«ВЗЛОМАННАЯ ВЕРТИКАЛЬ»
гл 2 , ч.2-я (ПРОДОЛЖЕНИЕ 6)
О, до этих лет Стражину предстояло еще столько пережить, перечувствовать. Пока он «увидел» себя курсантом военного училища. Седьмого ноября первокурсники приняли присягу. После праздников Виссарион написал ротному рапорт об отчислении из училища. Менее трех месяцев понадобилось ему, чтобы осознать – это не его путь. Он уже не видел себя офицером: не в его характере понукать солдат за малейшую провинность, ему претит гонять вчерашних школяров часами по плацу, вдалбливать, что нет лучше доли воинской, затыкать рты зычной командой: «Молчать!», потратить двадцать пять лет обязательной тогда службы в войсках, обретя праздничное «золото» погон и потерять истинную свободу! Только после четвертого рапорта, уже в начале декабря, его вызвал в свой кабинет командир роты, майор Шляповой.
– Садитесь, курсант Стражин. Что это на вас нашло? Вам оказали честь учиться в военном училище, стать офицером Вооруженных Сил! Занимаетесь вы нормально, отстаете слегка по одному спецпредмету, да не идет у вас еще «морзянка». Трудно? Поможем.
– Ошибся я, товарищ майор. Понял, что офицер из меня не получится.
– Хм, за три месяца и все так и понял! Чем, собственно говоря, тебя не устраивает учеба у нас?
– Училище хорошее. Но я ведь мечтаю о другой специальности.
– А ну, о какой, если не секрет.
– Хочу стать журналистом.
– Что, туда по конкурсу не прошел? У нас конкурса нет, это верно.
– Дело не в конкурсе. Существует положение, что на факультет журналистики без трудового стажа, кажется, в три года, мне до этого далеко, просто не берут.
– Так. Я знаком с некоторыми ребятами из газеты нашего военного округа. Слышал, в редакцию охотно берут способных парней – писарчуков, особенно из строевых офицеров. Таким даже предпочтение. Они уже знают нашу жизнь. Учись, в свободное время пиши в газету, а окончишь училище и станешь своим человеком в редакции. Зачислят тебя в штат. Никакой командир не откажет, ты ведь не будешь мазать грязью родную часть. Верно?
– Так точно, я не из тех, кто подличает.
– Ну, вот видишь, и договорились.
– Товарищ майор, я хочу быть на гражданке журналистом.
– Вот что, кругом – марш! И никаких рапортов больше об отчислении.
– Товарищ…
– Шагом марш в роту! Без разговоров.
Еще два рапорта написал Виссар. В середине декабря вечером, после самоподготовки, старшина роты и два сержанта, отправив два смежных отделения занимавшихся по графику в расположение роты, оставили его в Ленинской комнате. Старшина вплотную подошел к нему и просипел:
– Салага, ты это что кровь ротному пьешь? Почему стал хреново учиться?! Ты в армию пошел! Заметь, сам! Ты обязан здесь выполнять приказы! Скажут тебе мать арестовать, пойдешь мать арестовывать! Понял, в твою мать! Тебе ротный приказал учиться. Учись! И не порти нашей роте показатели!
За этими словами последовал удар в солнечное сплетение. У курсанта перехватило дыхание. Едва он выпрямил плечи, как вступили в дело сержанты – командир отделения и помощник командира взвода. Они врезали Стражину по почкам, печени, по скуле, прошлись по его заднице носками яловых сапог.
– Дуй отсюда! И не вздумай жаловаться. Ещё раз рапорт напиши! Устроим тебе такую житуху, света белого не взвидишь! – рыкнул старшина, подавая ему несколько фотографий из гражданской жизни Виссариона.
На одной он с Сашкой Щипцовским и парочкой курсантов морского военного училища, те забегали в увольнение к ним в институтскую общагу пообщаться с девчонками и с парнями. На фото он и его друзья за скромным студенческим столом, на котором торчали бутылки с вином, поднимал тост. Это был новогодний вечер. На других были крымские снимки его и Толика, их как-то сделал сослуживец Анатолия. Тут они тоже запечатлены в «нехорошем» ракурсе – распивали спиртное. «Что же это такое! – пронеслось в голове Виссариона. – Значит, шарили в каптерке в моей сумке, и ключ к замочку подобрали».
– Пьянствовал! – загрохотал старшина и опять врезал ему в поддых. – Помни, захочем, всех, кто тут на фотках в погонах, разыщут, и они получат свое. Вали отсюда! И чтоб больше не выкомаривался! – И, сунув фотографии в тетрадку, вытолкал Виссариона взашей из Ленкомнаты,
Закусив нижнюю губу чуть не до крови, курсант ушел в казарму. А через неделю после кулачной науки в Ленкомнате состоялось комсомольское собрание училища, на повестке которого стоял и вопрос об исключении его из комсомола, как хронически неуспевающего курсанта, чем и позорящего честь комсомольской организации. Надо сказать, что уже в конце декабря Виссар фактически перестал отвечать на занятиях на вопросы преподавателей. В журнале напротив его фамилии стоял ворох «двоек». Кулачная наука своего действия не возымела. Он твердо решил покинуть стены училища. Потому и перестал готовиться к занятиям. Вероятно, если бы сержанты не приложились к нему в Ленкомнате кулаками и сапогами, а по-человечески поговорили, он вряд ли бы упорствовал, а закончил училище. Но своего избиения простить не мог. Однако Сторажин не ожидал, что за отказ учиться его исключат из комсомола. На общем собрании училища Стражина взяли в крепкий оборот. Он сознавал: исключение из комсомола – это крест на его мечте стать журналистом и получить высшее образование. Стражин обещал исправить оценки по дисциплинам, ликвидировать всю задолженность к концу первого курса. Стражин схитрил: рассчитывал заниматься ни шатко, ни валко, протянуть до конца учебы, когда курсанты разъедутся на каникулы, а потом все предметы при пересдаче начисто завалить, чтобы отчислили стопроцентно. Ну, и уехать отсюда в часть, служить срочную. Маневр удался. На собрании ему объявили строгий вы¬говор с предупреждением, поверив, что он одумался.
* * *
На взлёте Нового года, когда тридцатиградусный мороз грыз город, все первокурсники отправились на полторы недели в зимний лагерь. В полусотне километров от города в чистом поле стояли несколько полевых вагончиков для занятий с курсантами и для офицеров, для курсантов – два бревенчатых огромных барака. В каждом по две печки, одна при входе, другая в торце. Впритык к ним бочки с водой, в которых «аш два о» к подьему курсантов покрывалась толстой коркой льда, хотя печи топились дежурными по казарме всю ночь. Лед приходилось колоть саперной лопатой. Для сна – двухэтажные нары с голыми соломенными матрасами, но подушки с наволочками. Два простых одеяла на брата не спасали от лютого холода. Ребята похитрее и смекалистее взяли сюда теплые гражданские рубахи и свитера, надетые под гимнастерки. Виссар ничего теплого не прихватил, потому у него, как и у большинства курсантов в бараках, зуб на зуб не попадал. В вагончиках было теплее, там можно было даже распахнуть бушлаты. Еду привозили в походных кухнях. Жирную, сытную пищу глотали в бараках, давясь кусками мяса, мерзлым хлебом. Виссарион свел знакомство с сослуживцами из соседнего взвода, парнями из Вологодчины, они ему и намекнули, мол, километрах в четырех от лагеря лежит деревенька, где у местных жителей можно погреться и попить горячего чаю, а к нему в магазинчике всегда есть завалящие конфеты и пряники. Они упросили ротного заменить им дневную физподготовку в бараках на лыжный бег, мол, будем тренироваться для сдачи на разряд. А лыжи с палками выделили каждому курсанту. Но некоторые неумехи, не видевшие доброй зимы, сломали палки, а кое-кто и лыжи. Таких, как они, любителей лыж, оказалось всего ничего. Виссарион заметил, что теперь старшина роты относился к нему доброжелательнее, чем прежде. На многокилометровую пробежку в мороз на лыжах отваживался не каждый. А их, когда на лыжне было трое, а когда четверо, не решались сопровождать в беге ни сержанты, ни офицеры. Четыре с гаком километра по твердому насту в тридцатиградусный мороз, и они в теплом сельском магазине. Изредка продавщица пускала их в подсобку, а чаще забегали на полчаса в соседнюю хибарку к одиноким старикам и чаевничали, угощая тех сладостями. Потом новый круг до лагеря, и еще один рывок до деревни и обратно, но уже без чаепития. Приходили к началу занятий по спецпредметам. После было рукой подать до ужина. Там уже свободное время, подшивай дубеющими пальцами новые подворотнички, болтай о чем вздумается с друзьями, кое-кто втихаря перекидывался в картишки. Потом перекличка и марш по нарам, спать. Самое ужасное – это нырять на соломенный тюфяк в беспросветный мрак ночи, дрожа от холодак, или днем, наружу, в так называемый туалет. Обнесенная снежными кубами небольшая территория, где торчали две уборные, забитые с первых дней лагерной стоянки людскими нечистотами, была основательно загажена. Но выбора нет, ищи себе место и устраивайся. С той поры запах человеческих экскрементов, немытого солдатского тела и грязного нательного белья долго преследовал Стражина. Он, как и большинство, испытания выдержал. После приезда в училище и бани с парной, ребята повеселели. Однако Виссар стал подкашливать. Думал-это оттого, что много курит, почти пачку сигарет в день. Но вот у него заложило горло, заболела голова, пошли в груди хрипы, поднялась температура. В санчасти училища валялись всего несколько курсантов. В тепле, тишине, под присмотром врача, фельдшера и медсестры было превосходно. Никакой утренней физзарядки на улице, когда зимой на плечах гимнастерка и бег вдоль бесконечного забора училища; никаких понуканий насчет занятий. По боку наряды вне очереди: вместе с официантками разносить в столовой пищу на столы и собирать посуду, а ещё убирать в казарме, клубе, в штабе училища. Валяться бы так и валяться! Ан, нет. Лечение интенсивное. На восьмой день военфельдшер предупредил его:
– Сегодня будет рентгенолог, потому завтрак, на всякий случай, получишь позже. Если все в норме, завтра пойдешь в роту.
Этому сообщению он не особо обрадовался. Учиться совершенно расхотелось. Надоела муштра. Он абсолютно охладел к блеску офицерских погон. То офицерское окружение, что было с ним от подъема до отбоя, не вызывало в нем чувство преклонения. Ни взводный, старлей Шурбин, готовящийся вставить в погоны еще по одной звезде и величаться капитаном, ни ротный майор Шляповой, внешне человек симпатичный, не обладали эрудицией, да и психологами оказались плохонькими. Они, вероятно, посчитали, что небольшой мордобой пойдет молодому курсанту только на пользу. Если бы не их негласное «добро» на ту экзекуцию в Ленкомнате, одним неплохим офицером, в будущем журналистом, в армии стало бы больше. Если бы не те роковые удары, унизившие его самолюбие и достоинство человека, два года живущего самостоятельно и привыкшего к тому, что с ним, пусть хотя в небольшом кругу товарищей и приятелей, но считаются. Сколько этих еще разных «если бы» оказалось потом, они коверкали внутренний мир человека, вступающего на тропу познания бытия. Но ведь, как бы ни было, а судьбу всё же строят не столько обстоятельства, в которые попадает человек, а он сам. Сумей Стражин получить академотпуск в Сибирском институте, для этого надо было добиться приема у ректора, покорпи самостоятельно дома над физикой, сходи за помощью к молодым инженерам, чтобы подтянули по начерталке, и судьба бы его пошла иной дорогой. Будь он осмотрительнее, умнее в тот злополучный вечер в Большом городе, и мог бы стать хорошим инженером – химиком. Не спеши с военным училищем, рвани обратно в Крым к другу сверхсрочнику Анатолию и, кто знает, как бы все сложилось. Наверняка, ошибок он совершил бы гораздо меньше. Ах, эти «бы», «если бы».
В тот день он с нетерпением ожидал результатов рентгена. Парни с соседних коек оживленно обсуждали темы, как можно надуть врачей, чтобы те «нашли болезнь» и комиссовали.
– На кой черт сюда сунулся! Да я на заводе сварщиком замолачивал больше, чем получает лейтенант, – откровенничал курсант из соседней роты. – И будут в погонах двадцать пять лет кидать по стране, как футбольный мяч. А напартачит что-то солдатня, и в звании понизят, и в должности. Лучше оттрубить свое рядовым в армии, если не удастся комиссоваться, и дело с концом.
– Так ведь годы учебы в училище не засчитываются, надо отматывать срок службы заново!
– Ну, так что. Я тут кое-какие знания получил, они ближе к гражданской специальности, чем в их роте, – и он кивнул головой в сторону Виссара, который внимательно вслушивался в разговор. – Применить их мне на гражданке очень даже реально. И работка не пыльная, куда до неё электросварщику.
Скрип входной двери прервал обмен мнениями.
– Курсант Стражин, в кабинет врача! – скомандовал фельдшер.
Рентгенолог с врачом внимательно рассматривали рентгеновскую пленку. Виссарион, как положено, доложил о своем прибытии.
– Садитесь курсант, – проговорил врач, передавая снимок коллеге. – Как самочувствие, какие жалобы на здоровье?
– Так все сейчас в норме.
– Хорошо. А вы, курсант, в детстве туберкулезом не болели? Росли в бедной семье?
– Отец машинист паровоза, мама начальник почты, зарабатывают нормально. Но не шикуем. А пацаном у меня было двустороннее крупозное воспаление легких. Я сибиряк, с ребятами вырабатывали смелость, сигали на коньках через прорубь, вот и угодил в нее.
– Понятно. Тот диагноз, что сказали нам, это и есть туберкулез. К слову, вас при хорошем обследовании могли бы и не взять в армию. Вы пошли добровольно в училище?
– Добровольно. А что, меня могу комиссовать?
– Увы, вряд ли теперь армия вас так вот запросто отпустит. Болезнь вы преодолели. Денек еще побудете у нас, а потом в роту. Взводный уже звонил, интересовался, говорит, вы и так уже много занятий пропустили. Ну, счастливо. Не болейте.
– Да, – услышал он за спиной негромкий голос врача, – редкий случай, такие каверны и никаких иных следов тубика. Все анализы в норме. Везучий парень. Хоть включай этот пример в диссертацию.
На исходе был февраль. Уже поигрывало солнце, вытапливая с белых шапок крыш сосульки. Им овладела полная апатия. Она подступила после первых занятий во втором семестре, когда они вернулись с полевого лагеря. Занятия в спецклассе по приему и радиопередаче морзянки иностранного алфавита выбивали Виссариона из колеи. При медленной передаче и приёме на ключе, он улавливал почти все сигналы. Но стоило другому участнику радиоигры увеличить скорость передачи, и все в его голове стопорилось, в столбцы укладывались лишь отдельные знаки. Дневаля по роте ночью, он восстановил в памяти последнее занятие по спецподготовке там, в зимнем лагере, в полевом вагончике. Тогда капитан, к слову, чем-то внешне смахивающий на военного, что вытянул его из днепровского водоворота, когда их семья некогда отдыхала летом в Киеве, работавший с ним в паре на радиоключе, нервно заметил:
– На скоростном режиме ты вообще полный ноль. А ведь на выпускных экзаменах нужно работать по третьему классу. Слушай, как это будет в наушниках.
Стражин словно окунулся в непрерывное комариное попискивание и потрескивание морзянки. Он смог отличить самые простейшие сочетания точек и тире. Офицер сокрушенно покачал головой, произнося:
– Не пойму. Неужели у тебя абсолютно нет музыкального слуха? Твои уши будто запечатаны воском. Не знаю, сколько надо с тобой сидеть за ключом, чтобы ты стал слышать музыку знаков. Например, в изучаемом нами алфавите знаки: две коротких – длинная – короткая «ти – ти – та – ти», поются как «тетя Катя». И так далее. Не усвоишь песенных мотивов, не сдашь экзамен, потому что дается достаточно серьезный текст.
Тогда расстроенный Виссар смолчал. В холодном ночном бараке он мысленным взором увидел себя, шестиклассника, в школьном хоре. Они исполняли какую-то боевую пионерскую песенку. Внезапно музыкальный руководитель остановила хор:
– Кому это медведь на ухо наступил? – Она ходила между рядами и заставляла каждый ряд исполнять припев песни. Когда приблизилась к Стражину, попросила всех замолчать, а ему пропеть строчку из песни. Он пропел. Класс грохнул дружное «ха-ха-ха!»
– Виссар, не порти нам картину. Иди лучше в драмкружок.
В драмкружок он не пошел, не было артистического дара. Зато откликнулся зачем-то на объявление физрука, страстного поклонника мандолины. Казалось, что хитрого, тут петь не надо, пластмассовой державкой царапай себе три струны и дело с концом. Два месяца бился Виссар над незатейливым музыкальным инструментом. Проку не было. Он перестал ходить на занятия. А физрук на уроках физкультуры хмурил брови, придирался к любой мелочи. Мало чем физически уступая самым крепким одноклассникам, Стражин не вылезал из троек. Все это было школьное, детское, оно не наводило его ни на какие серьезные размышления. Однажды у него появилась возможность радикально изменить свой жизненный статус.
Весной, когда он на поезде возвращался в Листопадный к родителям после неудавшейся попытки получить академотпуск, случай свел его с известной актрисой. Она ехала с ним в одном купе. Где она была в Сибири и что там делала, осталось тайной. Виссарион вначале ее не узнал, даже не мог подумать, что эта молодящаяся женщина, возраст которой выдавали глаза и морщины у губ, и есть известная киноактриса. На ней дорожное платье хорошо обеспеченной женщины, но монеты в кошельке явно не звенели: еды с собой не взяла, в ресторан не ходила, предпочитала валяться на жестком вагонном диване. Соседи, затрапезного вида мужики, резались в карты и о чем-то перешептывались. Виссарион пригласил актрису пообедать с ним. А он покушать любил. У него были и колбаса, и сыр, и вареная курица из привокзального буфета, и печенье с конфетами, и еще что-то по мелочи. В разговоре он ей соврал, что взял академотпуск и едет к больной маме. На второй день перестуков вагонных колес, когда до столицы оставалось еще ехать и ехать, она предложила ему оказать содействие – поступить в некий столичный театральный класс.
– Виссарион, я уверена, у вас есть актерский талант, я это чувствую. Я редко ошибаюсь в людях. Вы общительны, симпатичны, у вас приятный голос, вы можете поддержать в беседе любую тему. Я вам дам адрес. Приезжайте летом к вступительным экзаменам. Приготовьте стихи или басню для просмотра комиссии. Вас зачислят в одну из лучших актерских мастерских.
А он без раздумий, бесхитростно возьми и бухни:
– Увы, меня не прельщает профессия актера. Нет к этому стремления. И слышал, что артисты живут туго.
Актриса отвернулась к стенке купе, затихла, будто уснула. Но она не спала. Впервые ей, пусть это и обычный парень, отказали принять ее слова на веру, не побежали следом за ней на сцену. Отвергли то, без чего она себя не мыслила. Ее гордость, профессиональное достоинство оказались ущемлены. И кем? Мальчишкой. Оставшееся время в пути она коротала в соседнем купе вместе со словоохотливыми простецкими женщинами. Когда ступили на столичный вокзальный перрон, она с ним сухо распрощалась и своим стремительным шагом направилась к остановке такси. А Стражин интуитивно чувствовал, что на большого актера он никогда не потянет, потому что в этой профессии надо не только блистать знаниями, памятью, но еще уметь и плясать, и петь, а последнее было для него неким табу, перешагнуть через которое он не сможет, ему ведь медведь наступил на ухо. Да разве он полагал, что отсутствие музыкального слуха – это еще и повод задуматься перед тем, как стать профессиональным военным, в обязанности которого войдет и работа на передатчике, на ключе. Он четко представил, как будет еще несколько лет тянуть лямку в училище, успевая по основным дисциплинам, но оставаясь лишь «морзяночным зубрилой», которому не получить третий класс. И когда подойдет время выпуска, неизвестно, как сложится его судьба. Командиры могут выручить, а могут и ничем не помочь. Он был уверен в том, что ему уже всё равно не светит служба в престижном для военного связиста ГРУ – главном разведывательном управлении. И школьная мечта последовать по стопам Рихарда Зорге стала недосягаемой. А ведь тот разведчик был для него образцом бескорыстного служения делу, преданности, порядочности. Не сложится ли судьба так, что придется перечеркнуть четыре года учебы и идти на срочную службу в армию. У него даже не будет никакой гражданской специальности. Разве что где – либо в радиомастерской ковыряться в поломанных радио¬приемниках, магнитофонах, или телевизорах. Но не для того он потерял два года в вузах страны, чтобы заниматься не любимым делом. Твердым «хорошистом» в училище Виссарион был только по английскому языку, который в школе не изучал, но здесь сравнительно быстро пополнял разговорный словарный запас. По остальным предметам – груда «троек» и «двоек». Он сознательно шел на отчисление. Но наш курсант не принял в серьез, что на общем комсомольском собрании училища ему объявили строгач с последним предупреждением. Накануне экзаменов за первый курс его отчислили из училища, видимо, чтобы не портил картину по успеваемости, и комитет комсомола исключил его из рядов Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза молодежи. Его даже не вызвали на заседание комитета ВЛКСМ. Он мог бы обратиться в ЦК комсомола. Да зачем? Чтобы трепать себе нервы.
Он сознавал: с того дня, как переступил порог военного училища, не был перед ним честен. В автобиографии Стражин не назвал имя отчима, человека, воспитавшего его и поднявшего на ноги. Потому что он в прошлом был зек, пусть оклеветанный, но много лет отсидевший за колючей проволокой. И прояви особисты интерес к личности его отчима, то вряд ли бы ему, Виссариону, светила учеба в одном из престижных военных учебных заведений той поры. В графе «отец» он без колебаний поставил имя человека, который бросил маму и его, потому что родной отец воевал на фронте, был произведен в офицеры, тяжело ранен в боях и комиссован в сорок втором году. Именно такой отец курсанта важен училищу. И он покривил душой.
Вернувшись домой после срочной службы, когда отчим остался с ним наедине, Пётр раскрыл перед ним письмо, полученное из училища на имя человека, который произвел на свет Виссара, но через несколько лет вышвырнул его из своей памяти. На глаза Петра набежали слезы, в руках дрожал листок бумаги за подписью ротного, который просил посодействовать в том, чтобы его сын, сын офицера – фронтовика, выбросил всякую дурь из головы и хорошо учился, стал бы настоящим офицером. На это у Виссариона едва хватило силы, чтобы выдавить из себя:
– Прости, отец, иначе бы мне это военное училище вообще не видать.
А ему не следовало идти в военное училище. И еще до принятия присяги, когда начал осознавать, что поступил неверно, не эта стезя его жизненная дорога, надо было писать рапорты ротному и добиваться приема у командира училища, как это сделали два парня- один из его роты, а другой из соседней. И те были отправлены в воинские части, а на их место приняли других, кто действительно посвятил свою жизнь армии. Стражин своими руками притягивал к себе те беды, что после станут его преследовать долгие годы. Один его неверный шаг по жизни, начиная со студенческой поры, нагромоздит после лавину ошибок, которые для «людей с прищуром глаз» и немалыми полномочиями будут поводом для того, чтобы ставить ему подножки, рушить его карьеру, здоровье и все не своими руками, а через их посредников, в том числе и его коллег. У тех, с пытливым прищуром глаз, были свои понятия о долге человека, чести, свои законы, которым они следовали безропотно, беспрекословно и применяли их безжалостно. Ставя, вероятно, знак равенства между не принявшими на веру постулатов компартии, оступившимися и врагами.
* * *
Перед глазами Стражина, как в кадрах кинохроники, снова замелькали армейские будни. Вот подошел срок, когда его перевели в солдатскую казарму, в хозвзвод. Обязанности не сложные: из складов обеспечивать столовую продуктами, нести караульную службу, вычищать территорию зимнего лагеря от экскрементов, приводить там в порядок бараки, вагончики. Недалеко от сельца, куда зимой, будучи курсантом, Виссарион с друзьями наведывался на лыжах в магазин за конфетами и печеньем, лежал большой погост. Мимо него шла грунтовая дорога на стрельбище, которое солдатам предстояло благоустроить. Тряская дорога от города утомила всех. Сержант остановил машину, позволил ребятам размяться. Парни, как по команде, пошли к могилам. По крестам и памятникам можно было сразу судить, кто нашёл здесь последний приют. А вот участок с обвалившимися могилами, еле заметными холмиками земли. На нескольких из них торчало по здоровому колу с насаженной на него пробитой немецкой каской. Вот где нашли свое последнее упокоение солдаты вермахта. Ребята молча потоптались, и, не говоря ни слова, залезли в кузов. Возвращаясь со стрельбища, отводили глаза в сторону, старались не замечать кладбищенской разрухи. Все же на душе Виссара скребли кошки: там лежат бывшие враги их страны, те, кто был пленен и погиб во время восстановительных работ здешнего металлургического комбината, но ведь должно быть милосердие к усопшим. Провалившиеся могилы – это раны земли. Но любую рану надо лечить. Больше бывать в том селе ему не довелось. Однако тревожащие душу тонкие струны человечности, сострадания к некогда пленным, так и не заглохли. Память невольно возвращала в детство. Тогда, благодаря сосланным на Север немцу и финну, извлёкшим его из проруби, он остался в живых.
* * *
Судьба бывших курсантов решалась где-то там, «наверху». Их, проштрафившихся в училище, было четверо – два первокурсника, один со второго курса и один выпускник, попавшийся в самоволке с явно водочным перегаром в лапы самого начальника городской гауптвахты, человека беспримерной жестокости. Его побаивались даже офицеры. Троих, в том числе Стражина, направили служить в дальнюю воинскую часть. Они приехали поездом, от вокзала до КПП – контрольно-пропускного пункта топали пешком несколько километров. Часть пустовала. Все, за исключением немногих офицеров, сверхсрочников и рядовых, находились на учениях военного округа. В штабе дежурный офицер направил Стражина в роту связистов. У двухэтажной казармы его ожидал невысокого роста черноволосый худой старшина. Отрапортовал ему, как положено. Тот внимательно зыркнул на него колючими глазами, показал в казарме комнату отделения, куда его зачислили, и свободную койку, велел отнести носильные вещи в каптерку.
– А теперь засучи рукава, рядовой. Бери ведро, тряпку и марш мыть всю казарму и туалет. После доложишь.
Виссар, наведя порядок в казарме, доложил старшине честь по чести. Тот отчего-то зло бросил в ответ:
– Когда докладываешь, руки надо держать по швам. А у тебя правая будто яйцо чешет. Что, матрос Стражин, так ты меня, старшину, ять хотел?! – и он сделал знак, понятный всем российским мужикам – по кольцу из большого и среднего пальца левой руки рубанул указательным пальцем правой руки. – Дак нет же, я теперь тебя буду ятъ. Ты по-прежнему салага, первогодок. Марш в казарму! Готовься после ужина заступить в ночное дежурство по роте.
Старшина Бурдадейник стал ни с того, ни с сего таким «покровителем» рядового Стражина, какого и врагу не пожелаешь. Наряды вне очереди сыпались в изобилии. За сущий пустяк, замешкался в воскресенье отдать честь командиру батальона, шедшему с авоськой и березовым веником в баню, отправил на гарнизонную гауптвахту. Здесь, в камере, раскладывая при отбое крепящиеся рано утром к стене деревянные нары, разостлав на них тощий матрац, сунув под голову на деревянный изголовник пилотку, наконец-то распрямил затекшие за день ноги. Закрыв веки, вдруг ощутил, как некий комок сжал горло, как брызнули из глаз слезы. Он, совсем еще пацан, девятнадцати лет, не совершивший ничего предосудительно-зловредного, впервые в жизни попал в тюрьму лишь потому, что замешкался отдать честь комбату. Он без ремня, шинели, под головой одна пилотка. Глухая мрачная камера с одним зарешеченным оконцем почти у потолка, с лампочкой, включенной и ночью, толстая дверь с откидной смотрушкой – защелкой, со стороны охраны. Спёртый воздух. Какое это исправление для солдата, который не чувствует за собой вины? Ведь не сопоставима его опрометчивость с последовавшим суровым наказанием. Только будут затем у него постепенно отмирать нервы, ответственные за самооценку, за доброе расположение духа. На другой день к Стражину втолкнули в камеру солдата из соседней части, механизированного полка. Это был уже битый армией хлопец, служивший второй год. С его появлением в камеру стали свободно попадать сигареты, даже вино.
– Глотни, – протянул бутылку Виссару. – С ребятами в карты резался, застукали. А деньги у меня есть, пей, не стесняйся. Надо, еще подброшу денег, они принесут, – ткнул кулаком в дверь. – Они знают, когда начальство будет с проверкой. Вот тебе на вся¬кий случай лаврушку, пожуешь и все в норме. Со мной питаться будешь лучше, я им отстегиваю. И вообще, я на губе не первый раз. Тут рядовые нормальные ребята, а среди сержантов есть гниды. Я их всех знаю.
– Так ведь могут и в штрафбат запихнуть.
– Ну да, скажешь. В дисбат! Для этого надо крепко воду замутить, или какому-нибудь офицеру хорошо дорожку перейти. С них «наверху» за дисциплину в подразделении тоже спрашивают. Ничего, перекантуемся. Мне еще лямку полтора года тянуть. А тебе?
Виссарион, конечно, рассказал свою историю: после года учебы в военном училище его отчислили. Сосед присвистнул.
– Э, да тебе еще столько трубить! Я бы на твоем месте придумал, чтобы комиссовали.
– А что делать? Я – сибиряк, здоровье нормальное.
– Ладно, давай спать. Мне шепнули, что завтра территорию губы будем убирать. Подметать, красить, – он зевнул и внезапно уснул, только посапывал носом.
В начале зимы Виссариона стараниями старшины зачислила в команду войсковой части, отправлявшуюся в многомесячную командировку на самую дальнюю точку военного округа, в Заполярье. На окраине маленького городка отделение несло караульную службу, охраняло склады с медикаментами для всего военного округа. Жизнь была однообразная, скучная: сутки в наряде, сутки отдыха и опять с автоматом марш за забор, отшагав четыре часа, жми в караулку с раскаленной печкой – буржуйкой. Командовали всей группой из его части старлей – старший лейтенант и два сержанта из соседнего взвода, они поочередно проводили развод, привлекая одного ефрейтора. Офицер относился к солдатам лояльно, но предупредил: без его ведома в город не бегать. Трижды в день отделение пешим строем следовало по короткой дороге в соседнюю часть, где их поставили на довольствие. Кормежка была отвратительной. Парни скидывались, покупали картошку, крупу, тушенку и варили себе похлебку. В большие морозы снаряжали четверых, с имеющимися в здешней каптерке термосами, за едой. В шесть вечера старший лейтенант сматывал удочки в офицерскую общагу. Для ребят наступал полный кайф. Кто валялся на кровати, кто вязал из телефонных цветных проводов ремни, ведь списанные бухты «телефонки» валялись рядышком-в одном из сарайчиков, что во дворе их микроказармы. Да и вообще в сараюшках чего только не было. В офицерской дежурке нередко лежали книги и журналы, что оставлял старлей. Читали их он, Виссар, и сержант Грымза. Это была русская и советская проза. Вот здесь, на солдатской койке, застланной шершавым и грязным одеялом, в пропахшей простенькими супами и витавшим духом крепкого чая комнате, и познал истинную любовь к слову бывший студент вуза и курсант. Как-то, заторопившись вечером к себе «домой», офицер вдруг вернулся с улицы обратно. Виссарион как раз нес в казарму из сарая дрова.
– Рядовой Стражин, после принесите мне из дежурки журнал. Не буду возвращаться, примета нехорошая.
– Товарищ старший лейтенант, кроме меня никто и не читает. Можно я журнал прочту?
– Ладно, студент, мы на точке. Но учти, только на одну ночь. Завтра в обед мне надо его отдать. Постарайся воздух не сотрясать. В отделении не все под одну гребенку.
– Сам знаю. Я не трепач. Когда надо, держу язык на замке.
Обращению «студент» Виссарион не удивился. Здесь, в дежурке, знакомясь с солдатами «чужой» роты, офицер внимательно расспрашивал их о жизни, кто что окончил и где учился. Они были «на точке», откуда до границы подать рукой. А за них своей головой отвечал он. Так вот, «Один день Ивана Денисовича» буквально потряс Стражина, вызвал волну эмоций, мыслей. Фамилия автора ему абсолютно незнакома. Кто же это такой Солженицын? Этот вопрос он и задал офицеру в дежурке, когда отделение вернулось утром из столовой артдивизиона.
– Понравился писатель? – вопросом на вопрос как бы ответил старлей.
– У меня нет слов. Я еще такое не читал.
– Набирайся тогда ума, рядовой. А ты литературу читаешь аккуратно, молодец. Только вот детектив цапнул грязными пальцами.
– Это не я.
– Ладно, рядовой, замнем вопрос. Догадываюсь, сержант Грынза. Иди в казарму, и наведите порядок. Могут проверяющие нагрянуть.
Как раз его была очередь мыть пол. Воду в бочке берегли, до водоразборочной колонки далеко, поэтому расходовали ее экономно. Драя пол, Виссар обо что-то поранил палец. На струйки крови не обратил внимание. Помыл после руки с мылом, и вся дезинфекция. У сослуживцев, охранявших склады с медпрепаратами, не было вообще никаких лекарств. К вечеру палец разболелся. Стражин ушел в наряд, в караул. К утру палец так нарвало, что прикоснуться к нему – нет сил. Грынза посочувствовал:
– Пошли к офицеру, выпишет направление в госпиталь.
Но старлея не оказалось на месте, ушел вместе с работниками склада проверять сохранность вверенного ему имущества.
– Ничего, потерпи, пойдем на обед чуть раньше. Я тебя отведу в лазарет, дураку понятно, что не сачкуешь. Обязаны осмотреть, – обронил сержант.
В столовую Виссарион не пошел, у него подскочила температура, палец невыносимо ныл. Фельдшер лазарета, старший сержант срочной службы, размотав грязный бинт на пальце, присвистнув, крякнул и приказал:
– Заходи рядовой в операционную. Медлить нельзя, еще немного и начнется гангрена. Придется отполоснуть палец, ты поранил третью фалангу, нагноение серьезное. Правда, это указательный на левой руке, так что все равно тебе нужно дослуживать свой срок в армии. Ну, освободим тебя от разной тяжелой и грязной работы, дней десять погуляешь дома в отпуске по болезни.
Виссар буквально похолодел, взмолился: «Господи, да за что это мне!» Со слезами на глазах просил врача хоть что-нибудь сделать, но не оставлять калекой. Соврал,напирая на жалость медика, будто у него одна мать и он вся ее надежда.
– Значит, так, – военфельдшер почесал в затылке, – попытка не пытка. Недавно поступила небольшая партия классной заморозки. Опробую её на твоём пальце, гляну, что там и как. Если есть возможность спасти его, даю тебе слово, что выручу.
– Сержант, – обратился он к Грынзе, – закатай ему рукава гимнастерки, в случае чего придется делать укол в вену. Побудь в прихожей, не уходи. Позову, если ему станет плохо. А то медсестру послал по делу, придет часа через полтора.
Военфельдшер вытащил из шкафа какой-то баллончик, что-то как бы щелкнуло. С перепугу Виссарион и не понял, то ли газ обволакивал ему палец, то ли некая струя жидкости. От кончика пальца вверх началось онемение. Сколько это длилось, не помнил. Когда палец превратился в сосульку, и боль утихла, фельдшер положил его левую руку на мягкую белую подушку, взял скальпель и сделал разрез. Стражин закрыл глаза.
– Нет уж, больной, глаза открой. Смотри в сторону, если не можешь на свой палец.
Боли не было, он ощущал, как металл что-то выскребает, а тампоном врач чистит рану, смазывает ее мазью. Потом он зашил разрез.
– Повезло тебе, парень. Вовремя пришел, завтра к полудню было бы поздно. Наверняка лишился бы пальца. Садись вон на диванчик, сейчас пойдет разморозка. Терпи. Если плохо станет, немедля дай знать.
И началась пытка. Он едва сдерживался, чтобы не закричать, лишь постанывал, скрипя зубами. Фельдшер быстро провел перед его носом ваткой, смоченной нашатырем и держал наготове шприц с сердечным препаратом. Однако обошлось без укола. По лицу рядового стекали крупные капли пота. Взмокли нательная рубаха и гимнастёрка.
– Останется небольшой шрам, и все дела. Завтра придешь ко мне на перевязку. Потом дня три походишь на перевязку к медсестре. Бывай, выздоравливай, солдат. Сержант! – крикнул он Грынзе. – Освободи рядового на неделю от караульной службы и от всяких нарядов. Я сделал ему операцию. Сейчас тебе черкну бумагу.
* * *
В первый день после операции ему пришло из дома письмо от мамы. Она по-прежнему сокрушалась, что он не захотел быть офицером, рассказывала о новостях в их городе. В конце сообщила, что получила к новому году поздравительную открытку от Вали Воевич. Та, закончив школу, поступила в своем родном городе в финансово-экономический техникум, передает ему большой привет. Мама написала её адрес. Боже, как бешено колоти¬лось сердце. Да если бы Валя однажды не спросила его про одноклассника Эдика Цыбулько, разве бы он стал дружить с Виолкой? Он спал и видел себя, как провожает её, как гуляет с ней в парке. Ему казалось, что нет милее девчонки на белом свете. Подумал, и отважился отправить Вале письмо. На удивление, ответ пришел быстро. Началась их переписка. Он даже и не предполагал, что у его бывшей соседки такой глубокий ум, такая искренность в выражении своих симпатий и антипатий. Виссар с первых писем той, которую знал совсем девчонкой, в которую еще девятиклассником влюбился по уши, был совершенно очарован. Они оба в своих письмах плавали в невыдуманном море событий, в которые попадали волею судьбы, и которые, не лукавя, выкладывали друг другу. По недоговоренности некоторых строк из ее писем Виссар догадывался, какие чувства овладевали девушкой, околдованной настойчивым ухаживанием преподавателя, который был, якобы, без ума от нее. Нет, он не ревновал, понимая, что Валентина слишком далеко от него, чтобы войти в ее судьбу. Своими письмами она стала частью его солдатской жизни, они скрашивали нищенский уют, одиночество, не познавшее еще настоящую женскую ласку. Здесь, в Заполярье, для него были две отдушины, из которых его мозг, чувства получали свежие струи вольного воздуха.
Как радовали Виссариона письма девушки, да ещё ледовый каток, расположенный за невысоким забором буквально метрах в двухстах от их мини-казармы. В махонькой каптерке валялось несколько пар коньков. Были, конечно, были любители катания на льду среди тех многих поколений командированных сюда военных, что обслуживали «точку». Одна пара пришлась ему впору. Он предупредил Грынзу о своем намерении пойти на каток.
– Не волнуйся, сержант, я уже присматривался, там военный патруль не бывает. Да и форма у меня гражданская – спортивный костюм. Вход на каток свободный. Но я для экстренного отступления две доски в заборе подготовил, они теперь запросто сдвигаются в сторону. Приходи, поучу кататься на коньках. Небось, в Молдавии вообще не знают, что это такое.
– Ладно, посмотрим. Все же будь осторожнее. Поймают патрули, припишут самоволку.
– Не боись. Я уже и тропку к казарме проторил незаметную. Вон между теми дворами, потом через дорогу перебежать в узком ее месте, и дальше незаметно идти вдоль забора у наших складов. Там до катка раз плюнуть. Я не попадусь. Не подведу тебя.
– Смотри. Я ничего не знаю.
– Договорились, сержант.
Какое это было наслаждение мчать быстрее ветра по льду, выполнять незамысловатые фигуры, парить на какое-то мгновение над зеркальной поверхностью. Уже к нему и девчонки местные начали присматриваться. Но ни с одной из них он не мог себе позволить интрижку. К тому же Виссару пришлось умерить аппетит катания на льду. Офицер, опасаясь внезапных проверок патруля, наверное, кто-то ему нашептал о высокой вероятности такого рейда в его подразделение, в последнее время стал чаще навещать отделение перед отбоем. Поэтому в казарме следовало быть не позже девяти вечера. Да и потом, кто мог сравниться с Валей, с ее непосредственностью в общении, задушевной манерой разговора? Но всё же какое это было непередаваемое удовольствие резать коньками лед! Виссар про себя издевался над старшиной Бурдадейником: его, северянина, решил напугать и проучить Севером! Разве он мог в своей роте через день бегать на каток! Да в том городишке, где стояла их часть, и катка не было вовек.
Как-то Виссарион отпросился у Грынзы в увольнение. Пообещал купить ему какой-нибудь детективчик и угостить конфетами. Он уже знал, что лучше всего идти на железнодорожный вокзал, откуда на автобусе можно прямиком доехать до центра города. От привокзальной площади недавно отошел автобус. От нечего делать, вышел на перрон. И на тебе, навстречу идет патруль. Громкий окрик:
– Рядовой Строжкин! Ко мне!
«Кто бы это мог быть? – недоумевал Виссар. – Зовет явно меня, хотя фамилию перепутал». Подошел, как положено, строевым шагом, отдал честь, представился. И обомлел: перед ним стоял Осколков, тот самый выпускник Сибирского техникума, каким-то образом тесно связанного с институтом, где некогда учился Виссарион. Валера Осколков с небольшой группой выпускников проживал на первом этаже институтского общежития. С ним Виссарион, тогда студент вуза, случайно познакомился в столовой, просто обедал за одним столом. Они разговорились, Осколков пригласил его в свою комнату. Было крепко накурено, на столе стояли бутылки с пивом, несколько парней резались в карты. Парень обрадовался новым знакомым, студентам техникума. Влился в их компанию: проводили вечера за игрой в карты – подкидного дурака, в «очко». Ставка на интерес сущие копейки, проигрыш мизерный. Словом, Виссарион зачастил в гости к Осколкову, они подружились. Однажды Осколков сказал ему:
– Поздравь, защитился. Диплом в кармане. Должны в армию забрить, да рядовым горбатиться неохота. Обещают меня послать на курсы. Подучусь, присвоят лейтенантское звание. А что? Погоны офицерские мне к лицу. Наши соседи на Дальнем Востоке люди желтолицые и узкоглазые, а мы европейского склада, с белой кожей. Войду в нашу народность первым офицером.
После этого разговора минула неделя. Виссар было толкнулся в комнату, но Валерка Осколков уже там не проживал.
– Да в армии он. Уехал, – ответили ему ребята на вопрос, где разыскать друга.
И вот теперь они стояли лицом к лицу на заснеженном перроне за тысячи километров от Сибирска. Осколков отправил патруль под командой сержанта на площадь. Они разговорились. Валера предложил ему:
– Как только другой раз выберешься в увольнение, приезжай ко мне в авиагородок, в офицерское общежитие. Там в нормальной обстановке и поговорим.
– А у вас, случаем, наш старший лейтенант не живет? – Спросил Стражин, назвав его фамилию.
– Нет, не знаю такого. Он, наверное, пристроился в офицерской общаге артдивизиона. Это далеко от нас. Мы обслуживаем авиаполк. Приезжай, автобус доходит почти до самого общежития. У дежурного спросишь меня. Здесь некуда ходить, варимся в своем котле. Хоть с тобой пообщаюсь.
В следующее воскресенье, уломав Грынзу, Виссарион прибыл в гости к Осколкову. В большой прокуренной комнате за столом сидело человек пять-шесть лейтенантов.
– Знакомьтесь, ребята, мой друг по Сибирску Виссарион Стражин. Сейчас здесь временно на точке. К слову, бывший курсант военного училища. Год оттрубил. Передумал. Подался служить срочную в армию.
Одни офицеры оживились, другие это сообщение восприняли безучастно. Выпить и закусить ему никто не предложил. Только Валера придвинул тарелку с колбасой и сыром, дал очищенную луковицу, подлил в чай немного водки. С полчаса Стражин побыл в их обществе, и заторопился в свою казарму, уж больно неприветливо встретили его коллеги Осколкова. Виду, конечно, не подал. Сослался, что его еще кое-кто ждет в городе. Валера задерживать не стал, прощаясь, у крыльца сказал:
– Не обращай внимания. Мы в этой комнате все выпускники курсов. Нас офицеры, окончившие военные училища, за людей почти что не считают. Грызутся с нами. Потому и настроение такое у ребят. Ну, бывай, может, еще, когда встретимся.
(продолжение следует)