– Идите за мной, быстрее! – девочка лет двенадцати, прозрачная от искусственной анорексии, бесцеремонно хватает меня за руку и тянет куда-то. Сил у худышки столько, что на первый взгляд и не скажешь. – Быстрее-быстрее! Поторопитесь, мистер Жо!
Дети с патологической худобой последнее время вошли в моду. В секс-индустрии на них спрос. Особенно они популярны на таких сборищах как сегодняшнее. В этот день, каждый год, во всём западном полушарии празднуется День святого изнасилования.
"Откуда она знает моё имя?" – не понимаю я. Но почему-то без возражений ей подчиняюсь.
Мы с трудом пробиваемся сквозь толкотню на обширной территории развлечений. Худышка с настырностью в меня вцепилась и нипочём не отстанет, пока не получит своё.
"Она хочет пятьдесят баксов", – решаю я. А сам, на всякий случай, достаю из бумажника купюру достоинством в сто.
Когда мы дойдём до места, и она начнёт расстёгивать ширинку моих брюк, я дам ей вдвое больше, чтобы она этого не делала. Я, слава всевышнему, не извращенец и знаю разницу между похотью и психическим отклонением. Тело ребёнка создано не ради взрослых забав. Там, на Марсе, два года назад, я убивал "химер клеветы" и их пособников. Это правда, но только убивал, к их женщинам и детям не притрагивался никогда. Как солдат, я всего лишь был верен присяге. Дерьмо насилия никогда меня не прельщало.
Худышка тянет и тянет меня куда-то. Отчаянно, упрямо, сквозь толпу. И я уже всё меньше понимаю, что нужно ей от меня. Интересуй её пятьдесят баксов, она повела бы себя иначе. Подворотен и дешёвых отелей с комнатами "на час" поблизости предостаточно. Но она, похоже, совершенно равнодушна к наличию в моих карманах хрустящих зелёных купюр.
"Аттракционы чистой любви" в самом разгаре на городских улицах. Проститутки и проституты разнообразных сортов то тут то там заманивают горожан под красные фонари – в гостиницы и рестораны, в грязные комнатушки для злачных утех или просто за угол. Чтобы спустить штаны и по быстрому заработать себе на существование. Их услуги сегодня оплачивают не клиенты, вознаграждение гарантировано устроителями праздника.
Генномодифицированные шоу-рабы как всегда в центре внимания. Их может изнасиловать и убить – или убить, а потом изнасиловать – любой желающий за скромную плату. Но только раз в году, исключительно в этот день.
Необъятных размеров слабоумный гермафродит, с цветом кожи как кожура грейпфрута, вываливает из подгузников гениталии обоих полов. Юные девственники и девственницы прикладываются к ним губами "на счастье". Они бросают монетки в раскрытый рот шоу-раба или расплачиваются кредитом с пластиковых карт, вставляя их в прорезь считывающего устройства углублённого внутри блестящего на солнце безволосого черепа. Гермафродит проглатывает монеты и жужжит встроенной в живой организм механикой, освещая наш вывернутый наизнанку мир блаженной улыбкой недоумка.
Разбалованные деточки из респектабельных семейств поят его шампанским и обливают взбитыми сливками, словно он живой торт. Они глумятся над уродцем и заливаются смехом, восхищённые привилегированностью собственного существования. Запах лёгких наркотиков и веселящий газ витают в воздухе вокруг них с зашкаливающей концентрацией.
Оно, двуполое существо с набитым монетами брюхом, счастливо, пьяно и удовлетворено. Единственный день в его жизни, прожитый вне камеры взращивания, наполнен восторгом выше краёв.
Праздничного гермафродита взращивали на физрастворе пятнадцать лет, специально для сегодняшнего мероприятия. Вечером его усыпят лошадиной дозой морфия и выпотрошат, а весь сбор от аттракциона, выбранный из его нутра, пойдёт муниципалитету.
– Взбунтовавшиеся марсианские колонии отказываются принимать ценности толерантного земного общества... – доносятся из уличного транслятора обрывки фраз из выпуска полуденных новостей. Голосок обворожительной дикторши соблазнителен и сладок, как стон её экстаза: – Природные ресурсы планеты истощены, Афразиатский Султанат продал Западу весь русский газ, всю аравийскую нефть и весь песок из Сахары... Семнадцать миллиардов афразиатов не хотят больше пухнуть от голода, а хотят в благодатные сады мусульманского рая... или, на худой конец, хотя бы в Мексику... Сто миллионов беженцев переплывают Атлантику на самодельных плотах и вёсельных лодках... Солнцеликий Султан Хачистана угрожает странам Запада термоядерной войной, если те не предоставят гуманитарную помощь... Президент Соединённых Штатов Еврамерики признал факт продажи афразиатам дейтронных бомб в погоне корпораций за сверхприбылями...
Худышка дерзко расталкивает всех, кто загораживает дорогу, и упрямо тянет меня за собой. Отборно матерится на недовольных и огрызается, как зверёк. Торопится и торопит меня, как будто жутко опаздывает куда-то.
Я протягиваю ей сто баксов, чтобы отвязалась. Худышка трясёт головой, отказываясь от денег. Она злится на меня, ещё крепче вцепившись в руку.
Какой-то прыткий юнец, ущипнув толстобрюхого гермафродита, отдирает от него кусок грейпфрутовой корки. В глазах юнца пытливый огонёк исследователя, на губах – улыбка садистской радости. С гримасой жестокости и экстаза он втыкает тонкий нож в мясистую грейпфрутовую руку.
Уродец взвизгивает от боли, на румяном щекастом лице выступает ужас. Из вскрытой артерии струится и брызжет кровь – по вкусу и цвету грейпфрутовый сок. Юнцы ловят ртами сладкую течь и подставляют бокалы с коктейлями. Отрывают цедру, белую изнутри, открывая новые кровотоки из вен и артерий человека-грейпфрута. Тот истошно вопит, но только добавляет юнцам азарта и садистского удовольствия.
Гламурные сучки плотоядно слизывают сливки с грейпфрутовой кожуры неестественно длинными языками и щекочут серьгами пирсинга. Одна самозабвенно заглатывает бугристый член, дребезжащий в глубокой глотке от выбросов фруктовой спермы. В руках второй большой острый нож, она намерена отрезать голову человека-грейпфрута и глянуть на его внутренности. Её отговаривают: толстобрюхий набит монетами до ушей, а это чужая собственность. Вскрыть его – всё равно, что посягнуть на банковский сейф.
Чуть дальше пара юнцов насилует шоу-рабыню, такую же генномодифицированную. Минуту назад они лишили девственности её податливое и сочное тело со вкусом и цветом банана. Она кричит и извивается от боли и возбуждения, когда их тела ритмично шлёпают с двух сторон по её голым бёдрам. Юнцы живьём снимают с неё банановую кожуру и откусывают куски спелой мякоти – человеческой плоти с фруктовым вкусом.
Высоко в небе и низко над головой вспыхивают залпы холодного фейерверка – праздничного салюта. Раскаты оглушают, световые шары расцветают, ослепляют и кружат голову. Рассыпаются многоцветными искрами и гаснут, не обжигая людей.
Толпа сгущается, и пробиваться вперёд нам становится всё сложнее. Худышка расталкивает зевак и кричит, чтобы убирались с дороги. Сладкий голос обворожительной дикторши витает в воздухе, как легкокрылая фея:
– В связи с мировым экономическим кризисом, наплыва туристов на курорты северной Гренландии и в эвкалиптовые кущи Антарктиды в этом году не намечается... – сладострастно перечисляет она признаки скорого конца света: – Вожди взбунтовавшихся марсианских колоний провозгласили "Меморандум о Независимости" в ответ на экономическую блокаду введённую правительством земной метрополии... Несколько тысяч террористов-смертников, оболваненных пропагандой мусульманских радикалов, полны решимости стереть западную цивилизацию с лица земли... Апокалипсис назначен на сегодня... Террористы угрожают взорвать портативные дейтронные бомбы в мегаполисах Еврамерики в двенадцать-десять по лабрадорскому времени...
Мой взгляд находит уличные часы. Голографическое табло высвечивает: 12: 02. Спустя каких-то восемь минут, если верить дикторше, мусульманские фанатики выкрикнут в предсмертном апофеозе своё последнее "Аллах Акбар!" и вознесутся на райские небеса, пророченные им духовными мудрецами с сединами и в чалмах. Слепая преданность недоумков – самое смертоносное из оружий во все эпохи и времена.
– Стоять! Спецполиция! – внезапно прогремело внутри моей головы. Я машинально стиснул ладонями уши, пытаясь защититься от телепатического приказа. – Руки за голову! Лечь на землю! Лицом вниз!
Холодный металлический голос спецполицейского обращался ко мне. Я повернул голову и увидел его: почти неуловимый призрачный силуэт, не отражающий лучи света и различимый только благодаря их преломлению. В спецкостюме абсолютной защиты он нацелено шёл в мою сторону, расталкивая могучим торсом зевак на своём пути и ничуть не сомневаясь в собственном всесилии.
– Прячься! – скомандовала худышка и нацепила на глаза тёмные очки. – В её тонкой руке возник внушительных размеров ствол. Она демонстративно повела им из стороны в сторону в поисках цели.
Женщины завизжали хором. Люди поблизости, все как один, дружно попадали на мостовую.
Грянул выстрел, заряд попал в призрачный силуэт. Спецполицейского, ставшего видимым в вихре огня, швырнуло на десяток метров и ударило о каменную стену.
– Бежим! – закричала худышка и рванула меня за руку изо всех сил.
"Спецполицейские перевербованы террористами, – её голос звучит в моей голове. – В загробной жизни им обещан вечный кайф под сенью райских садов, прелести любвеобильных гурий и набитое яствами брюхо".
На худышке очки дополненной реальности, в них – передатчик телепатических волн. Это очень кстати сейчас. Мы больше не тратим времени на болтовню – мысли передаются мгновенно.
Мы бежим со всех ног и прячемся за сборной сценой, воздвигнутой на время празднеств. Худышка предупреждает меня – не высовывайся!
Люди не поднимаются с мостовой. Лишь редкие смельчаки перебегают с места на место и озираются, не понимая, откуда исходит угроза. Нескольких бедолаг обожгло вихрем огня, выпущенного стволом худышки. Они стонут, ворочаясь на мостовой.
Какая-то полоумная скулит на всю площадь. Кто-то криком велит ей заткнутся, кто-то грозится всех немедленно перестрелять. Я не особенно возражаю – на нас охотится спецполиция, неразбериха сейчас могла бы оказаться кстати.
"Конец всему наступит через считанные минуты. Очень трудно предотвратить неизбежное. Но если есть хоть малейший шанс, мы обязаны попытаться! – голос худышки шепчет в моей голове: – Бомбы на террористах-смертниках сработают одновременно по всему миру. В одну и ту же секунду, от одного сигнала. Взрывная волна обогнёт земной шар, обрушит городские постройки и горные хребты, сдвинет земную кору и поднимет в воздух миллиарды тонн пылевой взвеси, которая скроет поверхность от лучей солнца. Огромная температура сожжёт всё живое, а проникающая радиация поставит финальную точку в апофеозе религиозного торжества".
Худышка высунулась из-за угла и осмотрелась за пару секунд. Она заметила спецполицейских. В своих чудесных очках худышка видит невидимок не напрягая зрения.
"Двое слева от нас, но для них мы закрыты сценой, – она даёт понять, что пора двигаться. – Сейчас бегом, вон туда. Там фургон, в нём спасение для человечества. Очень быстро, времени нет!"
Она кивает на уличные часы. На них горят цифры: 12: 06.
"Фанатики не могут допустить, чтобы кто-то воспользовался машиной времени. Тогда апокалипсис станет бессмысленным. Один-единственный человек перемещённый во времени способен при желании перевернуть ход истории и изменить реальность, сгенерировав её новую версию. Нелегальные путешествия в прошлое, как и сами машины времени, запрещены законом под страхом смерти именно по этой причине. Но сейчас запреты не имеют смысла. Смешно бояться наказания за три минуты до погребения человечества".
Какой-то смельчак поднимается с мостовой, встаёт в полный рост и тычет стволом во все стороны. Ему всё до смерти надоело. Секунду спустя взрывной заряд рвёт его туловище и расшвыривает во все стороны дымящиеся ошмётки. Раскромсанная человечина, фасованная ангелами грядущего рая, сыплется на глянцевый тротуар кровавой небесной манной. Обломок черепа и половина уха шлёпаются рядом с нами. Спецполицейские не церемонятся, им страстно хочется в арабский рай, где ревностных мусульман ждут загробные благодати: казан бесконечного плова, гарем сладострастных девственниц, душевные беседы со Всевышним за пиалой душистого чая.
Мы резко срываемся с места и снова бежим со всех ног.
Здоровенное пугало, целиком заросшее волосами и похожее на гигантскую прямоходящую обезьяну, вырастает на нашем пути. Пугало идёт нам навстречу.
Еттивеки, я помню этих здоровяков по марсианскому сопротивлению – двухметрового роста полулюдей, волосатых из-за особенностей генетического конструирования. Они – результат экспериментов учёных-идеалистов по производству "правильных людей". Еттивеки не умеют лгать или предавать и, если понадобится, не задумываясь отдадут жизнь за дело, которое считают правым.
Сейчас их здесь четверо. Они надвигаются на нас вперевалку и со свирепостью пялятся на меня. Один вскидывает на плечо ручную пушку и прицеливается, трое других делают то же самое. Я вижу чёрную пропасть дула – холодный и жуткий глаз смерти, уставившийся на меня в упор.
Все четверо нажимают курки, из дул вырываются вихри пламени. Шарахнув по перепонкам и взвизгнув, ракеты проносятся мимо. Где-то за моей спиной беснуются раскаты взрывов. Ударная волна сбивает с ног, и я ничком валюсь на нагретую солнцем плитку мостовой.
Могучая волосатая рука поднимает моё подбитое тело, словно тряпичную куклу, встряхивает и ставит на ноги. Худышка хватается за меня и остервенело тянет куда-то. Слегка контуженный и крепко ошарашенный, я туго соображаю, не понимая, что происходит.
И опять мы бежим куда-то. Бежим и бежим из последних сил. Почти бесконечно долго, словно в замедленной киносъёмке. Время тянется как желе, изображение этого мира очень скоро остановится навсегда.
Еттивеки и грохот взрывов остаются где-то позади, за гранью обычного понимания. Там, за моей спиной, властвует разрушение. Но это сейчас не важно, руины и смерть не имеют значения в преддверии конца света.
Худышка оборачивается на бегу. Я слышу мысли в её голове и вижу её глазами.
Одна из ракет выпущенных еттивеками попадает в призрачный силуэт и разбивается, словно труха, о невидимую броню. Спецполицейский в костюме "абсолютной защиты" неуязвим. Разлетающиеся осколки секут на куски тех людей, кому не повезло оказаться поблизости.
"Вы называете нас "химерами клеветы", потому что боитесь правды! – в ушах звенит крик худышки. – Вы живёте погрязнув во лжи! Чем лучше бреда религиозных фанатиков цивильные байки толерантных СМИ? Её, этой лжи, в вашем мире так много, что правда для вас превратилась в миф!"
Ракеты летят в обе стороны. Тела заросших шерстью громил разрываются в клочья на моих глазах. Еттивеки отвлекли спецполицию и пожертвовали собой, чтобы дать нам шанс.
А призраки в спецкостюмах остались целы. Они неумолимо шагают дальше, легко перемахивая через завалы.
Мы сворачиваем за угол ближайшего здания и натыкаемся на странного вида фургон. С тонкими, почти прозрачными стенками, он похож на очень большую пустую коробку. На внешней стороне входной двери – пульт с мигающими датчиками.
– Ты привела Его? Это Он? – голосочком кокетливой шлюхи спрашивает по-гейски намакияженный здоровенный мужик. На нём пушистое бикини из белоснежного меха и гламурные крылья ангела за спиной. Ресницы и выщипанные брови щедро подведены сверкающей тушью, губы накрашены яркой помадой.
Худышка кивает в ответ. Она как будто довела меня до цели, к которой так отчаянно рвалась.
– Переоденьтесь! – гей кидает мне какое-то доисторическое тряпьё из грубой естественной ткани. И объясняет: – Иначе не сойдёте за своего в том месте, куда должны отправиться.
– Но почему обязательно я? – я всё ещё туго соображаю, но начинаю кое-что понимать. Вот только не понимаю всего.
– Ты особь с исходными генами, без внедрения евгенических изменений, – растолковывает худышка. – Твоя внешность соответствует стандартам времени, в которое тебя забросят, и не вызовет там подозрений. А ещё потому...
... "что выучен убивать и множество раз это делал, – договариваю я про себя незаконченную ею фразу. – Рука моя не дрогнет при случае!"
Раньше я служил в спецполиции. В федеральном управлении на Марсе. Во время мятежа участвовал в зачистках секторов, убивая бунтовщиков: мутантов и еттивеков, андроидов и биопринтов, евгенически совершенных клонов и самых обычных людей. Таких же как эти двое – худосочная девочка-подросток и здоровущий гей с повадками гламурной соски – похожих на них и не похожих.
– Ты должен всё изменить!!! – худышка трясёт меня, как в ознобе. Колотит кулачками в грудь, как будто это может помочь. Тщедушное, несчастное существо, минуту назад потерявшее друзей ради веры в несбыточную, неуловимую идею – спасти безумного самоубийцу, в которого превратился наш мир по какой-то необъяснимой нелепости. Она вопит мне в лицо, огромные зелёные глаза умоляют. Я не понимаю, что она говорит, я вижу только слёзы, текущие по впалым детским щекам.
– Торопитесь! – гей силком вталкивает меня внутрь прозрачной коробки и захлопывает дверь за мной.
"Адрес переноса! Вводи быстрее!" – читаю я по его губам, совсем ничего не слыша.
Худышка быстро щёлкает пальцами по кнопкам настройки.
"Двенадцатое сентября, одна тысяча девятьсот десятого года, – подслушал я её мысли. – Париж, таверна "Весёлый гусь".
"Зачем так далеко в прошлое?" – удивляюсь я.
"Земля превратилась в клоаку... – худышка смотрит мне в глаза сквозь прозрачную стенку фургона. Очень пристально, как будто силясь донести невозможное. – Клоака в умах людей, благополучных еврамериканцев и нищих хачистанцев. Но зачаткам этой клоаки не десять лет и не сто. Они гораздо, гораздо старше..."
Апокалипсис не позволил худышке договорить. Последнее торжество и последний триумф афразиатского бога, к которому стремились истинно верующие, ослепительно полыхнуло и стёрло всех нас с лица Земли.
Я видел сквозь прозрачные стенки как мир сгорел за секунду. Последние мгновения человечества: огненный шквал, рвущийся от горизонта и испепеляющий всё на своём пути. Двенадцатилетнюю девочку, страдающую от анорексии, и здоровенного гея, сгорающих заживо на огненном ветру.
Последняя мысль худышки:
"Рука Пикассо..." – и тишина.
– Меня зовут Эмброуз Воллар! – я помню историю живописи и не боюсь импровизировать на ходу: – Я вызвался продюсировать выставку ваших картин, здесь, в Париже. В последнем письме я назначил вам встречу, сегодня, в этой таверне.
За триста лет испанский язык практически не изменился. Я отлично владею им и быстро осваиваюсь в двадцатом веке, оказавшись в том времени, когда столицу Франции посещал Пикассо.
– Я несказанно рад! – с радушием восклицает он. – Наконец-то вы, самая значимая фигура на рынке современного искусства, снизошли до моей заурядной персоны.
Пикассо не признаёт французскую кухню. Он заказывает повару испанской еды. Я голоден, а потому не отказываюсь от предложения разделить с ним трапезу. Тем более, что сам заплатить не могу – денежных единиц этого времени у меня в наличии нет.
Для начала жена харчевника подала нам лапшу на мясном бульоне и говядину с турецким горохом.
– У вас очень своеобразная внешность, Эмброуз! – Пикассо настраивает беседу на приятельскую волну. – Она какая-то инфернальная, что ли... не в обиду вам будет сказано. И этот ваш странный акцент... Вы как будто шагнули в наш век из другого времени! Я обязательно напишу ваш портрет! Я напишу его в новом стиле, путём сложения образа из геометрических фигур. Кубизм! – так я назову этот стиль!
Я помнил картины Пикассо. Он видел людей по особому. Даже в больном изощрёнными сумасбродствами мире будущего не могли представить себе таких мутантов. Пикассо изменил веяния в искусстве, изменил мировоззрение и ментальность масс. Правда, живопись со временем перестала быть доминирующим из искусств, но само искусство получило толчок и направление. А вскоре случилась Первая мировая... Затем Вторая и много чего ещё. И кубизм, конечно, здесь ни при чём. Скорее всего ни при чём... Нельзя знать этого наверняка. Любой пустяк, случившийся в настоящем, связан с будущим множеством неразрывных нитей.
Из исходных проистекают итоги. Почти сто миллионов человеческих жизней – кровавый итог тех войн. История чётко запечатлела этот итог, как неопровержимое доказательство дрянных исходных.
–... Я ярко отображаю человеческие мучения, образы ненормальности и уродства, темы старости и смерти. Рисую слепых, нищих и калек, алкоголиков и проституток. Их бледные, отчасти удлинённые тела на моих полотнах напоминают больных холерой...
Пикассо меня убеждал. Ведь я, по легенде, известный артдилер, держатель знаменитой галереи на улице Лафит, где выставляются на продажу пока малоизвестные Ван Гог, Сезанн, Гоген и Матисс, которых я открываю миру.
Нам подали жареную баранину с картофелем и яичницей, свиные потроха и овощное рагу. Названий этих блюд я не знаю – я гость в этом времени, а не его исконный обитатель.
Обильную трапезу мы запиваем бургундским. Вино – единственное, чем не брезгует Пикассо из французской кухни.
– Кубизм – художественное направление отвергающее изобразительную функцию искусства, – Пикассо жестикулирует, сводит вместе ладони под разным углом, иллюстрируя, как он творит. – Я обращаюсь к разрушению формы, традиционной морали и здравого смысла. Превращаю человеческие тела в геометрические блоки, искажаю и ломаю представление о гармонии, рассекаю тела на плоскости и грани. После эпикурейского изящества я создаю ирреальный мир галлюцинаций, атмосферу конвульсий и истерии.
Я слушаю в одно ухо, а сам украдкой блуждаю взглядом по сторонам. Топор для разделки мяса... он воткнут в деревянный чурбан и позабыт подмастерьем харчевника.
– Не мне вам говорить, Эмброуз, о направляющей роли живописи в современном мире, – Пикассо жуёт кровяную колбасу с инжирным хлебом. – Все сильные мира сего, в конце концов, преследуют одну и ту же цель. Вы сами знаете какую. Мы, родоначальники направлений, создаем сегодня новую жизненную философию, которая завтра будет управлять миллионами!
– Известный приём, – поддакиваю я, подыгрывая. – Он называется профанацией. Умник проливает соус на скатерть, помещает её в рамку, вывешивает в музее и провозглашает шедевром. А глупец кивает, создавая видимость понимания, лишь бы не признаваться в собственном кретинизме. Большинство состоит из таких кивающих, формируя общественное мнение. И блеф, таким образом, обретает истинность.
– Миром правит тот, кто подменяет истину собственной ложной версией, – Пикассо гордится знанием предмета. Он молод, щепетилен и бесконечно самонадеян, как все гении в этом возрасте. – Глупцы живут с верой в ложь и молитвой за её здравие. До тех самых пор, пока умники не придумают новую, ещё более выгодную им ложь, вопиющую и смехотворную, в которую болван с готовностью уверует снова и снова.
Мы оба от души рассмеялись.
– Религия... пропаганда... новаторские течения в искусстве... В конечном счёте все мы решаем одну задачу, – Пикассо по-дружески хлопает меня по плечу. – К чему кормить толпу, раз обмануть гораздо дешевле!
– Гниль профанации множится, – я киваю, угрюмо поглядывая на топор. – Преодолев века, она разрастётся до размеров апокалипсиса и двадцати двух миллиардов теней на мостовых, оставшихся от человечества, сметённого огненным ветром дейтронных бомб. Рано или поздно умники неизбежно теряют контроль над собственноручно созданной ими ложью, которая превращается в неуправляемую стихию разрушения.
Пикассо задумчиво сдвигает брови. Он плохо понял мои слова. Улыбка медленно сходит с его лица.
Я встаю, подхожу чурбану, беру топор для разделки и возвращаюсь к столу.
"Рука Пикассо... – вспоминаю я слова худышки. Только сейчас я понял, что она имела в виду. – Этот кусок лжи чересчур весом. Через три столетия он раздавит собой весь мир, если прямо сейчас я не скормлю его псам".
– А если вам отрубят правую руку? – киваю я на топор.
– Тогда я не смогу писать картины, – не верит Пикассо в мою серьёзность.
Он смотрит без тени волнения и кладёт правую руку на стол. С уверенностью, что это шутка.
Напрасно, Пикассо, напрасно...
Я помню огненный вихрь, поднимающийся от горизонта – сжигающий всё на своём пути. Взрывы дейтронных бомб – итог, который я видел собственными глазами. И только я во всем мироздании способен изменить исходные.
Я резко опускаю топор...
Отрубленная кисть подлетает вверх и катится со стуком по полу. Из культи фонтаном брызжет кровь. Вопль Пикассо рвёт перепонки. Он судорожно сжимает обрубок левой рукой, весь перемазываясь в красном, и обессиленно падает на колени. Топор торчит перед ним, воткнутый в стол.
Прийти ему на помощь не поспешил никто. Посетители сидят, как сидели, не рискуя встревать в чужие разборки. Все до смерти напуганы маньяком в моём лице и с ужасом таращатся на скорчившуюся жертву.
Отрубленную кисть я забираю с собой. Спокойно выхожу из трапезной и прохожу мимо кухни к выходу. Никто даже не думает меня задерживать.
Я оборачиваюсь и вижу: Пикассо заваливается на пол, потеряв сознание. Кто-то сердобольный помогает ему: подскакивает и крепко затягивает верёвкой истекающую кровью культю.
Проходя мимо стойки, я замечаю вошедшего в таверну мужчину. Тот обращается к хозяину с расспросами: – Меня зовут Эмброуз Воллар. Здесь, сегодня мне назначена встреча... – Я не дослушиваю до конца, выхожу на улицу и захлопываю за собой дверь.
"Рука Пикассо!" – слова худышки звучат в моей голове, словно пароль.
Она нашла путь к спасению мира-самоубийцы. Спасла мне жизнь и направила по нему, чтобы я выполнил миссию. Теперь я в этом не сомневался: рука гения способна изменить мир!
Я швырнул её на драку собакам. Те набросились на десницу мастера, как подлинные ценители его "возвышенных идеалов". Их ненасытные свирепые пасти разорвали пальцы, кости и сухожилия, кощунственно перемалывая фрагменты гения жерновами прожорливых челюстей.
Отныне освободившуюся нишу в искусстве займёт кто-то другой. Исходные мною изменены, а значит там, где-то в будущем, изменится итоговый результат. Я направил историю человечества на новый, неисследованный виток. И воскресил тех двоих: громилу гея в гламурном купальнике и девочку-подростка, страдающую анорексией. Их и ещё двадцать два миллиарда незнакомых мне людей.
Вот только вряд ли надолго. Апокалипсис не наступит в День святого изнасилования две тысячи сто семьдесят пятого года от Рождества Христова, но непременно наступит позже. Губительных посылов остаётся множество. Из прошлого вырван всего один.
Кукловоды управляют марионетками, а гений изобретателя создал дейтронную бомбу, уничтожившую род людской. Профанация множится и превращает цветущие города в выжженную пустыню, а историю человечества в несуществующий мираж. Чем быстрей разрастается лавина лжи, тем скорее она раздавит наше будущее, и тем раньше наступит
КОНЕЦ