17
На следующий день окатываем противоположный берег. Утром еле-еле поднимаемся с постелей, из прорванных мозолей сочится сукровица, всё тело болит, разламываясь на части. Хорошо, что противоположный берег оказывается более крутым и брёвен на нём поменьше. Кот Пидор, как всегда с нами. Своим присутствием он нам помогает. Спрыгивает первым с катера, забирается на самое высокое место и наблюдает за нашей работой. В тайгу он отлучается совсем ненадолго по своим кошачьим делам и, возвратившись обратно, занимает своё командное место.
До обеда мы проходим расстояние большее, чем за весь вчерашний день. После принятия калорий ребята веселеют. Боря затягивает Есенина, я подхватываю: «Как дерева роняют тихо листья», — орём мы во всё горло и видим, как понемногу лица ребят светлеют и на них появляются улыбки, первые за два дня.
Время идёт быстрее, брёвен оказывается, конечно же, больше, чем в наряде, но мы теперь не унываем. Только однажды, на четвёртый день работы, происходит срыв. В это день мы окатываем трёхсотметровую песчаную косу, даже не окатываем — для скорости носим брёвна на плечах, надрываясь от их непомерной тяжести. Подлезаем под некоторые вековые кедры по пять человек, но всё равно ноги проваливаются в песок по самые щиколотки, и в глазах от напряжения прыгают разноцветные зайчики.
Кто-то первый не выдерживает, бросает в сердцах крюк — происходит срыв. Все мы неожиданно обессиливаем, падаем духом и малодушно собираемся ехать в Княжпогост разрывать контракт. Лишь только перекурив и обдумав всё, как следует, мы успокаиваемся и отменяем принятое сгоряча решение. Всё же мы крепкие ребята.
Вместо предполагаемых пяти дней заканчиваем сплав за восемь. Наш котейка радуется вместе с нами. А до этого мы его чуть было не потеряли. И случилось это в день нашего срыва. Тогда всё пошло у нас не по циркулю. История получилась драматичной, хорошо, что не трагичной. Такую не придумаешь…
Убежал в тот день кот Пидор в тайгу далеко да и забыл, наверное, что надо возвращаться. Настроение у нас было никакое, не до кота, поэтому долго мы его не искали, покыскали минут пять, потом забрались на катер и уплыли. В дурном настроении часто и поступки люди совершают аналогичные. Потерю мы осознали только к вечеру, обратив внимание на пустую миску в углу, и два дня у меня на душе кошки скребли. Хорошо на третий день, когда мы возвращались с работы, кэп повёл наш катер ближе к берегу. И вот когда мы проплывали мимо того невезучего места, я вдруг заметил нашего кота. Он метался у самой кромки воды, задрав кверху мордочку. Я присмотрелся внимательнее, конечно же, это был наш пропавший гуляка. Увидав катер, он не выдержал и сиганул в воду. Хорошо там было мелко, всего-то по кошачьи локти-колени. При этом он неистово заорал.
- Давай к берегу, - приказал я катеристу, - наш гуляка кот нашёлся.
Катер сбавил обороты и повернул к берегу. Кот Пидор нас сразу узнал, и голос его от этого сделался на октаву выше.
- Голосистый, сволочь, - выругался капитан, причаливая к берегу.
Женька Жуклевич в кирзачах и телогрейке, несмотря на лето, спрыгнул с борта на землю, но не успел он протянуть руки, чтобы схватить беглеца, как тот сам в два прыжка оказался у него на спине. Заскочив на плечи, кот так и закоченел, намертво вцепившись в фуфайку. Пришлось Женьке забираться на катер с котом на спине.
- Не ходи куда попало, - попенял я ему, когда все снова оказались на палубе, – ты котик зоновский, а не таёжный.
Капитан-зек взглянул на меня с уважением, но ничего не сказал, а кот Пидор после этого случая далеко от нас уже не отходил…
И вот наступает последний день, но катер почему-то за нами вовремя не приходит. Как потом оказывается, начальство плавало на нём проверять нашу работу. Приходится, чтобы попасть в деревню за харчами, переправляться с берега на берег вплавь. Одежду снимаем полностью и засовываем в сапоги. Первым плывёт Яков. Мы смотрим, как он неуклюже барахтается в холодной воде, но вот голова его всё ближе и ближе к противоположному берегу. Я цепляюсь за проплывающее мимо бревно — так легче. Мишка Ежиков, переплывая, теряет майку и трусы. Мы ржем, разглядывая его голого, а он стоит на берегу синий и дрожит мелкой дрожью. Закончив плавание, раскладываем костер и усаживаемся вокруг него греться. Я скручиваю громадную козью ножку и вкусно покуриваю махорку. Катер возвращается только под вечер, зеки пьяные, но ругаться с ними нет ни желания, ни сил. Поужинав, все падают на матрацы, не раздеваясь. Рано утром катер берет курс на Княжпогост.
Проходят две недели. Мы работаем уже в совсем другой конторе, живем на окраине поселка в одном бараке с ссыльными. Сплавляем ближайшую к Княжу запань. Работать приходится ночью — днём ходит паром и плывущие брёвна мешают ему. За эти дни я худею на десять килограммов, становясь похожим на «подарок Бухенвальду». Кожа на лице желтеет, и скулы торчат через неё. Чувство голода получает во мне постоянную прописку, я никак не могу наесться.
Но зато руки становятся такими сильными, что, кажется, возьми я за шею слона, и спокойно могу его задушить.
Однажды под утро, во время длинной ночной смены, мне становится плохо. Я таскаю брёвна из последних сил, но голодные позывы из желудка ещё сильнее. От них тошнит и противно кружится голова. Вот-вот случится голодный обморок. Что делать? Ёжиков советует испить речной воды. Я захожу поглубже и начинаю жадно пить, наполняя пустой желудок. Выпиваю литра два. Как ни странно, чувство голода почти сразу притупляется, головокружение проходит и тошнота исчезает. В последующие ночи я буду неоднократно проделывать этот трюк и потеряю ещё килограммов пять.
Проходит ещё неделя, получив деньги за окатанную запань, почти все ребята уезжают домой. Нас остается пятеро: я, Боря, Яков, Женька и Ванька Жуклевичи. Душевное состояние моё к этому времени уравновешивается и крепнет в своём безразличии. Мне всё равно, и, работая как-то с Яшкой плечо в плечо, я рассказываю ему свою кишинёвскую эпопею, рассказываю всё без утайки.
— И ты не едешь к ней выяснить, что же случилось? — удивляется он.
— Не еду, — хмуро отвечаю я.
— А зря, — возражает Яков, — ни вид ты не из тех, которые сдаются.
Вечером я готовлю ужин на оставшуюся нашу команду, сегодня моя очередь. Я делаю всё механически, потому что задумчив и плохо соображаю. Не стоило откровенничать с Яковом по поводу моих амурных дел. Но сварганить свекольный борщ я всё же могу. Дело это не хитрое. Я нарезаю крупно картошку и бросаю её в кипяток, потом, когда она уже почти готова, выкладываю в кастрюлю две банки консервированного свекольного борща. Солю и перчу по вкусу, а потом добавляю лавровый лист. Остаётся последний штрих – заправить борщ банкой говяжьей тушёнки. Банка большая, жестяная, армейская, поэтому сверху покрыта солидолом. Но внутри банки почти одно мясо, только на дне её небольшой кусок жира. Он вкусный, его даже можно есть без хлеба. Я помешиваю половником варево и к своему удивлению замечаю, что что-то прилипло к нему снизу. Ага, это говяжий желтоватый жир. Почему же он не растаял в кипятке? Думать мне некогда, я подношу половник ко рту и кусаю жир зубами. Начинаю жевать и тут вдруг соображаю, что это не жир от тушёнки, а хозяйственное мыло. Я еле успеваю выплюнуть его изо рта в раковину. Оказывается, когда я размешивал борщ, то автоматически ставил половник в умывальник, который был по соседству с плитой. На его дне и притаился этот препротивный кусок хозяйственного мыла. К горячему дну половника он прилип, а я…я потом два дня не мог избавиться от этого тошнотворного мерзкого вкуса. А что до запаха…запах хозяйственного мыла я не переношу до сих пор…
Проработав ещё почти месяц впятером, мы собираемся уезжать. Занятия в институте давно начались, а мы всё ещё здесь. По утрам уже заметно морозит, последние желтовато-бурые листья опадают с берёз. Пора двигаться на юг, домой. Вечерние сидения у костра не приносят больше романтики, и выпитая бутылка спирта на пятерых не клонит к задушевному разговору. Лишь только звёзды, мерцающие в прохладном ночном небе, с безразличием смотрят сверху на наш костёр.
Вчера Боря чуть не упал с "бревнотаски". Бревно наехало на его ногу и потащило вниз за собой. Высота была не менее десяти метров, внизу брёвна, покалечиться можно было очень серьёзно. Хорошо, я оказался поблизости и вовремя сообразил, что к чему, а то бы он наверняка упал. Правда, была в этом эпизоде и доля юмора. Колено у него немного распухло, пришлось идти к врачу, а ногу Боря помыл только одну — ушибленную. В больнице он вдруг забыл, какая нога больная, и показал врачу сперва здоровую, очень грязную. Смеху было. А до этого на "бревнотаске" к нам подскочил "точкарь", мужик-коми, который следит за нашей работой, отмечает норму выработки, решил помочь Боре. Сам маленький, лицо круглое, нос плюский и звать его Анатолием Фирсовым. Обхохочешься.
Но сегодня всё это не кажется таким смешным, сегодня у нас день расчета — мы получаем последние деньги. В конце рабочего дня в бухгалтерии расчёта нам не дают, и мы идём разбираться к директору. Директор подсказывает решение — 500 рублей ему, и дело в шляпе. Недолго посоветовавшись в коридоре, решаем отдать эти деньги, если в следующем году он, кроме нас, на работу никого не возьмёт. Директор соглашается. Через два дня нас арестовывают. Я сижу в КПЗ и пишу объяснительную, Яшка с Борей пишут в соседних камерах. Время от времени заходит следователь, он внимательно читает написанное и подсказывает, что не так. Я сижу, разглядывая на стене грязную штукатурку, и ковыряю ручкой в носу. Мысли копошатся в голове беспорядочные, но не трусливые.
«Ладно, — думаю я, — посадят теперь в тюрьму. Вот и решение смысла моей жизни».
Взяв показания, утром следующего дня нас отпускают.
— Езжайте пока в Брянск, — напутствует напоследок следователь, — когда понадобитесь, вызовем повесткой.
Прибыв в институт, мы немедленно приглашаемся к ректору. Он уже в курсе наших событий — из прокуратуры Княжпогоста прислали официальную бумагу.
— Доигрались, ребята, — говорит он, приглашая нас в свой кабинет, такого БИТМ за все свои годы не видел.
С интересом выслушав наши объяснения, он немного смягчается:
— Что ж, езжайте на картошку, а потом посмотрим.
В первый же день в колхозе я опять напиваюсь до беспамятства. Поселяемся мы в убогой избе с земляным полом, на танцы ходим с кольями, а Лёнчик Кристаллинский затыкает за пояс топор. (Помнишь ли ты, Лёнчик, сейчас об этом в своём сытом респектабельном Израиле?) Через пять дней беспробудных пьянок, так ни разу и не выйдя на работу, я бросаю колхоз и уезжаю в Брянск.
http://www.proza.ru/2016/06/26/837