый поезд на Москву, а навстречу уже приближался грохочущий товарняк.
Вокзальная дверь была открыта и закреплена подложенным снизу кирпичом. Зал ожидания тоже типовой, обычный для таких маленьких станций, с обшарпанными типовыми скамейками, окошечком билетной кассы, рядом с которой – дверь в комнату администрации. Вот и всё.
Народу было немного. Кто-то заранее приехал к ночному поезду и теперь дремал в ожидании, кто-то, напротив, сойдя с поезда, коротал время до утреннего автобуса, уходящего от привокзальной площадки или до первого света, чтобы идти пешком в одну из окрестных деревень.
Костя тоже хотел подождать рассвета, но уж очень не хотелось торчать в этом неказистом, душном, несмотря на открытые в обе стороны двери, помещении. Одновременно с ним с поезда сошла девушка, примерно его лет. Он заметил её силуэт ещё на платформе, но не успел рассмотреть при тусклом свете фонарей. Она вошла в зал ожидания раньше, и теперь стояла возле свободной скамейки, собираясь расположиться на ней.
Девушка показалась в полумраке миловидной, во всяком случае, была она фигуристой, стройной. Он спросил:
– Вам в какую деревню?
– В Ржаво.
Не деревня – село Ржаво располагалось по пути, примерно в полдороги от Лазарева до Спасского.
– Так пойдёмте, – предложил он. – Вдвоём веселее. Что здесь сидеть в духоте?
Он прикинул, что пока они дошагают до этого самого Ржаво, немного расцветёт, и дальше он, уже один, пойдёт не в кромешной тьме.
Девушка отозвалась на предложение:
– Темень, хоть глаз коли…
– Ну и что? Разве не приходилось гулять в такую пору? В деревне-то самое время, как говорят, идти «на улицу».
Она посмотрела на ладного подтянутого мальчишку в суворовской форме, подумала, наверное, что с таким не страшно и сказала:
– А, пожалуй, пошли…
Они зашагали к переезду, от которого начинался большак, в те годы ещё не асфальтированный. Большак спускался вниз, к плотине пруда, затем поднимался в гору мимо машинно-тракторной станции и элеватора. А дальше – поле, простор. И тишина, звенящая тишина тёплой, летней ночи.
А луна плыла по небосводу в звёздном сиянии, а небо было в сиянии лунном, но как известно темны августовские ночи… Июль уж был на излёте, и август стоял на пороге. Темны ночи, да коротки, как коротки лунный путь в эту пору…
Большак был весь в рытвинах и ухабах – говорили, что ещё при Царе его клали. Потом было недосуг заниматься дорогой. Только-только вот наступило время на дороги внимание обратить, а то ведь прежде восстанавливали разрушенные воной дома. Хотя, конечно, русская деревня была бельмом на глазу у хрущёвских «оттепелителей». Впрочем, в ту пору Костя ещё не думал обо всё этом. Он спешил к бабушке в деревню, а тут ещё и приятная попутчица попалась, а потому наслаждался юностью, свободой, и постепенно мысли его от недавнего бурного прошлого обращались к загадочному будущему, причём к будущему ближайшему, связанному с милой попутчицей.
Большак с гравиевым покрытием ушёл вправо, и они свернули на просёлок. Хорошо, что погода была сухая. В Черноземье это важно. Летом, говорят, на ведро воды – ложка грязи, а осенью на ложку воды – ведро грязи. Впрочем, и летом сразу после дождя не очень-то пройдёшь по просёлку.
Они ступили на просёлок и почти сразу по щиколотку утонули в цепкой, густой дородной пыли. Когда долго нет дождя – тоже плохо, сухие дороги быстро превращаются в сплошное пыльное месиво.
Если пройдёт машина, надолго поднимается пыльная завеса, поплотнее дымовой. Поэтому при встрече с машиной надо уходить в наветренную сторону, иначе пыль на зубах хрустеть будет и забивать нос, уши… Впрочем, ночью машины на просёлках были крайней редкостью.
Далеко позади осталась станция Лазарево, но по-прежнему было темно. Близость девушки, то ли сверстницы, то ли чуть постарше, волновала. Костя нёс её сумку и свой чемодан – руки были заняты. А хотелось как-то осторожненько коснуться этого таинственному существу – все девушки таили в ту пору свои необыкновенные тайны, требующие разгадки.
На обочинах темнели небольшие копны соломы, оставленные комбайнами. Мелькнула дерзкая мысль. «А что если!»
– Отдохнём немного? – спросил я. – Руки устали.
Расчёт точен. Как она могла отказать – её же сумку нёс, которая не очень-то и легка, немногим легче чемодана.
– Можно, – сказала она.
Видно и девушку волновала близость симпатичного паренька, да не просто паренька, а уже настоящего военного.
Свернули с дороги, выбрали копну подальше. Он бросил вещи и сел прямо в сено, притянув её к себе. Она не сопротивлялась. Рука тут же устремилась к самому заветному из доступных месту, более заветные казались совсем запретными.
Девушка попыталась убрать руку, но он уже ощутил через одежду волнующую упругость...
– Не надо, не шали.
– Я не шалю, – отозвался тихо и зажал ей рот поцелуем.
На поцелуй ответила, но потом сказала:
– Пора идти.
– Отдохнуть бы надо.
– Тогда сиди и отдыхай, – мягко сказала она.
Но какой уж тут отдых, когда бьётся и трепещет рядом горячее девичье тело, которое уже помимо хозяйки своей (он это чувствовал) стремится к телу юношескому с той же силой.
Он откинулся на спину, с восторгом глядя на живописное августовское небо, освещённое яркими огнями далёких планет и созвездий. Бесконечный млечный путь скрывала лёгкая дымка. Большая медведица несла в своём огромном ковше тайны тысячелетий. И жутко было представить, что вот также сверкала она многие миллионы лет прежде, и будет сверкать миллионы лет в будущем. Вот она – разгадка вечности.
Костя ощутил свою связь с величием бесконечности Космоса, ощутил прилив сил и словно наполнился радостью жизни, радостью бытия.
– Не заснул ли, кавалер? – спросила девушка. – Аль обиделся на что?
– Нет, не сплю. Не обиделся… Любуюсь.
– Чем же? – удивилась она.
– Шатром Небесным…
– Че-ем?
– Да ты только посмотри! Какая красота!
Костя повернулся к ней, опрокинул её на спину и снова провёл маленькую атаку.
– Нет, не надо…
Вдали заскрипела телега. Притаились. Кто-то проезжал по дороге. И хотя этому кому-то не было дело до множества копен, разбросанных по полю, они замерли, словно опасаясь, что их застанут на месте преступления – ведь и Костя, и его попутчица считали, что занимаются чем-то недозволенным и порицаемым.
Юность, юность… Всё кажется, что вот сейчас увидят, осудят… Да кому же в голову взбредёт обшаривать копны, разбросанные в открытом поле вдали от деревень.
А увидеть их проезжающие по дороге не могли, но им казалось, что вот сейчас остановится телега и к ним придут путники…
Ну что ж, ведь постоянно, с самого детства чего-то нельзя. Потому, порой преступнику бывает легче, чем законопослушному человеку, поскольку преступник уже преступил законы и правила и обрёл свободу. Вот в чём смысл свободы, к которой призывает демократия – всех сделать преступниками, преступившими все законы, правила и нормы человеческие и общественные.
Скрип телеги сначала приближался, затем стал удаляться. Подвода проехала, и снова стало тихо.
Светало. Костя уже стал различать свою спутницу. Свет, даже самый первый, самый робкий, сковал его решительность. Пора было идти дальше. А что ещё делать? Ни на что он и не рассчитывал. Так, посидеть, обняться и только. Ведь трудно было даже представить, что в ту пору девушка позволила бы что-то вот этак, с первым встречным где-то в поле, в копне, пусть даже и с бравым и юным военным.
Может Костя для неё и не был таким уж обычным первым встречным. Ладный суворовец не мог не привлечь её внимания. И, наверное, ей тоже хотелось того, что и ему, но… в разумных пределах. Хотелось прикосновений откровенных, ласковых объятий и поцелуев.
От её деревеньки, проводившей Костю бурным лаем, он пошёл уже по первому свету навстречу яркому, сверкающему рассвету, оживляющему всё вокруг.
Справа стояла стена леса, слева стена ржи.
Тишина уже не звенела в ушах, пение птиц растворило её. И вдруг резкий, отрывистый крик – и не ворона, и вообще не птица… Костя вздрогнул, огляделся и пошёл дальше, с тревогой озираясь. Крик повторился… И тут увидел, как впереди лисёнка, уже подросшего, но ещё не ведавшего опасностей от встреч с человеком. Он бежал нехотя, не очень-то опасаясь Костю. Изредка оборачивался и издавал странные крики…
– Ишь ты… Пугать вздумал! – весело крикнул Костя. – А ну брысь с дороги!
Лисёнок скрылся во ржи, даже не удосужившись перебежать через дорогу в лес.
Этой дорогой Костя шёл впервые. Прежде обычно ездил на машине с отцом или с родственниками, не забывавшими деревушку, в которую он теперь держал путь.
Рожь оборвалась, и с возвышенности открылся пруд с плотиной и дикими утками на глади воды.
Ещё что-то делали, что-то строили на том месте, где прежде были живописные каскады прудов близ дворянских усадеб. В Спасском такой каскад взорвали, как пережиток прошлого. И всё превратилось в обычный овраг, упрямо врезающийся в колхозное поле и мешающий работе сельскохозяйственной технике. Но когда взрывали, почему-то не думали, что ведь многое просто необходимо будет восстанавливать.
Костя направлялся к бабушке в село, ставшее для него родным с очень раннего детства. Я шёл, отмеряя километры, любуясь своеобразной природой Черноземья. Поля, поля, поля… Перелески, дубравы, взгорки, холмы, лощины…
Родился он в Москве, в семье писателя, на знаменитой Покровке – на Покровском бульваре. Но так случилось, что в младенчестве подолгу жил в деревне у сестры своей бабушки, которая в своё время много сил, энергии и души вложила в воспитание и его мамы. Бабушка была одинока. Муж погиб на войне, детей не было. Учительствовала в сельской школе, и даже была награждена орденом Ленина. Именно в той школе, в которой долгие годы учительствовала бабушка, он пошёл в первый класс, затем во второй и лишь в третьем классе, в начале декабря, мама забрала его в Старицу – районный городок Калининской области, стоявший на живописном берегу Волги.
Волга, даже в своих верховьях была много шире и величественнее, нежели речушка Уперта, впадающая в Упу – приток Оки.
Уперта – среднерусская речушка. Катится она мимо полей, небольших лесов и лугов заливных. Вливаются в неё маленькие ручейки. Берега по большей части крутые, обрывистые, хотя и не высоки эти обрывы, как и сами берега. И Упа такая же. В Туле она чуть шире, чем в том месте, где впадает в неё Уперта.
Здесь, на Уперте, он научился плавать, здесь с сельскими мальчишками ловил рыбу. Настоящая рыбалка, на улочку именно на таких речушках, где вода спокойная, берега тенистые, где много заводей, где можно уютно устроиться на берегу под тенистыми ивами и лозинками. Здорово смотреть и смотреть, как медленно проплывают мимо листочки, травинки, оторвавшиеся кувшинки.
Вода здесь не очень прозрачная – мутная вода. От чернозёма. Лишь на песчаных участках, на быстрине возле разрушенного моста можно увидеть множество мальков, которые, играя, борются с быстрым течением. Но песчаные отмели – редкость. Да и не совсем они песчаные. Песок густой, темноватый, замешанный на чернозёме. Земля жирная, как глина, плодородная земля. Воткни сломленный прутик – дерево вырастет. Земля такая, что можно после дождя из неё словно из теста куличи месить. Но высохнет и превратится в мельчайшее крошево. Это даже не песок, это особая чернозёмная пыль, частички которой не увидишь простым глазом.
Бабушка должна была встретить в деревеньке, в которую шёл. Точнее всё-таки не в деревеньке, а в селе. Село отличается от деревни тем, что в селе церковь есть, а в деревне её нет.
И вот, наконец, с высокого взгорья, на котором раскинулась деревня Ивановка, увидел Костя вдали утопающее в зелени село. И крыши красные на высоком косогоре, и церквушку, и каменку – выстеленный ровным булыжником большак в низине, в пойме реки Уперты, и синий глаз крошечного озера под названием «Ключи». Озерко уникальное, бездонное озерко, а вода в нём студёная, очень вкусная вода. Редкий путник не остановится, не зачерпнёт пригоршней, а то и кепкой, зачерпнёт эту воду и быстро выпьет, пока не протекла сквозь материю.
Посмотрел он с горы на весь этот неподражаемый вид, и радостью наполнилось сердце. Вот и мостик через Упу, старенький, деревянный мостик.
И, наконец, те самые крошечные «Ключи».
Зачерпнул ладошкой воду, освежил разгорячённое быстрой ходьбой лицо, ещё зачерпнул – попил, наслаждаясь неповторимым вкусом.
А впереди ещё около километра пути.
Каменка, каменка… Тоже, как и большак у станции Лазарева, вся в выбоинах. Когда её проложили? Наверное, только старики знают. Рядом с каменкой просёлок. Уж больно тряско по булыжникам ехать, поэтому в сухую погоду по каменке не передвигаются. Но зато как незаменима она в дождь!
После дождя просёлок твёрд как асфальт. И ехать легко, пока не разобьют его машины. Тогда жди, пока вновь станет влажным и выровняется.
В Калининской области почва другая – более песчаная, глинистая. И песок на Волжских плёсах иной, нежели в Черноземье. И не только на Волжских плёсах – на бесчисленных озёрах и на берегах небольших рек, тоже. И леса другие. Бесконечный, дремучие. Тянутся на десятки километров. А под Тулой, в краю его детства в основном небольшие лесочки, в которых и заблудиться невозможно. Разбросаны они среди полей и лугов.
Под Тихими Затона, как прежде называлось село Спасское, лесов немало. Крутое, Хилковский лес, Цыгановский лес, Крутицкий лес, Порточки, Пироговский лес и так далее. А один лесочек прямо у села за взорванными и спущенными во время революции прудами.
Сколько с этим лесом связано! Стоит перейти высохшее дно пруда, и обступает молодой ельник. А там, в сравнительно небольшом лесочке и ягодные места и гребные, а на спусках в зелёные балки клубника, не такая, как в огородах, а полевая, почти и не отличающаяся от земляники, разве что немного крупнее. Но и вкус совсем другой…
Что такое Родина?! Что такое Отечество? Это отчий дом, где ты родился и вырос. Но у Кости с этим понятием всегда ассоциировалось именно Спасское. Почему? Да потому что Отчий Дом – понятие широкое, обобщающее. Дом праотцов. Ведь предки его мамы вышли именно оттуда, из этого села Спасское, где его прадед, священник отец Николай, был настоятелем храма.
Среди предков и педагоги, и священнослужители, и медики, но дед по материнской линии был полковником Русской Армии, военными были и его отец и дед… Вот и Костя выбрал особую профессию – профессию Родину защищать!
Но в тот июльский день он, с каждым шагом приближаясь к селу, Костя думал о том, что ожидало его в этом родном краю. Каждое лето он проводил здесь. Когда-то целиком три месяца, потом поменьше, а в год поступления в училища и вообще не больше недельки. Лето в деревне… С каждым годом, по мере того, как он подрастал, всё больше интересовали не рыбалка, грибы, ягоды, купанье, в те удивительные таинства, которые дарило то время суток, когда на небесном склоне солнце сдавало свой пост луне…
Ночь. Деревенский ток. Тусклый свет фонаря у амбара и мерный стук молотилки. Теплынь, безветрие. Пахнет свежим сеном. А на бревнах возле амбара гульба идёт – детская гульба.
Подростки. Седьмой, восьмой, максимум десятый класс. И приезжие из Москвы, из Тулы, из Щекино. Все собирались летом в деревне. И все сходились, на току, сразу как только темнело.
– Пойду «на улицу», – говорили они дома и шли посидеть на бревнах у амбара.
Такой была Советская деревня 50-х, 60-х, может, даже и 70-х…
Сидели, лузгали семечки, играли в «колечко» или в игру, когда становились парами, взявшись за руки и образовав коридор. Кто-то один шёл и выбирал себе пару, оставшийся один следовал его примеру. И так играли. Казалось бы, странная игра. Что в ней интересного? Ан-нет – не скажите. Весь смысл именно в том, кто и кого выбрал. Такая вот хитрая, завуалированная демонстрация симпатии. Мальчика к девочке, девочки к мальчику. Чаще шли выбирать и мальчик, и девочка. Иначе бы могло получиться, что выбирают только мальчики или только девочки, поскольку мальчики мальчиков не выбирали и девочки девочек – тоже. Так и бежал этот живой ручеёк, давая возможность подержать в своей руке руку той девочки, которая особенно мила.
Потом играли в «колечко». Вполне вероятно, что когда-то игра была более сложной и имела какой-то смысл. Но постепенно осталось то, что особенно нравилось игрокам. Все рассаживали на брёвна. Ведущий игры брал в руки два камешка, шёл вдоль шеренги сидевших игроков с протянутыми вперёд и сложенными лодочкой руками. Один камешек он вкладывал в руки девочке, второй – в руки мальчика. Разумеется, тот, кто раздавал камешки, учитывал симпатии… Раздав камешки, говорил:
– Кольцо, кольцо, выйди на крыльцо.
Выходили мальчик и девочка.
– Что сделать этой паре? – вопрошал тот, кто раздавал камешки, играющие роль колечек.
И тут, не помню кто, видимо, ещё была какая-то «должность» в игре, назначал:
– Этой паре сходить до школы и обратно.
Ну и так далее. Иногда просили что-то принести, что-то найти, но обязательно посылали подальше, тем самым давая возможность парочке побыть вдвоём.
Сложных заданий не давали. Всё делалось с одной лишь целью – предоставить возможность симпатизирующим другу-другу мальчику и девочке побыть наедине. Удивительно то, что за редким исключением на задания посылались именно те, кто хотел бы уединиться хотя бы таким безобидным способом. А ведь просто так подойти к девочке и поговорить с ней особенно среди бела дня считалось в детском, отроческом, даже в раннем юношеском возрасте зазорным.
В городах уже играли в «бутылочку», но в деревне «на улице» во всяком случае, до второй половины шестидесятых такой игры не припомню.
Косте нравилась в ту пору одна девочка, приезжавшая погостить из районного городка Щекино. Звали её Валентиной. Она приезжала к своей двоюродной сестре Машеньке, которую почему-то все звали не Машей, а Маней. Машенька ему нравилась, когда он учился в первом, втором и третьем классе. Но тогда симпатия была тайной, и девочка могла даже не подозревать о том, что она нравилась.
Они были одноклассниками, а в классе у них всего шесть человек – три мальчика и три девочки.
Почему ему разонравилась Машенька, сам не знал. Наверное, потому что в новой школе, в Старице нравились другие девочки.
Отправляли их с Валечкой из Щекино в самые дальние походы – то до школы, то до колодца, то до деревенской околицы.
Шли почти что на пионерском расстоянии. За руки браться было непринято. Во всяком случае, в седьмом, восьмом классах такое не дозволялось. Тут что-то другое манило – что-то от сердца, от души. Говорили о всякой всячине…
Костя с улыбкой вспомнил о детских и уже не совсем детских своих увлечениях. Но что же теперь? Как оно там, в Спасском, которое уже показалось впереди?
Продолжение следует