«ВЗЛОМАННАЯ ВЕРТИКАЛЬ»
гл 2 , ч.2-я (ПРОДОЛЖЕНИЕ 4)
Назавтра решил пойти в военкомат, что скажут. Там его сразу на крючок поймали: работал в связи на телетайпе,отлично; расписали распрекрасную жизнь в военном училище и преимущества офицерской доли – высокая зарплата, хорошие жилищные условия, всеобщая любовь народа. Однако направления в высшее училище не дали, а в средне-техническое, по гражданским меркам-это техникум, но специальности завидные. Выписали проездной билет,на другой день он попилил по «железке» в пункт назначения. Сутки езды и вот он промышленный город Домнинск. Вступительные вузовские экзамены зачли. Но химия тут ни к чему, сдавал математику. С огромным скрипом вытянул на «тройку». Он же учил в вузе высшую математику, интегралы от зубов отскакивали. Словом, одели его в форму и зачислили в роту связистов. Форма курсанта понравилась, и шла ему, если верить большому зеркалу в туалетной комнате. Гражданские вещи он перед отъездом опять сдал в склад институтского общежития. В небольшой сумке с миниатюрным замком места хватало на пиджак, рубаху, майку, носки и альбомчик с фотографиями. Импортные туфли поставил под тумбочку, а брюки, моднючие и не дешевые, аккуратно сложил и сунул под матрац кровати. Полагая, что в каптерке их могут умыкнуть, а тут надежнее, дежурство-то круглосуточное. Виссарион думал со временем вещи отправить домой. Курсантов предупредили, что оставшиеся до понедельника два дня их будут знакомить с училищем, поведут в свой клуб на фильм, а у кого есть разряды или желание заниматься спортом, познакомят с руководителями секций. Словом, время уже было расписано по минутам. С утра физзарядка, бег вокруг длинного забора, приседания, потом туалетная комната. После приличный завтрак в столовой, убранство которой мало чем отличалось от ресторана средней руки. А таких разнообразных меню на обед и ужин, он и дома не пробовал. В воскресенье после обеда, когда курсантов повели в клуб, Виссар рванул в казарму за пачкой сигарет, они лежали в тумбочке. Невысокого роста сержант с общевойсковой эмблемой на погонах вытаскивал из-под его матраца брюки, держа под мышкой еще несколько штук.
– Это же мои брюки! – возмутился Виссарион. – Верните!
– Салага, – бросил сержант, проходя мимо него, заворачивая брюки в большой газетный лист.
– Отдай их, слышишь! – крикнул вдогонку сержанту. – Это же память о гражданке! Верни! Они мне тут в увольнительных сгодятся.
Но того и след простыл. На этаж поднялся старшина роты.
– Что за шум, курсант? В чем дело? Что за крик? Почему не в клубе?
– Забыл взять сигареты. Вот и пришел в роту. А тут… – Виссар замялся.
– Что «тут»? Поясните, курсант!
Виссариону, конечно, лучше бы промолчать, что-нибудь приврать незначительное, но он не знал еще, как себя правильно вести в армейской жизни, которая начала только-только отсчитывать его первые дни. Сбивчиво, неохотно рассказал все, как было.
– А чтоб ему! – занервничал старшина, тоже вновь зачисленный курсант, но уже отслуживший срочную службу. – На несколько минут оставил роту. Так, сейчас придет дежурный по роте и идем в штаб.
– Зачем? К кому это, да еще аж в штаб? – струхнул Виссар. – Может, сами разберемся?
– Умник нашелся! Сами с усами! Ты в армии, все тут делается по уставу. Нарушать его, никому не позволено. Я знаю к кому идти в штаб. Так, дежурный пришел. За мной, шагом марш!
Пока рота развлекалась в клубе, Виссариона опрашивали вначале свои офицеры – штабисты, после следователь из военной прокуратуры. «Да кой черт потянул меня за язык! – плавил себя гневом Стражин. – Теперь покоя не дадут, да еще и того сержанта, видно, прищучат».
Меж тем, с понедельника жизнь покатилась по полной воинской программе, хотя до начала учебного года оставалось еще почти полторы недели, а до присяги и того больше. Донимала его не утренняя физзарядка, а долгая строевая подготовка на плацу. То он носок сапога не так тянул, то честь отдавал неумело, то повороты выходили не этак. Словом, командир отделения, выпускник суворовского училища, и замкомвзвода, оба курсанты первокурсники, частенько его шпыняли. Лишь много позже он понял, в чем дело: старик-дембиль в армии пользовался особыми льготами, тем более сержант, которого невольно «сдал» Стражин, и, как оказалось, тот служил нормально. И, более того, примерно спустя месяц после начала занятий, его вызвали в штаб. Сухопарый офицер в присутствии задержанного «старика сержанта» объявил ему, что следственное дело на сержанта Губарова закрыто, все вещи возвращены владельцам. И Виссариону отдали его злосчастные стиляжьи брюки. Оказалось: сержант, как отслуживший срочную, демобилизуется.
– Скажи спасибо, салага, что в армию ушел. Я бы тебя из-под земли достал! – грозно бросил ему напоследок сержант.
Когда тот вышел из кабинета, следователь, нахмурив брови, с негодованием произнес:
– Ведь вывернулся, а! Ведь отмыли! – и пальцем показал куда-то вверх.
* * *
Пройдет немало лет и Стражин случайно узнает истинного покровителя этого сержанта. Известный в определенных политических кругах, он приложил усилия, чтобы выручить родственника. А в конце восьмидесятых годов двадцатого века, когда у Виссариона будут весьма непростые отношения с некоторыми силовыми структурами, именно этот бывший сержант на выходе из столичного аэропорта будет настойчиво предлагать ему сесть в его автомашину, не маяться в автобусе, и он с ветерком и за сходную цену домчит до Москвы. Как он мог запамятовать человека, пусть и порядком потертого временем, который угрожал «достать его хоть из-под земли».
В соседних креслах вместительного автобуса расположились двое молодых мужчин, они тихонько переговаривались и, посмеиваясь, как бы невзначай бросали взгляды в сторону Стражина. Другие пассажиры глазели по сторонам, листали газеты, заполняли клетки кроссвордов, а те все о чем-то шептались, похохатывая, поворачивали, как им думалось совсем неприметно,аккуратно стриженые головы в сторону Виссара. К тому времени он неплохо разбирался в физиогномике, хиромантии. Он никогда не был экстрасенсом, он не умел читать чужие мысли, а научился читать по лицам людей, по их поведению, даже по незначительным поступкам, действиям - их истинное отношение к нему. От него не могло скрыться ни одно движение души того или иного человека.
«ВЗЛОМАННАЯ ВЕРТИКАЛЬ»
гл 2 , ч.2-я (ПРОДОЛЖЕНИЕ 5)
В людях Стражин ошибался редко. За свою жизнь он не «раскусил» нескольких человек. Один из них – заведующий организационным отделом горкома партии, Федор Михайлович Широбоков. Кряжистый блондин, среднего роста человек, большой любитель подледного лова рыбы, он в свое время принимал Виссариона в партию, тогда журналиста городской газеты, известного промышленного центра Северной области европейской части страны. О каждом из встречавшихся на его жизненном пути партийных работников, от которых многое тогда зависело в жизни газетчика, он составлял для себя их психологические портреты, определял мировоззренческие установки и принципы, а они были «не под одну гребенку». Широбоков оставался внешне бесстрастным во всех непростых ситуациях, в которых судьба сводила их. Лишь вскользь, по отзывам его сослуживцев и знакомых, Стражин сумел определить истинное лицо заворготделом. Тот беспрекословно подчинялся воле первого секретаря горкома партии, но никогда по службе не усердствовал. Он был не из тех, о которых отзываются: «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Потому что не был дураком, а весьма неглупым, образованным, дальновидным человеком. Когда Стражин впал в немилость к Жестякову – первому лицу в иерархии города, Широбоков лично ничего не сделал из многих имеющихся в его распоряжении средств – от исключения из партии до заточения в тюрьму или в психушку, чтобы «довести дело до логического конца». Быть может, он в публикациях журналиста видел незаурядного человека, с даром писателя, которого надо поберечь, ибо он может принести партии немалую пользу. Через «своих» людей, имеющихся у него в каждой парторганизации города, на каждом мало-мальском предприятии, он безусловно знал о том, что Стражин ни разу не обронил против него ни слова. Наоборот, всегда отдавал дань уважения уму, энергичности заворготделом. Виссарион не нанес ни малейшего вреда Широбокову. Став председателем комитета народного контроля, Федор Михайлович пригласил известного в городе журналиста в качестве нештатного инспектора, задачей которого было освещать работу комитета в средствах массовой информации. Виссарион готовил для печати и радиопередач страницы народного контроля. Делал их безукоризненными, как с точки зрения местной партийной и советской элиты, так и руководителей журналистского корпуса города. В противном случае за малейшую ошибку он мог крепко пострадать, что отразилось бы и на семье. Правда, кое-что испытав на себе из тайного арсенала воздействия на неугодного партийца или человека, нелояльного в чем-то к системе партократии, Виссарион всегда вежливо отказывался от предложения Широбокова или его секретаря почаевничать, или принять минералочку. У него в таком случае всегда было одно «алиби»: «пост»- резкое ограничение в приеме воды, поскольку борется с наступившей тучностью.
О шефе, редакторе газеты у него составилось нелицеприятное мнение. Тот мог подстроить злобную подлянку, порой, чтобы наказать непокорного журналиста, иной раз в угоду большому партийному чинодралу. Так, Виссарион, будучи в ту пору секретарём партбюро редакции газеты, категорично, но вежливо отказался выполнить одну щекотливую, по линии своих партийных обязанностей, просьбу первого секретаря горкома партии. Редактор пригласил его в свой кабинет попить чайку. Они вдвоём обсуждали ситуацию. Шеф вызвал секретаршу и попросил для аромата бросить в чашки по доброй дольке лимона. Минут через сорок, когда он расшифровывал очередную катушку диктофона с интервью в очередной номер, ему внезапно стало столь плохо, хоть вызывай «скорую». От ее помощи он отказался:
– Дома отлежусь. Интервью в записи, пусть машинистка печатает и несёт ответсекретарю.
– Ладно, скажу им. Пусть Толик макетирует. А всё же зря ты, Виссар, отмахнулся от «скорой», ну выздоравливай, – напутствовал шеф. – Вид у тебя никудышный, никак переработал. Ну, прощай. До завтра.
Любитель физзарядки, лыжных многокилометровых пробежек он почти до утра отпаивал себя валерьянкой, уничтожил все семейные запасы бывших тогда в ходу валидола, валокардина и даже часть неприкосновенного запаса таблеток валерианы и нитроглицерина. И что характерно, возле ближайшей девятиэтажки часов аж до трех утра отчего-то маячила «скорая». Но так никого из подъезда в больницу и не отправили. На работу Стражин смог выйти лишь после обеда. То были самые трудные дни его жизни в городе, взрастившем его как журналиста и партийца. Он этой газете отдавал все силы, лучшие свои молодые и зрелые годы. А ему такое подстраивают. Он не мог не догадаться, что сердце прихватило не случайно - это месть шефа за его «самостийность».
Как только Виссар оказался в своём кабинете, к редакции несколько раз подъезжали наряды гаишников, милиции. Коллега, собкор областного радио, обосновавшийся в одной из комнат редакции газеты, отводя глаза в сторону, сетовал, что из-за этих непонятливых ментов переписывает в который раз передачу, а шеф ни за что спускает с него стружку. Виссариона по делу и непонятно зачем несколько раз вызывали в горком паритии, где каждый раз перед ним маячил следователь из прокуратуры. Собственно, Стражин многих «правоохранителей» знал в лицо. Ему доводилось готовить передачи о работе их служб, писать корреспонденции о милицейских работниках, а с партийными активистами горотдела рядышком сидел на разных партсовещаниях и заседаниях. Он ума не мог приложить, что им надо от него. Вся его жизнь вот она, как на ладони, проходит на работе, в командировках и в семье. Где он и что мог натворить? К чему придраться? На так называемой даче у него два хилых сарая, наспех им смастеренных. Однако стал замечать: приятели старались обходить его стороной, а знакомые из соседнего подъезда дома, о чем-то оживленно судачившие, умолкали при его появлении и делали вид, будто не замечают. Была масса и других поводов задуматься над тем, что же происходит вокруг него. Расставив на шахматном поле сознания все фигуры, Стражин успешно решил для себя задачу: сомнений не оставалось, он пару раз поступил против воли «первого» лица в городе, да еще случайно «перебежал дорогу» определенным силовым структурам, пытаясь воздействовать своими публикациями на их пренебрежительное отношение к праву презумпции невиновности. Порой подозреваемых, в защиту которых он выступал, держали «взаперти» не один месяц, а после выяснялось, что те ни причем, им инкриминировали преступные деяния. Но пострадавшим никто и не думал принести извинение, более того, этим людям под надуманными предлогами отказывали в восстановлении на прежней работе. Виссарион еще и осмеливался публиковать «острые» материалы в областной прессе.
Он вспомнил слова старого журналиста Александра Боброва, ушедшего из жизни год назад:
– Я прошел почти всю войну, работал в разных ведомствах, в газету меня послали в начале пятидесятых для укрепления кадров. Освоился, начал и писать, и макетировать полосы. Ты, Виссар, нормальный человек, нормальный журналист, но не всегда взвешиваешь свои поступки. Словами бросаешься разными, а партайгеноссе и силовики этого не любят. Так вот, если припрут когда-нибудь, мало ли что может в жизни случиться, знай, не обязательно далеко мотать от дома. Достаточно переехать в соседний район, или чуть подальше. Там, как говорится, отсидишься. А со временем все и утрясется.
– А если не утрясется, Сан Саныч?
– Тогда хуже. Значит, насолил ты кому-то крепко. Тогда ищи «сильного» человека в столице. Или терпи, эта братва редко кого просто так отпускает. У них свои законы, негласные, жестокие. Им по фигу, кто ты, конечно, за исключением заметных партийных или советских чинов, и нет ли у тебя своего приятеля, что называется, «у власти». Главное, ты вздумал «поднять хвост» на них.
Вообще Бобров выделял его среди журналистской братии города. И не только как порядочного человека, доброго «писаку» и семьянина, но и единственного из молодых людей, кто сумел найти к нему, старику, «золотой ключик» общения. Они, оставшись наедине, обсуждали любые темы, даже самые запретные по тому времени – о жизни партийной элиты, о её лицемерии, тщательно прикрытом маской вселенского добра, о диссидентах.
– Увы, идет интенсивное перерождение партии, – сокрушался Бобров. – Даже некоторые новые члены партии, пусть и со слегка подмоченной репутацией, а где теперь взять кристальных людей, проникаясь нашими идеями, становятся более цельными коммунистами, чем чиновники от партии, думающие только о своем кресле, о негласных льготах. И когда-нибудь, поверь мне, растущее в народе недовольство партократией может негативно крепко ударить по всей партии. Не помогут социальные блага, никакие внешне привлекательные преимущества нашего строя. Когда простой народ живет в огромной конюшне, где людям отведена участь разгребателей навоза, в лучшем случае квалифицированных работяг или пригнутой к земле интеллигенции, а другие только и знают, что катаются на сытых конях,- тут не жди добра.
Когда не стало Сан Саныча, не дожившего самую малость до пенсии, Стражин впервые ощутил полное одиночество. Не с кем ни посоветоваться, ни дружески потолковать, поскольку в журналистской среде были стукачи, внештатные осведомители органов. Как-то говоря между собой о подметном анонимном письме, поступившем в горком партии, в котором восхвалялись даровитость Стражина, его организаторские способности и ставились как бы недоуменно вопросы, а почему этого, дескать, достойного человека не продвигают по служебной лестнице, Бобров, стукнув кулаком по столешнице, зло выдавил:
– Догадываюсь, чьих поганых рук дело! У тебя есть завистники. Вот ты недавно получил на свою семью новую двухкомнатную квартиру, и это тебе припомнили. Моя власть, запретил бы журналистам состоять в услужении кой-кого. Помогать им, если того требуют серьезные обстоятельства-это гражданский долг. Да, там, в бумажке, с издевкой еще говорится, будто ты в столе собкора областного радио ковырялся. Так это?
– Ну, сволочи! Дело было так. У меня в кабинете отказал телефон. Я ткнулся к соседу, сам трезвонит, тогда дёрнул дверь собкора, заперта. Двинул к шефу, все ему объяснил, мол, надо срочно позвонить на предприятие, мой телефон не работает, а у коллег заняты. Тот сказал, что собкор в отъезде, но ключ мне дал. Телефон производственного отдела треста я не помнил, идти к себе за справочником просто поленился. Зачем, когда он тут есть. А к собкору нет- нет потрепать языком заходил, делал для его редакции материалы. Ну, открыл дверцу стола. В верхнем ящике лежал телефонный справочник. Дозвонился, как назло стержень в ручке барахлит, забило, наверное, бумагой. Я прошу внештатника минутку подождать, мол, ручку достаю, а сам шарю пальцами в ящике стола, в надежде найти ее. Нащупал карандаш, чтобы не распихать блокноты собкора, нагнулся и вытягиваю его. В это время распахивается дверь кабинета, на пороге вырастает, сам знаешь кто-лучший друг собкора. Тот криво усмехнулся и смылся. Я переговорил, записал информацию. Отдал ключ шефу. И весь сказ.
– Другой раз будет тебе, Виссар, наука. Век живи, век учись! Барахла, дешёвок в нашей среде достаточно. Мотай на ус. Ладно, пойду в горком переговорю кое с кем. И вообще, если в нашем деле в начальство не пробьешься годам к сорока-сорока пяти, ох, и помыкать тобой будут! А после пятидесяти голова уже не та. По себе знаю.
(продолжение следует)