Имеется в виду - персонаже будущего уличного журнала "Прохожий", задуманного нами в 1998-ом году...
======================
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
Поднимался Сашакузнецов по Яузскому бульвару, поднимался - и увидел лозунг. Длинный такой: Долой культуру бомб и жевачек! Странный лозунг, - подумал Сашакузнецов. Наверное интеллектуалы какие-нибудь написали в первые дни югославской войны. Газеты стали слишком умными, книги слишком длинными, вот и пишут на стенах.
Долго размышлял Сашакузнецов о причудливом лозунге, лучше он или хуже знаменитого "понимания, которое приходит с опытом". Думал-думал и понял, что мир сжимается вокруг нас, но мы остаемся такими, какими были - веселыми и курящими. "Русский стиль!"
Хорошо, - решил Саша Кузнецов, - что у меня есть друг Сергей Крюков. Он давно уже описал этот феномен в своем эссе "Портативная философия".
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
До самых Чистых прудов размышлял Сашакузнецов о графити и их роли в повседневной жизни. Однажды попалась ему в каком-то историческом сборнике статья, что существовали-де графити на нашей русской земле еще во время оно, один умник археолог исследовал настенные надписи новгородской Софии. Даже святость места не останавливала наших предков. Шли сплошные любовные признания и откровения на тему, какой же идиот князь Александр, победитель шведов и ливонских псов-рыцарей.
Обо всем этом, оглядываясь по сторонам, вспоминал Сашакузнецов, вспоминал и чувствовал, как подкрадывается к горлу его тоска. Тоска ввиду одиночества. Хотелось с кем-нибудь выпить пива.
И тут как раз из-за угла вышел нынешний Дуськин дружок по кличке Центровой. Настоящего его имени никто не знал. Центровой и центровой,, так его даже сама Дуська называла. Был Центровой завсегдатаем московского дна и потому отлично знал бездонные новости городской жизни: кто, мол, что и когда кому рассказал.
...Этой весной в сретенской чебуречной пронесся слух, что в городе вновь появился Бурундук - известный бульварный бытописатель, мастер уличного созерцания. Бурундук, права, не написал ни одной строчки, но надиктовал столько историй поэтам, сценаристам, режиссерам и их продюсерам, что многие до сих пор кормятся услышанным.
В начале 70-х, когда мы переехали в коммуналку на Чистых Прудах, первыми нашими знакомыми стали местные бомжи (сори, читатель: без определенного места жительства, за эту совковую аббревиатуру Автора, скажем просто: бездомные). Мы влились в компанию веселых нищих, которые знали все о Гиляровском, Булгакове и ничего об Алле Пугачевой. Жили они сообща, в немыслимых квартирах-подвалах с окнами, провалившимися под землю.
Недавно мы решили вновь обойти несколько подобных квартир. Времена изменились. Бродяги съехали. Теперь там живут оседлые студенты-дворники. Валянию дурака новые обитатели полуподвалов предпочитают изучение хлебных профессий. Бедность, как мы сообразили, не популярна.
...Тогда, в 70-х, мы впервые познакомились с персонажем по имени Олег Тимофеев, по прозвищу Бурундук. У него было что-то нехорошее со спиной и, кажется, с легкими - очень серьезное: если накатывал приступ кашля, а рядом никого не было, Бурундук мог умереть. Ночами, чтобы не спать, он путешествовал по московским вокзалам, а дни проводил в столовых и чебуречных.
В одной из них он рассказал нам свою первую историю.
"Теперь я не люблю надолго прерывать свои размышления, и потому сплю сидя, положа голову на стол. В руке я держу маленькую свечку, которая будит меня, как только догорает и пламя обжигает руку.
Как-то моя бывшая жена поняла, какая во мне скрыта причина. Она приготовила мне постель в нашем бывшем доме и с большим трудом уговорила меня прилечь поспать - хотя бы немного. Затем наглухо занавесила окна и оставила меня одного.
Проспав до обеда, я поднялся, не испытывая никаких угрызений совести, потому что был полон энергии. Весь мой ревматизм ныл от волнения, а глаза сияли. Я отправился в чебуречную на Сретенку и рассказал двум приятелям о том, что они есть не что иное, как моя собственная история. Но и моя история может быть неправдой, если взглянуть на неё с той стороны витрины, откуда я, возможно, виден леворукой девушке, держащей в руке свою отрезанную косу...
И все слушали меня и признавались, что ничего похожего от меня раньше не слышали. А когда я стал рассказывать им о Черном море, все подобрали ноги, боясь, что из замочит соленая волна. Потом, вечером, когда чебуречная закрывалась, я признался им: раньше я не догадывался, что могу сочинять истории даже во сне".
Прошло 20 лет и мы снова встретились с Бурундуком. Нас он, кажется, не признал
Что изменилось в нем? Чтобы выяснить это, мы решили взять бутылку белой, а заодно обсудить, сделанное еще в прошлой жизни предложение отправиться пешком в Китай - через Караганду и Алтай.
Как выяснилось, теперь Бурундук проводит свое время на виду у прохожих. Видимо, подчеркивая, что другого времени у него нет. По-прежнему он отличается от своих собратьев из Нью-Йорка или, скажем, Парижа.
Прежде всего - выстраданным чувством свободы.
Хотя тоже знает свои маршруты с завязанными глазами.
Я спросил Бурундука о его ежедневном трудовом доходе.
Он с гордостью признался, что труд завораживает его чисто визуально.
Бурундук может наблюдать за работающим человеком часами.
"А каждый, глядя на бродягу, может указать своим отпрыскам, что происходит с детьми, которые не слушаются взрослых. И что происходит со взрослыми, которые не хотят работать".
Ну, а что же Китай?
"Зачем мне Китай? Мне и здесь весело. От того, что жизнь, наконец, заканчивается. Что цель осталась вдалеке и не поймала меня на расстоянии.
А что намерения мои достичь Китай были самыми серьезными, про то Господь и так знает".
Мы допили горькую на сырых лавках Бауманского сада. И отчего-то нам сделалось очень скучно. Бурундук объяснил это тем, что не следует подолгу находиться на одном и том же месте. Надо всё время куда-то двигаться...
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
Всем нам надо куда-то двигаться, и стране тоже, - решил Сашакузнецов, наглядевшись на сильно заикающихся отроков и отроковиц лет пятнадцати, которые толпились на бульварчике, попивали пиво и с придыханиями, паузами такими обаятельнымичитали друг другу вслух мтишки французского поэта Жана Превера. Сразу вспомнил Сашакузнецов знаменитый фильм Таркоского "Зеркало" и подумал: "Странно, вроде бы должны были быть закомплексованными дети, а на самом деле славные, совершенно свободные, да к тому же и образованы неплохо. Интересно, кто их так выучил... - дает Андрей подводку, ведь это он писал, в надежде на первое издание нашего журнала "ПРОХОЖИЙ", одноименного моему второму фильму для кинотеатрального показа (35 мм, 2 части, 1994г), сделанному на государственной студии при ЦСДФ.
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
Да, мир всё-таки не без добрых людей, - согласился было с Лешей Странником Сашакузнецов и решил закурить. Присел на лавочку рядом с мужичком в кепке. Мужичок несколько сморщенный, "Казбеком" дымит, клинское пиво пьет, вдруг резко к Сашекузнецову поворачивается и орет прямо в лицо: "Ненавижу кавказцев!" Расстроился Сашакузнецов. Он недавно умную книжку просматривал. "Нетерпимость в России" называется, так вот в этой социолог Лев Гудков подсчитал, что больше половины наших соотечественников кого-то любит или ненавидит по национальному или расовому признаку. "Противно", - подумал Сашакузнецов, который с младых) вгиковских ногтей испытывал отторжения от фильма "Рождение нации". "Свобода чужака - лучшая гарантия твоей свободы", - вспомнил он слова своего школьного друга Игоря Схолля...
<...> "Затягивает нас жизнь, еще как затягивает", - сказал мужик из Брянска, - знаешь, я тоже, пока на зоне был, стишки писал. Девка у меня была..."
...ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
Подойдя к киоску, Сашакузнецов увидел своего приятеля Юрика Шатурина, плохого художника, лет пятнадцать прожившего в Амстердаме. Юрик рассказывал об Амстердаме на каждом углу - как купили подержанную яхту, как поставили ее на прикол в квартале красных фонарей, как прожигали жизнь между кафешопом "Дорс" и дочерна прокуренной каютой на яхте. "Я - самое дно Амстика", - говорил. - говорил Юрик и глядел в глаза девушкам с вожделением. Вся Москва уже знала о его приезде. Погостить, мол, старых друзей повидать... Юрик уже был основательно пьян, поэтому не слишком обходителен. Он подошел к мужику Николаю и сказал, внимательно глядя ему в глаза: "Нет, раньше совсем не так гуляли по городу. И люди были другие, чем теперь". "Дурная им досталась доля, немногие вернулись с поля", - неожиданно в такт ответил Николай.
Прогулки по Москве АРКАДИЯ СЛАВОРОСОВА
"БИТНИЧКИ"
Теперь я уже, пожалуй и не припомню точный день, месяц и год случившегося, хотя наверняка знаю, что была это ранняя осень начала восьмидесятых годов. Впрочем, могу и уточнить - год был именно восьмидесятым, незадолго до того меня выпустили из «жёлтого дома», куда сами же и упрятали в июне, когда на бульварах так пахнет липой. Ловили меня, будто насмотревшись по видео гангстерких фильмов средней руки - в несколько автомобилей, с блокированием тупиков, даже слепой стрельбой в пустое небо. Перехватили меня где-то на Климентия Готвальда, повалили на асфальт, вжимая щекой в шершавую плоскость тротуара и защёлкивая за спиной блестящие наручники. В общем-то обо всём этом можно рассказывать долго, но это уже никакие не прогулки, скорее перебежки по Москве. Потом было целое лето в чёрной, как яма, Мещере, мечущейся невидимо всеми своими соснами, и коллекции распавшихся сознаний, интересных, да что там - куда более интересных чем Солярис (мой интерес к ним, выстраивающим изящные и пугающие модели миров, послужил для местных майоров, прячущих погоны под белым халатом, ещё одним доказательством моей собственной ненормальности). Когда, в августе, Олимпиада, наконец закончилась всех нас подозрительных и неадекватных, выпустили в изменившийся странно мир, и мы вновь начали потихоньку объединяться в своём никчёмном подполье - никому не нужные и оттого ещё более опасные, социально и психически - таких было быть не должно. И нас постепенно разрушали, как заброшенные церкви в хрущёвские времена, и мы сами понемногу разрушали себя, поисками утраченной в несказанные времена буквы АЛЬФА (или АЛЕФ), а может быть, утерянной руны - что выливалось в обыкновенное безделие и праздношатание по переулкам Москвы. Как моросящей, лоснящейся, будто рояль на автомобильной мойке, ночью я оказался на этой квартире, совершенно случайной, будто после бомбёжки уцелела, в компании столь же случайных лиц, хотя и знакомых, отчасти - вот уж этого я не упомню точно. Квартира была непомерно велика, и оттого, должно быть, напоминала скорее опустевшую коммуналку. Впрочем, быть может так оно и было - и где-нибудь в глубине её затерялись уже полу-невидимые театральные старичок со старушкой или одинокий алкоголик; но пока нас принимали в двух громадных и почти пустых комнатах два альбиноса, брат-с-сестрой - имён их я уже не помню. Были они то ли эстонцами, то ли финнами и в их молчаливых взаимоотношщениях сквозила какая-то недосказанность, то ли намёк на вялое кровосмешение, то ли ешё нечто, отчего хочется поскорее вытереть руки. Квартира находилась где-то на Таганке, неподалёку от храма Мартина Исповедника - в своё время мой папа-эстет чуть было не нарёк меня Мартином, по целому ряду причин и одной из важнейших была любовь к этому белоснежному артефакту, словно прорывающемуся из другого измерения в наше трёхмерное, как каменная Роза Римского Папы. Но не назвали, оставив за мной влюблённость в это бесконечно изменяющееся - попробуй обойди его хошь посолон, хошь против солнца - и увидишь странность за странностью, метаморфозу за метаморфозой - словно пространство храма изменило само себя и каждый новый ракурс заставлял увидеть новый храм, один за другим, шаг за шагом, поворот за поворотом. Тогда в нём располагался какой-то склад, и мне рассказывали, что ежедневно примерно в полдень, там беззвучно открываются Царские Врата, словно свершается незримая Литургия. Но той влажной и блестящей ночью всё было по-другому, некая необычность сквозила во всём. К бледным, как ночные мотыльки, финнам-альбиносам, меня привела тем вечером девушка со странностями, дочь абхазского мандаринового короля. Она жила в Москве, проучилась год в ГИТИСе, была любовницей одного модного почти молодого актёра, но спустя некоторое время попала в психбольницу, и после эдаких злоключений, жизнь её высветилась новым, ярким, но мягким светом; никогда раньше ей не приходилось ни с чем подобным сталкиваться. Она медленно погружалась в запущенный человеческий садик, крохотное кафе «Вавилон», где прорастали эти дети-растения, служило её убежищем перед так напугавшим её миром. И вот этим дробящимся, мерцающим вечером мы случайно встретились с нею, и она повела меня в гости - эти бесконечные гостевания и чаепития, безумные, как череда встреч в излюбленной «Алисе». Когда нас впустили в это сакрально-кубическое пространство, там уже сидели в неслучайном беспорядке, словно фигурки некой таинственной игры, подоспевшие гости - знакомые, полузнакомые и незнакомые вовсе. Как обычно собравшиеся пили пустой чай, курили план, говорили почти ни о чём и занимались при этом - каждый - каким-то своим почти игрушечным делом. Дочь мандаринового короля тут же извлекла из сумки пакет бумаги и принялась рисовать шарриковой ручкой какие-то совсем детские, на грани патологии, картинки, исполненные тайного страха и смысла, как и обычно случается в рисунках психически больных людей. Большинства присутствующих я не знал, некоторые лишь были отчасти узнаваемы - скорее как дежа вю, чем, как реальное воспоминание. Тем более я обрадовался, увидев Ляховича, умницу и добряка, несмотря на долгую школу уличного бойца. Впоследствии он бесследно исчез - вышел из дому с мешком и верёвкой, за табаком вернее всего - и больше никто никогда его в этом мире уже не видел. Рядом с ним сидел Илья Гильман, красивый, мелких черт, еврей, с чуть косящими зверовато глазами. Он был крещён и это ему принадлежала бродячая фраза: «Бесам нужно обламывать рога!» - слоган советских времён и антисоветских пространств. Его судьба сложилась трагично - бесы отомстили. Растеряв по тюрьмам, дурдомам и эмиграциям почти всех своих друзей, Гильман и сам собрался прочь из этих крашеных в бурый цвет городов в Святую Землю. Но будучи большим любителем выпить, он не смог, конечно же удержаться, чтобы не отметить с размахом канун своего отъезда. Ну, и очутился в 83 отделении. Всё бы ничего, да вдруг что-то дёрнуло его качать права - и хрупкий, косящий разбойно Гильман начал выступать перед шкафо-гробо-подобными ментами рязанско-тамбовского разлива (у таких лица - как варёная колбаса) махать у них перед носами загранпаспортом и авиа-билетом на завтра - тоже мне граф Монте-Кристо. Жаденький интерес зажёгся в ментовских поросячьих глазках: а, троцкист-сектант-пятидесятник, приёмный внук Сахарова и Солженицына; попался жидок! В результате Илюша Гильман попал в спецдурдом на четыре года, вместо благословенных кущ Палестины, якобы за то, что ударил мента - шито красными нитками. Там, на спецу, Илья и умер, отправился в свои святые селения через совсем уж узкие врата напрямую, срывая с себя клочьями кожаные ризы. Но, думаю, если там, на другой стороне какой-нибудь дурной бес не разобравшись рыпнгулся на многогрешную лазоревую душу братца Ильи, то уж по рогам получил так, что на всю оставшуюся вечность запомнит. Так мы и сидели в уголке - малюющая свои отвратительные рожицы дочь мандаринового короля, абхазская принцесса, молчаливый многозначительно Гильман, похохатывающий Ляхович и я, затихарившийся, по молодости лет и только успевающий передавать косяки из рук в руки. От плохонькой конопли комнаты пропахли несвежими портянками и сам воздух в помещении сделался липким и труднодоступным. Миновало третью стражу, когда с моей неустойчивой психикой произошло нечто взрывоподобное, и мой мозг исполнился ужасом и глумливой тревоги - такое случается под действием психоактивных веществ, тем паче, когда ты ещё не научился контролировать собственное сознание и с ним могут приключиться самые дикие и фантазматические кунштюки. Ужас стальной пружиной выкинул меня из шаткого кресла и я, стараясь сохранять пристойное выражение лица, с некоторой даже ленцой пересёк комнату и молча вышел в прихожую. И уже там, трясущимися руками, с перекошеным меловым лицом, натянул плащ и выскочил за дверь - прочь, прочь из этих стен, в которых не оставалось уже воздуха и лишь какие-то пластилиновые фигуры, минуту назад казавшиеся моими приятелями, разевали по-рыбьи рты. Я вылетел в наволгшую ночь, похожую на обвислый парус и тут же запутался в переулочказ и задворках, мёртво таращивших на меня чёрные, но мутные стёкла, будто покрытые местами плесенью, а главное совершенно лишённые даже намёков на нечто напоминающее ориентиры - будь то Полярная звезда или шпиль высотного дома. Я понял, что пропал. Из этих закоулков выхода нет и не будет - я погиб. Но в следующее мгновение я увидел перед собой то, что когда-то было храмом Святого Мартина, но теперь сделалось мучнисто-белой гримасой, искажённой маской, под которой скрывалось нечто не имеющее имени. Я пытался обогнуть его, но он казался бесконечным, гримаса за гримасой, личина за личиной; я не мог оторваться от него и только кружил и кружил вокруг бесцветного здания, напоминающего несвежий торт - язык не поворачивался назвать его храмом. Точно косматая ночная обезьяна махала грязным платком мне в глаза - и кроме мельтешения старой грязной тряпки не было ничего, - морок ночной издёвка тьмы. Но, наконец, я, будто набрав первую космичекую скорость выскочил из этой каменной карусели и как-то сразу оказался на широком пустом проспекте с матовой цепочкой фонарей - точно бусы из чуть потускневшего жемчуга; проспект поднимался полого вверх и фонари на ломких ножках тоже поднимались вверх призрачным конвоем. Только минуту-другую спустя я понял, что это Садовое Кольцо в дымке пошевеливающейся мороси, и я двигаюсь по нему вверх от Таганки к площади Курского вокзала. Ужас, холодным стеклянным шаром вонзившийся мне в подвздошье, чуть ослабел, точно обмяк. Он не исчез, это я понемногу к нему приспособился - главное было идти, двигаться, и тогда он действительно ослабевал, но стоило остановиться... Я, разбухшим от сушняка языком творил Иисусову молитву - движение и молитва, тогда ещё можно было просто быть, а не проваливаться сквозь мокрый асфальт в подземные моря с безглазыми рыбами. И ещё одна неприятность - в чёрном влажном асфальте тротуара отражался многократно молочный свет неоновых фонарей, словно прорастала сквозь тротуар пушистая светящаяся плесень, и мне приходилось брести, утопая в ней по самые бёдра, чуть не плача от досады. Так я пробирался, словно сбитый лётчик Маресьев, через этот каменный лес, подмигивающую огоньками обманку города. Я почти ни о чём не думал, не оставалось на размышления никаких сил, только напрягал сознание, чтобы поддерживать равновесие и не упустить эту и так изменившуюся реальность из ослабевшей обезьяньей лапки своего мозга. Впереди, чуть справа по курсу моего движения, возник ниоткуда громадный сияющий куб, и мне тут же подумалось холодно: «Мавзолей!» Я представил этот полый хрустальный куб, весь из слепящего искусственного света, тени подлинного света, а в центре его, в недоступной вышине висит маленький чёрный трупик с вечным оскалом усохшего рта. Но почти сразу дыхание ожило во мне, я понял - Курский вокзал. Я узнал его по громадной окровавленной букве «К» на плоском слепящем фасаде. Подспудным течением тротуара меня вынесло к самому входу в этот дурно пахнущий дворец вдоль которого толпились облитые подлым светом люди с застывшими лицами, имя им было - «пассажиры», и они не представляли опасности, не следовало только разговаривать с ними и отвечать на их вопросы-загадки. Я прошёл через болтающиеся двери вокзала - точно перетасованные кем-то невидимым прозрачные карты Таро, пошёл себе дальше в сторону скудного буфета, залитого яично-желтым светом одиночества, плохо осознавая зачем и для чего я это делаю. Неожиданно из правого нижнего угла небытия возникли Йоко и Джуди, исполненные радушия, с какой-то нехитрой снедью в руках. Узрев меня они вспыхнули мерцающим светом приветливости и, усилием воли, я тоже попытался настроиться на должную психическую волну - Йоко с Джуди тем временем приглащшали меня в очередные гости, куда-то на «флэт» неподалёку - но стоило им отвлечь от меня своё рассеянное внимание, как волна ужаса от остановки посреди дыры сияющего зала и соприкосновения с сознаниями другой масти, вышвырнула меня вон, и я каким-то образом почти мгновенно оказался где-то в перекошенной ночи среди руин, должно мною и созданных, и многоуровневых плоскостей эстакад, мостов, бульваров, облепивших Трубную площадь и превративших её в свалку огней по всей протяжённости спектра. В глубине рвов за дощатыми заборами мерно двигались и дышали некие специфические механизмы, почти выдерживающие ритм коитуса - Триумф Вермисофии! На одном из ограждающих провалы заборов, посвечивающим красноватыми тревожными фонарями, висело красно-белое полотнище со значком, напоминающим руну Глэйпнир и надпись крупным летящим шрифтом «The Subterraneans Ltd» (не хватало только автографа Керуака). А потом я шёл уже более спокойный и уверенный в собственном движении по кольцу, которое было исполнено не только геометрического, но и телеологического значения; понять я его не мог, но ощущал все более внятно, как ожидание рассвета. Вот тут-то (я миновал китайскую пагоду «Пекина») я её повстречал. Она возникла текучей тенью - комочком в маслянистом пятне фонарного света, а в её дымчатой неподвижности сквозило ожидание, будто она оглянулась на меня через плечо. Я окликнул её чуть слышно и она встрепенулась тут же и семенящим легчайшим шажком пошла вперёд, точно зовя меня за собой. Она даже не оглядывалась, поднимала лишь иногда треугольные ушки. Дистанцию, при этом, она держала с миллиметровой точностью. Её шёлковая текучесть действовала магнетически, в какое-то мгновение она действительно оглянулась на меня, блеснув в полутьме желтизной электрической радужки, бархатной и переполненной сверх краёв энергией. И вдруг резко свернула (вообще, все её движения были строго геметричны), плавно и стремительно пересекла тротуар и исчезла в арке дворовых ворот. Я нагнал её несколько секунд спустя, поравнялся с тускло освещённой аркой ведущей во тьму двора и остановился. Под аркой, прислонясь расслабленно к стене, стояла в плаще нараспашку желтоволосая блудница с чуть раскосыми глазами - лица её почти не было видно, видно было только, что глаза её ускользают, неуловимы и в то же время будто пришиты к моему лицу суровой нитью (или шёлковой?) «Пойдёшь со мной?» - спросила она низким, почти мужским голосом с воркующими интонациями (словно она говорит, облизываясь). Я тоже непроизвольно облизнулся и на какое-то мгновение прикрыл глаза, мне показалось, что я теряю сознание, мой гипофиз сделал оборот в 360 градусов вокруг своей оси и меня чуть не вырвало. Я торопливо открыл глаза. Никакой девки с бесстыдно убегающими глазами - только маленькая аккуратная кошечка, с деланным равнодушием умывающая мордочку под аркой старого купеческого дома. Она ещё раз взглянула на меня вскользь и пошла себе прочь вдоль улицы, а я, чуть помедлив, пошёл за ней. Так и продолжалась эта игра; явь, точнее то, что можно было бы назвать явью, мерцала, как испорченный телевизор. Иногда фокус терялся и дрожащая картинка моего зрения то расплывалась, то сужалась - до маленькой серой кошечки, трусившей по тротуару, то наполнилась вакуумным свечением и я сам себе казался точечным проницаемым изображением в этом холодном праздничном многоцветии. Весёленьким был этот праздничек - я был единственным приглашённым гостем. Да ещё иногда, подняв глаза (это было в каком-то длинном пустом подземном переходе), я видел вдруг эту желтоволосую «биксу», вышагивающую широким, летящим шагом в своём распахнутом плаще и отщёлкивающих всемирное время каблучках. Тряхнув головой, я обнаруживал, что никакой девицы нет и в помине, только всё та же кошка деловито бежит вдоль кафельной стены, сохраняя дистанцию. Уже начинало сереть - с неким намёком на дождь в бесцветном воздухе - когда мы с кошкой оказались почему-то в сквере возле фаллического памятника Тимирязеву; я взял кошку на руки и засунул себе на грудь, под плащ. Она угрелась там и тихонько взмурлыкивала, а я сидел на скамье среди расступающегося города и ждал, когда откроется Кинотеатр Повторного Фильма - ещё одно убежище бездомных, неприкаянных, оказавшихся под дождём. Первый сеанс начинался в девять, сонная билетёрша не заметила кошки у меня за пазухой и я проник в пустой зал - человек пять семь почтило присутсвием пирожок с культуркой. Шёл «Лифт на эшафот» Луи Маля, и под стоны трубы героиня тоже бродила по ночному городу, в ожидании казни. Я засыпал то и дело, забывая про кошку, забывая минувшую ночь и грядущий день и лишь однажды вновь увидел её, во весь экран, беловолосую и чуть раскосую, готовую шепнуть грудным голосом трансвестита или перевёртыша (таких называли одминки, подменные дети): «Пойдёшь со мной?» Я хотел было уже ответить, но в зале зажигался свет, хлопали двери, дурачок Стася чесал на первом ряду куцую бороду, отчего перхоть летела во все стороны снежным облачком. Я обнаружил, что кошки за пазухой у меня нет. Но на сидении соседнего кресла лежала вязаная, похоже из кошачьей шерсти, перчатака, совсем новая и шестипалая. Я почти машинально сунул её в карман с некоторым стыдливым чувством: ещё подумают. Что моя. Я, действительно, родился с шестью пальцами на левой руке, недоразвитый пальчик тут же удалили и если смотреть сейчас на руку, то кроме крохотного бугорка, невнятного совсем дефекта, ничего и не увидишь. Но классе во втором школы о секрете моём (о котором я и сам-то не знал) прознали - с нами учился сын акушерки из местного родильного дома (вот же подлые люди!) Дразнили меня Шестипалым пару лет, пока не забылось как-то само собой. Я вышел на Герцена и столкнулся нос к носу с Ляховичем. «Ой!» - воскликнул он, перегораживая собой тротуар, - «Ты куда пропал-то?» Я соврал на ходу что-то малоубедительное, впрочем Ляховичу было всё-равно, на самом-то деле - ведь я же стоял перед ним живой и здоровый, а что там было ночью... Ночь прошла. И мы двинулись с ним в сторону уже открывшегося кафе «Вавилон» пить свой утренний чай.
Перчатка хранилась у меня пару лет, но поскольку собственного дома у меня не было и я жил всё больше по друзьям и знакомым, естественно, рано или поздно пропала.
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
Гулял Сашакузнецов с Юзвакян, гулял, и на Ворбьёвых горах они были, и в Коломенское съездили, и на речном трамвае покатались. Начал было моросить мелкий дождичек. Сашакузнецов заторопился к…<…>…домой, а Юзвакян – к любовнику со странной молдаванской фамилией Смородина. Простились они на автозаводском мосту, отправилась Юзвакян к Смородине в Чертаново, а Сашакузнецов налетчика бабушки (домой). Ехал он в метро спивом, напевал Высоцкого, что-то типа «тебе же в Химки, а мне в Медведки», и вдруг загрустил, вспомнил, что возможности не ограничиваются московской кольцевой дорогой, что есть еще мир, расчерченный автостопом. Выходишь, поднимаешь руку, и вот ты уже на другом конце земли. И так захотелось Сашекузнецову, послушать томительные песни венецианских гондольеров, так захотелось ему увидать никогда не расслабляющихся сицилийских братков… что достал он лежащее уже пару дней во внутреннем кармане эссе друга Ташевского о путешествии в Италию и стал читать…
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
…Простился Сашакузнецов с Шатуриным, добрался до Пушки, купил в переходе сигарет и отправился на Тверской. Напротив литинститута его должен был ждать старый вгиковский приятель Васильев. Сашакузнецов намеревался стрельнуть у него на кассету долларов двадцать – записать свой старый фильм, продюсерам показывать. Васильев работал на телевидении и несколько разбогател.
Васильев был несказанно оживлен. «Слушай, - сказал он Сашекузнецову. Способен ли ты на шару придумать новую рекламу для сотовой трубки <…> Выстрелишь в цель – 200 баксов твои». «Только так, - ответил Сашакузнецов. Мужик орёт в телефон: «Что случилось?!» И бегущей строкой внизу слоган: «Рубеж эпох. Сотовые телефоны <…> (Вставь свою фирму, приятель,Ё!)))
"Всё-таки странное существо - человек в городе, - подумал Сашакузнецов о банальном. Никогда и не знаешь - на что нарвешься. Можно в глаз получить, а можно и денег заработать".
Телевизионщика Васильева давно уже и след простыл. Сашакузнецов двинул к Никитским воротам. В кармане приятно похрустывали две стодолларовые бумажки.
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
На Суворовском бульваре с Сашакузнецовым поравнялся красивый юноша в белом плаще с деревянным мечом в ножнах. "Странные люди гуляют по нашим улицам, - подумал Сашакузнецов. - Когда-то здесь в кафе "Аромате", он же "Вавилон", тусовались хиппари, сидели, как воробьи, на лавках, бегали от ментов. А теперь разряженные толкиенисты спешат в свой Нескучный сад - вызывать друг друга на поединки и выкрикивать гортанными голосами странные имена. Какой смысл так наряжаться, если вызова в этом никто не видит, их как-бы не замечают. Ни власти, ни обыватели. Однако, в чужую молодость не проникнешь, она закрыта от тебя раз и навсегда". - немного взгрустнув, решил Сашакузнецов, и отправился на Никитскую, в ближайшее казино. Он помнил изречение Игоря Схолля: "Если деньги достались тебе на халяву, нужно хотя бы половину истратить на ерунду. Удача умножается только в том случае, если ей делятся с окружающими. Она, как любая красивая женщина, любит многих".
ПРОХОДЯ, ПРОХОДИ
И опять Сашакузнецов, мужик Николай и художник Шатурин стояли у киоска и тянули пиво. "Жара, - подумал сашакузнецов. Лето всё-таки. "Жарко", - сказал Николай. "Не холодно", - заметил собеседникам Шатурин. Разговор не клеился. "Ну я пошел", - сказал мужик Николай.
===================== это конец? ==========================
спасибо тебе, Андрей! ты настоящий Полонский,Ё! пиши дальше что там было))
Гуре Царствие Небесное и да отверзятся ему Двери
жди продолжения, читатель - привет пока)))
kuznecovsasha@mail.ru